Исаак Гольдберг - Сентиментальная повесть
И он резко повернулся к Владиславу и злобно процедил сквозь зубы:
— Значит, отца родного, Славка, поймал? Да?
У Владислава зазвенело в ушах. Раненое плечо налилось внезапной мучительной болью. Губы пересохли. Облизнув пересохшие губы, Владислав повернулся к начальнику и твердо, только на мгновенье голос его дрогнул, сказал:
— Товарищ командир! Этого человека я не знаю... и знать не хочу!..
Человек в штатском, Синельников Александр Викторович, деланно расхохотался.
— Змееныш! — процедил он сквозь зубы.
— Увести! — кинул начальник конвоиру.
3Владиславу не прошло безнаказанно то, что он встал с постели раньше показанного времени. У него жестоко разболелось плечо, рана загноилась, поднялась температура. Его уложили в постель. Через день у него открылась горячка.
И как когда-то давно, в те давние и забытые годы, когда его подобрали на улице грязного и оборванного, он, сжигаемый болезнью, стал громко и дико бредить.
Бред его был необычен для окружающих.
Он поминал в бреду Воробья и других товарищей давних лет. Он звал порою мать. Иногда он нежно шептал: «Таня! Танечка!» Порою он начинал петь, и хриплый, слабый голос его звучал неуверенно и вызывал жалость. Один раз он сбросил с себя одеяло и порывался куда-то бежать. При этом он злобно и тоскливо кричал:
— Сам ты змея!.. Гад!..
Он много и жадно пил и когда его охватывал озноб, он, стуча зубами, кого-то молил:
— Пустите поближе к огоньку!.. к огоньку, ребята, поближе!
Однажды он окрепшим голосом запел песню беспризорников.
В палате было тихо. Шелестели по углам какие-то мягкие невнятные звуки. От хорошо протопленной печки шло нежное и приятное тепло. Пахло лекарствами. И вот тихо и жалостливо раздалось:
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротиночка,
Счастья-доли мне нет...
Песня прозвучала здесь неожиданно и дико. На звуки ее потихоньку, на цыпочках подошли и столпились у дверей палаты больные, которым можно было ходить, сиделки, врач. Люди остановились и замерли. Люди почувствовали, что вот к изголовью больного Владислава прильнуло и остановилось на мгновенье его тяжелое прошлое. Люди боялись перевести дыхание.
Владислав присел на кровати. Глаза его были куда-то устремлены. Глаза его видели что-то за белыми стенами палаты. По бледным щекам ползли слезинки. Они ползли одна за другой и стекали на напряженную от пения шею.
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет...
Врач тихо прошел через палату, остановился возле Владислава и положил ему руку на лоб. Владислав вздрогнул и затих.
После этого дня Владислав стал медленно поправляться. Он начал реже впадать в забытье. И бред его стал менее тягостным и мучительным. И если он пел в бреду песни, то это были уже иные песни, веселые и задорные.
Но однажды он снова слегка напугал окружающих. Неожиданно для них он ясно и размеренно стал декламировать:
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
Из присутствующих только врач узнал Пушкина. Узнал и удовлетворенно усмехнулся:
— «Евгений Онегин». Классика... Это лучше разных там бредовых явлений... «Мечтам и годам нет возврата»... Побольше льду на голову. Спокойствие. Никаких волнений... Ах! «Я вас люблю любовью брата»... И бром. По чайной ложке...
Алый огонь разгорался на щеках Владислава. Ледяные компрессы на лоб и бром помогали медленно. Владислав бредил и горел. Таню он в бреду поминал все чаще. Догадливый врач, услыхав это имя, сообразил: «Как, однако, запечатлелся в памяти этого красноармейца «Евгений Онегин»!
В конце концов, Владислав справился с болезнью. И когда он стал выздоравливать и начал наливаться силою, к нему пустили товарищей, которые очень беспокоились о его здоровье. Посетил его и командир. Владислав смущенно поблагодарил за участие и внимание и к концу посещения, когда командир собрался уходить, тихо спросил:
— А как тот?
Командир просто и коротко ответил:
— Увезли в край...
Из больницы Владислав вышел в морозный день. Снег похрустывал под ногами Владислава и бодрящий холод ласкал его лицо. Владислав шел медленно и радостно впитывал в себя этот морозный день, и ощущение здоровья, и предстоящие встречи с товарищами. Он шел и взволнованно думал о том, как поедет в колхоз, увидит Таню и скажет ей много-много хороших слов.
4Газету принесли поздно, когда Огурцов уже ушел на работу. Калерия Петровна повозилась по хозяйству, вскипятила чай и присела к столу вольготно и безмятежно почаевничать. Газету она стала читать с последней страницы, с объявлений кинотеатров. Вычитав, что снова идет «Чапаев» и повторяется «Петер», она лениво перевернула страницу и стала пробегать заголовки заметок и статей... Не найдя ничего для себя интересного, она хотела отложить газету в сторону, но случайно натолкнулась на заметку о поимке на границе диверсанта. И когда она стала читать эту заметку, газета в ее руках вдруг затрепетала и буквы запрыгали перед глазами. Калерия Петровна прочитала: «Раненый боец погранотряда Владислав Синельников поправляется»...
Владислав Синельников! — так ведь это же Славка! Что же это такое? Жив? Красноармеец? И находится где-то совсем близко, вот тут, рядом!..
Калерия Петровна жадно и испуганно всматривалась в сочетание букв, из которых слагалось имя сына, мальчика, того, кто был потерян, о ком думалось, как о мертвом.
Значит, жив?! Надо ехать, искать, увидеть! Тут что-то напечатано о болезни: «поправляется»... Его ранили, он подвергался опасности... Надо ехать! Скорее, скорее!
Неловко отодвинутый стул падает на пол. Калерия Петровна срывает с вешалки шубу, хватает шляпу, начинает торопливо одеваться. Кое-как одевшись, она спохватывается: куда же она поедет? Ведь место-то точно не указано в газете, место, где поправляется живой, найденный Славка!
Нужно с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Вот тут рядом соседки, знакомые. Калерия Петровна выскакивает в коридор, стучится в соседнюю квартиру.
— Вы знаете... — возбужденно говорит она отворившей дверь соседке, — вы знаете, у меня сын, Славка мой нашелся!.. Он ранен... Он жив!.. Ах, какая радость! Вы подумайте!..
Не входя в квартиру, тут, у порога, Калерия Петровна наспех делится своей радостью и бежит дальше. И, пробегая ряд закрытых дверей, вспоминает о муже, об Огурцове, о Владимире Иннокентьевиче. Вспоминает — и тускнеет. Ах, ведь, по совести говоря, из-за Владимира Иннокентьевича Славка тогда убежал из дому. Из-за него. Будет ли рад Владимир Иннокентьевич, что Славка сыскался?
Калерия Петровна сжимается и медленно возвращается к себе в квартиру. Возбуждение сразу улеглось. Стало больно и чего-то страшно. Не раздеваясь, Калерия Петровна садится в передней на ящик и начинает плакать.
Ах! Она была очень плохой матерью. Разве Славка может отнестись теперь к ней с теплом, как сын? Конечно, нет! Разве не она вместе с Владимиром Иннокентьевичем оттолкнула от себя ребенка?! Она очень плохая мать...
Плечи Калерии Петровны сотрясаются от рыданий. Она не может справиться со слезами и лицо ее сразу стареет и искажается горем...
Огурцов застал Калерию Петровну плачущей. Он осведомился — в чем дело? Калерия Петровна проглотила слезы и жалобно пролепетала:
— Славка... Знаешь, Славка отыскался!
— Отыскался? — У Огурцова округлились глаза. — Как? Он был здесь? Ты его видела?
Калерия Петровна, как она ни была взволнована и выбита известием о появлении Славки, сразу почуяла в голосе Владимира Иннокентьевича испуг.
— На, вот, посмотри в газете! — плаксиво сказала она.
Огурцов рванул к себе газету и прочитал указанную Калерией Петровной заметку. Он читал ее долго. Потом сделал над собой усилие и уже спокойнее проговорил:
— Что ж, поздравляю, Калерия!.. Сердечно поздравляю... Если, действительно, это он самый, то прямо, как с того света является...
Это замечание произвело на Калерию Петровну странное впечатление. На короткое мгновенье она испытала одновременно и испуг, и радость. Мгновенная радость смутила ее: она поймала себя на мысли, что, пожалуй, лучше было бы, если б Славка не появлялся... Она закрыла лицо ладонями и вышла из комнаты.
Вернулась она уже почти успокоенная и стала накрывать на стол. А Огурцов все время, пока она отсутствовала, вертел перед собою газету, хмурился, соскакивая со стула, принимался бегать по комнате, снова садился на стул и что-то бормотал про себя.
