Рустам Валеев - Родня
— Ты город не трогай, — сказал он. — Город ничего плохого тебе не сделал. А если тебе не интересно…
«Вон что! — внезапно подумал он. — Значит, ей совсем не интересно, что я делаю. Каждому жителю интересно, а ей не интересно». И с тоской подумал: «Была бы кинокамера! Господи, да помоги мне!..»
— Что умного, красивого в этом городе? — слышал он ее голос, но он не отвечал ей.
Что ж, может быть, и нет особой красоты. Но вот когда-нибудь он объедет полсвета и все красивое сфотографирует, снимет камерой — и все отдаст городу.
5Он стоял перед Капустиным и смотрел в окно, пока тот читал его заявление об увольнении из кинотеатра. Прочитав, Капустин мягко спросил:
— У тебя, может, дома неладно? Или болеешь? Что же ты молчишь?
— Я здоров, — ответил он, а лицо у него было осунувшееся, бледное. — Только… я уже вам говорил — там у них кинокамера есть.
— Кинокамера?
— Никогда бы не подумал, что в сельхозтехникуме камера может быть. А тут Гаспарова встретил, преподавателя… говорит: ты не смог бы кое-что сфотографировать на опытном поле… и заплатили бы, говорит. А потом… вот он и сказал про кинокамеру.
— Что сказал?
— Хорошо бы, говорит, учебный фильм заснять, кинокамера, понимаете? — кинокамера, говорит, есть, а снимать некому… Да если бы я раньше знал!
— Та-ак, — промолвил Капустин, но махнул рукой и, резко обмакнув перо, подписал заявление. — Имей в виду, — сказал он, — до сентября никого не возьму на твое место. Может, за два-то месяца…
Но Дамира уже не было в кабинете.
Ему жаль было доброго Ивана Яковлевича, жаль прошлого, но за ближним днем — блазнилось такое!.. Точно одурманенный, ходил он по городу и видел кадры будущего кино. Действие должно было происходить на малой, скудной его родине… мерещилась Катя в пыльном блеске дня, и чья-то печаль сжимала его сердце, он не догадывался, что это собственная его печаль.
Первым зрителем был Реформатский. Он сидел в зальце летнего театра один, курил и зычно кашлял в темной гулкой пустоте зала. На экране мелькали резная оградка городского сада, окраинные домики, обломки крепостной стены, дальше — омут, скалы, широкий зев пещеры, мост через речку, солдаты с оркестром, вокзал и новые автобусы.
Кончив крутить, он, не зажигая света, прошел между стульями к Реформатскому и спросил сиплым голосом:
— Как?
И тот сказал голосом, полным доброты и могущества:
— Я покупаю этот фильм. Буду демонстрировать в музее каждую среду. Для школьников. Пусть знают родной край.
— Вы скажите… я не обижусь… может, чего-то не хватает? Может быть, я постараюсь и сделаю лучше?
Реформатский молчал. Во мгле почудилась его жестокая усмешка.
— Я не продам, — сказал Дамир и побежал включать свет. — Я не продам! — закричал он, опять подбегая к Реформатскому.
А тот молчал, и лицо его было багрово от какого-то напряжения, потом оно стало как бы множиться — десятки, много десятков лиц, как на базаре, упрямых и глухих.
— Да вы мне скажите! — умолял Дамир.
— Лучше? — тупо произнес Реформатский. — Вы спрашиваете — лучше? — И опять он замолчал.
Дамир закричал:
— Не продам!
Назавтра он пошел в библиотеку.
— Мне нужны книги про кино, — сказал он.
— Какую книгу? — спросила библиотекарша.
— Книги про кино, — повторил он, — Все, какие есть.
За ее спиной была открытая двустворчатая дверь в огромную комнату с полками, насыщенными множеством томов, и она вошла туда и вернулась с кипой книг.
— Это все? — спросил он, протягивая обе руки.
— Есть еще, — сказала библиотекарша. — Но зачем так много? Вы записаны у нас?
— Нет, — сказал он.
Пока она записывала его в карточку, он вынул из кармана бечевку и перевязал кипу.
— Ой, что вы! — сказала библиотекарша, подняв глаза. — Мы по стольку не выдаем. Читайте здесь. Или возьмите… ну, две, три.
— Я возьму три.
Он побежал с зажатыми под мышкой книгами в техникум, заперся в фотолаборатории и, включив яркую лампочку, стал читать. Он быстро устал и прикрыл глаза. В голове у него все вертелась одна странная фраза: «в конце концов выколдовывается какой-то очень бутафорский и условный, с избытком мелодекламации и виньеточности, но свой выразительный стиль». Он долго сидел так с закрытыми глазами, пока буквы, сложенные в такую замысловатую фразу, не стали кривляться перед ним. Он опять почитал и опять быстро устал. Все та же фраза вертелась у него перед глазами: «…с избытком мелодекламации и виньеточности, но свой выразительный стиль».
На следующий день он опять стоял перед библиотекаршей.
— Быстро вы прочитали, — сказала она. — Возьмете еще?
— Не знаю, — сказал он.
Она поглядела на него внимательно, с любопытством.
— Вы, наверно, собираетесь на кинофестиваль?
— Куда?
— В Москву собираетесь, на кинофестиваль?
— А разве?..
— О-о! — сказала библиотекарша. — Там столько звезд соберется.
— И Мишель Симон?
— Не знаю. Так записывать?
— Что? — сказал он, как бы опоминаясь. — Нет, не надо.
6Он исчез из города на целых две недели, впервые и так надолго, если не считать его поездки в Белебей, где он учился на киномеханика.
Ах, видно, что-то значил он для обитателей городка! Едва только он ступил на перрон, а уже мальчики бежали по улицам и кричали: «Дамир приехал! Фотограф приехал!» — и к дому он шел впереди толпы, которая подвигалась за ним в каком-то напряженном молчании, чреватом криками ликования, или воплями зубоскальства, или злой потехой. Но ничего такого не произошло, он ускользнул во двор, и только через несколько дней горожане узнали, что он ездил в Москву на кинофестиваль и заснял там самых-самых известных артистов, а с одним особенно знаменитым даже сфотографировался рядом. И правда, скоро снимки напечатали в газете, а потом вывесили в фойе кинотеатра «Марс», заняв ими целую стену.
И вдруг впервые за много лет его увидели пьяным. Но он был так мил! Он как бы даже светился весь удивительной приязнью и чувством всепрощения. Увидев Реформатского, он первым протянул ему руку, и тот, говорят, прослезился и все твердил: «Покупаю, милый, покупаю оптом! Ничего не пожалею!» Но Дамир, хоть и пьяный, хоть и совсем добрый, он только усмехался на эти слова и неуступчивым жестом останавливал речи Реформатского.
К счастью тех, кто вправду его любил и, может быть, жалел, больше его не видели пьяным. Но что-то в нем переменилось, и это, пожалуй, можно понять: ведь уезжал он с какою-то спортивной, что ли, злостью, с каким-то аскетическим чувством самоотречения ради своих целей, но и с чувством некоторой ущербности. А вернулся, заполучив кое-что. Нет, в самом деле: увидеть вдруг всех вместе знаменитых артистов, которых он любил и преклонялся перед ними, увидеть их, дышать одним воздухом с ними, а с Жаном Марэ стать рядом и запечатлеться навсегда — этого он не ожидал. Но, пережив такой восторг, он принял одно ужасное испытание: эти горожане, сами того не подозревая, сыграли над ним злую шутку, поставили его в постыдное положение своим неуемным преклонением. И он обмяк, сразу устал… Вот, может, в одну особенно усталую минуту он и напился.
Он потихоньку работал себе в техникуме, снимал камерой то-се, не замахиваясь на большее. А через несколько лет он вдруг стал заведующим открывшегося в городе ателье проката. Это, может, и удивительно, но только на первый взгляд. Кто лучше его понимал толк в фотоаппаратах, телевизорах, радиоприемниках? Конечно, он!
С курьеза началась его новая работа. Две трети денег, предназначенных на предметы первой необходимости, он истратил на фотоаппараты, транзисторы и магнитофоны и даже купил одну кинокамеру. Торговые начальники вопили:
— А где стиральные машины, пылесосы! А детские коляски!..
Правда, все тут обошлось. Да вот другой курьез: он взял да и выдал на руки четверокласснику новый фотоаппарат. Через день в ателье пришла мать мальчишки. Битый час она сидела над раскрытою книгой жалоб: разве можно детям давать такие ценные вещи, за которые не каждый родитель расплатится, случись что! А он молча, терпеливо смотрел, как она пишет, потом аккуратно промокнул написанное, осторожно закрыл книгу и положил ее на место. Мамаша что-то еще говорила, то улыбаясь, то хмурясь возбужденным лицом, но он будто не слышал, задумчиво смотрел мимо нее, и глаза у него были мечтательные, добрые, может быть, чуточку печальные.
Эту задумчивость и странную печаль на его лице видел каждый, кто заходил в ателье. А заходили не только за пылесосами, или детскими колясками, или фотоаппаратами — заходили просто посидеть, послушать пластинки, порасспросить о встречах его со знаменитыми артистами. Однажды к Дамиру пришел старый чемоданщик Фасхи. Это был гордый, знающий себе цену человек, мастер. Теперь дела у него шли из рук вон плохо, фанерных чемоданов никто не брал, а ведь он всю жизнь их делал… И вот он пришел к Дамиру, как если бы тот был мулла или просто очень уважаемый старый человек. Уж неизвестно, о чем они говорили, но доподлинно то, что чемоданщик Фасхи получил в подарок карточку Жана Марэ с надписью самого артиста, уникальный экземпляр. И чемоданщик Фасхи ушел ужасно довольный, ужасно гордый.
