Николай Шундик - Белый шаман
– Ну ничего, ничего, мы тебя оторвали от оленей всего на несколько дней. Спасибо папаше твоему за то, что тебя отпустил. Больно мне нравится твой папаша. Серьёзный, понимаешь ли, мужик этот Майна-Воопка – Большой Лось. Интересно вы себя именуете, дорогие мои иноязычные братья. Красиво звучит. Большой Лось. Вес, понимаешь ли, имя имеет. Ну ладно, займёмся мотором.
Чугунов полистал книжицу, разглядывая чертежи руль-мотора. В задумчивости чуть было не полез рукой в свою буйную шевелюру, да вовремя вспомнил, что пятерня в машинном масле.
– Ну и пишут же… умники, мозги свихнешь. Нет чтобы, понимаешь ли, простым человеческим языком объяснить, так нет, надо с выкрутасами…
Пойгин тоже заглядывал в книжицу, и чувство уверенности покидало его. Конечно же, ему никогда не понять помещённые в книжицу советы, как обходиться с мотором. О своей неспособности овладеть тайнами чтения и письма он в последнее время думал с мучительной болью. Можно было бы ходить на ликбез каждый вечер, сидеть, подобно мальчишке, за партой. Но ему же некогда! Это сколько же времени надо потратить, чтобы сидеть в школе, как сидит его Кайти. Хорошо бы понять тайну немоговорящих вестей как-то сразу, постигнуть её вдруг пришедшим наитием. Это должно быть как прозрение! Пойгину иногда снилось, что такое прозрение пришло, и он теперь умеет читать и писать, и не гнетёт его больше стыд за немощь своего рассудка.
Прошлой зимой он просил Кайти научить его читать и писать. «Поясняй мне то, что ты поняла в школе». Кайти поясняла, а Пойгин мало что понимал и отстранялся от букваря, от тетради, презирая себя за тупоумие. Потом он попросил Тильмытиля научить его тому, чему он сам научился в школе. Он брал мальчишку с собой на проверку капканов, останавливал нарту где-нибудь под горой, в затишке, где не таким был пронзительным ветер, и требовал: «Учи здесь». И тогда Тильмытиль вычерчивал на снегу буквы, цифры и, стараясь подражать Надежде Сергеевне, громко говорил:
– Запомните на сегодня главное. Есть в чукотском языке две группы гласных, это как два отдельных стада оленей. Их ещё называют рядами гласных. В первом ряду, или стаде, находятся «и», «э», «у»; во втором – «э», «а», «о»…
– Ты что разговариваешь так, будто здесь не я один? К тому же в твоей речи слишком много русских слов, которых я не понимаю.
Тильмытиль смущённо умолкал, обдумывая, с чего же начинать. Хочешь не хочешь, надо разговаривать с Пойгином, как с первоклассником. Стыдно со взрослым человеком так обращаться, но что поделаешь? Не станешь же ему объяснять падежи чукотского языка: абсолютный, творительный, сопроводительный. А жаль. Если бы дали волю Тильмытилю, он даже птицам, сидящим на скалах, растолковал бы, что такое детально-направительный падеж, отправительный, определительный. А ещё – слушайте, слушайте, птицы! – есть ещё и назначительный падеж. Но рано Пойгину знать это. Если бы он понял, что такое слог, – и то уже было бы хорошо.
– Ты меня не учи пустякам. Ты главному учи, – между тем требовал Пойгин, стараясь скрыть за строгостью тона смущение. – У меня рассудок не хуже, чем у Ятчоля, получше внуши – и я всё пойму.
– Ладно. Постараюсь внушить. Только не обижайся, если я буду разговаривать с тобой, как с первоклассником.
– Разговаривай как хочешь. Однако о почтении не забывай… Я постарше твоего отца…
И Тильмытиль не забывал о почтении. Особенно он помнил об этом, когда Пойгин учил его своей грамоте охотника-следопыта.
Однажды Тильмытиль не смог отличить след волка от следа обыкновенной собаки. Пойгин на второй день, перед уходом на охоту, зашёл в класс, сказал Надежде Сергеевне:
– Отпусти его со мной.
– Нельзя. Уроки только начались.
Пойгин мрачновато усмехнулся, поманил пальцем учительницу из класса.
– Иди, иди сюда, я кое-что тебе объясню. Надежда Сергеевна, несколько недоумевая и сердясь, вышла из класса.
– Дети наши научились различать знаки немоговорящих вестей, как я умею различать следы зверя. Это хорошо. Но плохо то, что Тильмытиль вчера не отличил след волка от следа собаки.
– Научится.
– Когда? Это надо познавать сразу же, как только мальчик забывает вкус молока своей матери.
– Пусть дети познают это на каникулах, в конце концов, после занятий.
– Нет, так не познаешь. Это надо видеть даже во сне.
Надежда Сергеевна с досадой поглядывала на дверь класса.
– Ты мне мешаешь, Пойгин, – сказала она. – Я тебя уважаю, но нельзя же так…
– Я тоже тебя уважаю. Но почему ты не хочешь понять, что в моё сердце вселилась тревога?
– Всё будет хорошо, Пойгин. Грамотный человек найдёт себе дело.
– А кто будет ловить песцов, пасти оленей?
– Ты что, хочешь сказать, что школа ни к чему? И это тебе, председателю, пришли такие мысли?
– Какой я буду председатель, если наши дети вырастут и не смогут отличить след волка от следа собаки?
К изумлению Надежды Сергеевны, Пойгин с решительным видом распахнул дверь класса, подошёл к парте Тильмытиля, схватил его за руку и увёл с собой. Тильмытиль упирался, даже заплакал, но Пойгин был неумолим.
Едва выехали в тундру, Пойгин приказал Тильмытилю сойти с нарты.
– Долго сидеть за партой ты научился. Теперь учись бегать.
Тильмытиль побежал. Шло время, а Пойгин словно забыл о мальчишке.
– Я больше не могу! – закричал Тильмытиль, задыхаясь.
– Можешь!
И Тильмытиль побежал дальше. Ему было очень трудно – от усталости, от обиды, от вины перед учительницей. Подумалось: не ослушаться ли Пойгина, не повернуть ли назад, в школу? Но он пересилил себя. И потом, когда к нему пришло второе дыхание, о котором ему было ещё не известно, он посветлел лицом, даже заулыбался: оказывается, это такое счастье – бежать, бежать, бежать и чувствовать себя неутомимым!
У одной из приманок Пойгин наконец остановил нарту. В капкане метался песец.
– Снимай его! – приказал Пойгин.
Тильмытиль не раз снимал с капканов песцов, но уже мёртвых. Видел, как Пойгин снимал и живых. Он ловко опрокидывал ногой песца на спину, прикладывал походную палку к груди зверька и наступал на оба её конца. Песец кричал, и это было похоже на плач ребёнка. Однажды, заметив на лице Тильмытиля сострадание, Пойгин спокойно сказал:
– А ты представь, как этот песец пожирает птенцов в гнёздах птиц. Никогда не видел? Летом я тебе покажу. Один раз увидишь, и вся твоя жалость исчезнет.
И вот сейчас Тильмытилю самому предстояло задушить песца. Пойгин протянул ему палку.
– Только осторожнее, не испорть шкуру.
Долго мучился Тильмытиль с песцом. Пойгин, сидя на нарте, бесстрастно курил трубку.
– Он кусается! – вскричал Тильмытиль.
– А как же. Птенцы хорошо знают, как он кусается. И не только птенцы. Гуси, лебеди, журавли в линьку, когда теряют маховые перья, не знают, куда деваться от его зубов.
Наконец песец заплакал под ногами Тильмытиля. Закрыв глаза, мальчишка крепился. А Пойгин по-прежнему продолжал бесстрастно сосать трубку.
– Все, – с трудом выдохнул Тильмытиль и принялся раскрывать капкан.
Подняв песца, он подул на его мех и сказал уже не без важности:
– Кажется, не тронул на нём ни одной шерстинки.
– Плохо, совсем плохо, – вдруг мрачно сказал Пойгин.
Тильмытиль испугался: наверное, сделал что-то не так…
– Не о тебе говорю, Тильмытиль, ты достоин похвалы. Я о себе говорю… Учишь ты меня, учишь, а рассудок мой по-прежнему постигнуть тайну не может.
– Ты бы слоги скорее понял! – с величайшим сочувствием и отчаяньем воскликнул Тильмытиль. – Наверное, плохо я объясняю.
– Нет, это я плохо понимаю. Что-то есть здесь недоступное моему рассудку.
Вот об этом Пойгин с горечью думал и сейчас, наблюдая, как Тильмытиль вместе с Чугуновым заглядывает в книжицу и что-то там, видно, понимает. А он, Пойгин, так никогда из этой книжицы ничего и не поймёт. Умолкнет мотор, и ничего не сделаешь, если не обратишься к книжице за советом.
Ветер дул с берега, и байдару всё дальше уносило в море. Трудно будет возвращаться в Тынуп, если придётся идти на вёслах. Маячат на берегу жилища Тынупа. Вон стоят рядом три новых дома – подарок райсовета тынупцам. Один для Акко, второй для Мильхэра, а третий… третий… Пойгину предназначается. Сколько раз подходил Пойгин к этому дому, заглядывал в окна, открывал дверь, внутрь заходил и чувствовал, что душа его никак не располагалась к новому очагу. Зато Кайти и во сне бредила этим домом. Ах, Кайти, Кайти, ну чем тебе не нравится родная яранга? Не так давно и поставил её Пойгин, на самом хорошем месте в Тынупе. Но не это главное. А что?
Пойгин всматривается в жилища Тынупа, напряжённо морщит лоб: что же всё-таки главное? Привычка, наверное. В яранге всё знакомо с детства, даже дымок от костра, шкуры, пропитанные дымом, пахнут по-особенному; и жить без этого запаха – это всё равно что воду пить во сне – никогда не утолишь жажду.
