Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли
— Ты бросила камешек и в мой огород, — сказал Георгий, отложив газету.
— Обиделись?
— Нет-нет. Наше управление действительно ослабило разведку твердых ископаемых, того же никеля, не говоря о железе. Только медь и ищем. Все ходим по старому следу. Оно, конечно, вольготнее, чем прокладывать свой собственный первопуток.
— Я не думала, что очерк вызовет у вас приступ самокритики.
— Видишь ли, у тебя здесь выдвинуты проблемы: о поиске на старых месторождениях «золотого ключика» к новым месторождениям, о прямой, из рук в руки, преемственности в геологической службе. Ты начинаешь нравиться мне, Павла.
— Вот как...
Он внимательно посмотрел на Павлу. Его взгляд был по-прежнему горьковатым, но в глазах прибавилось света.
— Извини, я переоденусь. — И он ушел в соседнюю комнату.
Павла бесцельно оглядывала его рабочий стол, заваленный всякими папками и бумагами. Рядом с перекидным календарем стояла в рамке Шурочкина фотография. Она достала из кармашка вязаного жакета свои очки, без которых уже не обходилась в таких случаях (при всей нелюбви к очкам). Долго рассматривала Шуру, очень похожую на мать: светлые, ясные глаза, открытый лоб и затаенная улыбка в уголках пухлых губ — «а меня все равно не проведешь!» Эта карточка, наверное, всегда напоминает ему покойную Зою Александровну. Надо ведь так повторить каждую черточку, даже склад ее губ... Она хотела поставить фотографию на место, но опоздала — вернулся Георгий Леонтьевич.
— Просто не верится, что Шура уже невеста.
— Сам не знаю, когда выросла. Уезжал на Кубу, была совсем подростком, а вернулся — пожалуйста: дочь — комсомольский секретарь.
— Расскажите мне о Кубе, Георгий Леонтьевич.
— Как-нибудь под настроение, чтобы не сбиться на казенный слог. О ней нельзя говорить на этаком у с р е д н е н н о м языке. Что Куба, если я сегодня был заворожен знакомыми с детства картинами зимы. Стоял над кипящей полыньей, смотрел на опушенный лес, удивлялся необыкновенной чистоте вокруг и невольно вспоминал, как сухо рассказывал Ольгите о прелести нашей северной природы.
— Кто такая Ольгита?
— Моя переводчица из Кубинского института минеральных ресурсов.
— Видите, я ничего о вас не знаю.
— Ну-ну! Как же ты объяснялась двадцать лет назад?
— Ах, Георгий Леонтьевич, Георгий Леонтьевич, вы заставляете меня краснеть, право.
— Что было, то было. Не жалеешь?.. Зато я до сих пор жалею, что прошел мимо одной девушки.
«Правда?» — чуть было не вырвалось у Павлы.
Но для нее этой мимолетной фразы было слишком мало. Он же посчитал, что вот и объяснился, наконец, без лишних в его возрасте громких слов.
Он встал, включил приемник. Москва передавала сцены из чеховского «Дяди Вани». С первых слов доктора Астрова о редеющих лесах повеяло чем-то необъяснимо близким. Павла тоже поняла, что это Чехов. Какая загадочная простота; ни одного эффектного слова, но оторваться невозможно. Через несколько минут и она сама, и Георгий находились в полной власти чужих чувств, которые всегда кажутся сильнее собственных.
Георгий ходил по комнате, курил сигарету за сигаретой. Павла сидела около стола, на котором стояла фотография Шуры, но ей виделась уже не Шура, а бедная Соня, произносящая с горьким умилением под занавес:
«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров... будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя...»
Когда передача кончилась, Павла сказала:
— Чехов, может быть, самый грустный из наших классиков. Однако удивительно: его вещи вызывают каждый раз не только грусть, но и робкие ощущения ранней весны.
Георгий остановился у порога, издалека посмотрел на Павлу.
— И это тем более странно, что почти в любой чеховской пьесе гремят выстрелы на сцене и за сценой, — добавила она.
Он подошел к ней, наклонившись, одной рукой обнял ее за плечи и поцеловал в сомкнутые губы. Она и отстраниться не успела. Он тут же отошел, взял очередную сигарету.
Павла проводила его растерянным взглядом. Она так долго ждала этого, что теперь, когда это случилось, она не могла поверить этому.
— Надо бы угостить тебя чайком, — вдруг спохватился он.
— Спасибо, мне пора идти.
Она не могла оставаться здесь ни одной минуты, чтобы как-нибудь случайно не разрушить хрупкого впечатления от его порыва.
Дома Павла обнаружила в почтовом ящичке письмо Олега, Мельком пробежала начальную страницу и огорчилась. Раньше она просто не отвечала ему на письма, думая, что все пройдет у парня. Ну, увлекся ни с того ни с сего, переболеет и забудется. Это бывает.
Однако дальше нельзя отмалчиваться. Она наспех набросала короткую записку. Прочла вслух дважды. Получилось что-то очень уж сердито. Так тоже нельзя отвечать на молодое чувство.
Она разорвала свою не в меру строгую записку-отповедь и принялась тщательно обдумывать другую. И кажется, перестаралась, вторая записка получилась слишком мягкой, оставляющей какие-то смутные надежды. И поэтому в конце добавила, чтобы он оставил ее в покое. Все-таки хлопнула дверью напоследок. Но что поделаешь? Безответная любовь — мука мученическая, и подогревать ее даже нечаянным кокетством грешно, право, хотя кому из женщин не льстят увлечения молодых людей... Ну о чем он думает? Разве не догадывается, что Георгий Леонтьевич — давняя судьба ее, Павлы? Или считает, что время сожгло все мосты? Но время умеет и наводить мосты...
Павла стояла у окна, смотрела на зимний притихший город. Крупные снежинки лениво роились у фонарей, точно поденки. Она думала о том, что вот сегодня и начался новый отсчет времени. Как ни мало живет человек на свете, однако ради будущего готов потерять целые десятилетия, чтобы поскорее одолеть «ничейную» полосу в жизни.
Павла верила в синхронную связь настроений: Георгий тоже, конечно, думает сейчас о ней. Но как? Отрывочно, между прочим, или сосредоточенно? Быть может, ему труднее подвести красную черту под колонкой минувших лет: у него взрослая дочь — трепетная память о прошлом. Тут не легко перейти к новому отсчету времени. Недаром он долго странствовал по свету, похоронив свою Зою Александровну. Второй брак, вторая жена — не любой и каждый способен сохранить свежесть чувств после пережитого. Единственное, на что надежда, — это эхо молодости.
А Георгий в тот вечер уснул сразу, едва прилег. Что значит весь день провести за городом, на лыжах. Спал крепко и поднялся бодрым, в отличном расположении духа, будто сбросил с плеч десяток лет.
Георгий пришел на работу, как обычно, раньше всех и позвонил Павле, чтобы просто услышать ее звучный, грудной голос. Не ответила.
Он взглянул на себя глазами Павлы: как он неумело обнял ее, торопливо поцеловал и отошел в сторонку, испугавшись своей дерзости. Они вроде бы поменялись теперь местами: она выглядит спокойной, равнодушной, а он позволяет себе такие штучки. Надо бы поговорить, что называется, солидно, так нет, он отделывается всякими иносказаниями. До сих пор подумывал лишь о том, что к кому-то придется, рано или поздно, приклонить голову, не веря уже в чувства, которые с годами становятся до того рассудочными, что сама логика может позавидовать им; Но, выходит, песенка твоя еще не спета, товарищ Каменицкий?
Он снова позвонил ей на квартиру. И снова одни протяжные гудки. Да что с тобой в конце концов? Что за странное желание — сию минуту услышать ее голос? Э-э, друг Георгий, ты и в самом деле теряешь равновесие. Негоже, негоже на исходе пятого десятилетия.
Как раз тут и вызвал его к себе начальник управления.
— А я считал, что вы еще в командировке, — сказал Георгий, пожимая руку Илье Михайловичу.
— Еле добрался.
— Выпало столько снега, что немудрено было застрять.
— Добирался на всех видах транспорта, включая л у н о х о д.
— Что за луноход?
— Не знаете, Георгий Леонтьевич? Я тоже удивился, когда мне сказали, что повезут меня на луноходе. Да вам приходилось пользоваться его услугами.
— Нет, не догадываюсь, Илья Михайлович.
— Обыкновенный гусеничный трактор с санями на прицепе и дощатой халупкой на санях.
— Оригинально! — рассмеялся Георгий, — И кто же его так метко окрестил?
— Нашелся остряк-самоучка. Довольно тонкий намек на лунное бездорожье на земле.
Илья Михайлович выглядел молодцом. Комиссия по запасам утвердила еще триста миллиардов кубометров разведанного газа — неплохой прирост за год. Словом, дела у него шли в гору. Несколько дней назад в газетах был напечатан список лиц, выдвинутых на соискание Государственных премий, и в том списке значилась группа Шумского. Георгий поздравил с успехом.
— Мне, знаете ли, везет. В Татарии была удача, теперь здесь, — сказал Илья Михайлович таким тоном, будто речь шла действительно о простой удаче.
