Евгений Дубровин - Одиссея Георгия Лукина
Я поднялся по лестнице. Дойдя до конца, я помедлил, но Николай не протянул руку за кастрюлей. Он стоял в шаге от люка.
– Вылазь сюда. Подыши свежим воздухом, пока уха доварится.
Даже если внезапно кинуться, я все равно не успел бы его схватить за руку. Он стоял слишком далеко и успел бы отскочить.
Я медленно вылез на палубу. Николай захлопнул люк и задвинул задвижку. Я огляделся. Катер заворачивал к берегу. Слева, куда мы подходили, тянулся широкий светлый луг с мелкими кустами, разбросанными беспорядочно и поэтично. В конце луга садилось солнце. Его лучи делали траву непривычно красной, почти не похожей на настоящую. Справа темной стеной возвышался лес. По виду он был сырой и мрачный. Заходящее солнце бросило огненный отблеск и на его верхушки, но от этого лес казался еще более темным. Разумеется, вокруг было безлюдно, раз они выпустили меня. На палубе горел костер. Они разложили его на большом железном листе. Белый чистый огонь весело прыгал по груде еловых шишек, образуя огненные пещеры и стреляющие вулканы. Возле костра на низком табурете сидел Чернобородый и помешивал в подвешенном на цепи довольно объемистом котле. Из котла валил пар, приятно пахло ухой.
– Садись, – пригласил Николай.
С другого конца, напротив Чернобородого, стояли две чурки. Я присел на одну из них. Николай остался стоять.
– Ну, как прошел день?
– Спасибо. Вашими молитвами.
– А ты не груби.
– А я и не грублю.
– Грубит, понимаешь. Мы о нем думаем, заботимся. Товарища вот подсадили, чтобы не скучно было.
– Вы очень предупредительны.
Пока шла эта легкая беседа, Чернобородый зачерпнул деревянной ложкой варево и принялся дуть. Потом он отхлебнул и задумался.
– Никак не пойму, – сказал он. – Недосолил или пересолил. Попробуй.
Николай взял ложку, отхлебнул и тоже задумался.
– По-моему, в самый раз. Слышь, паренек, а ну попробуй.
И он протянул ложку мне. Подвоха вроде бы никакого не предвиделось. Разве что плеснет в глаза… Я закрыл глаза и отхлебнул.
– В самый раз.
– Ну раз так, давай кастрюлю.
Я подал кастрюлю, Николай пододвинул ее Черного бородому. Тот обмотал тряпкой руку, чертыхаясь, снял с костра котел и стал черпать из него ложкой, наливая нашу кастрюлю.
– Полней, полней наливай. Пареньки небось проголодались… Планы разные строили… Ты расскажи, Жоржик, как ты меня за руку хотел дернуть, а потом кружкой по голове. Ай-яй-яй, как нехорошо. Человек для них старается, уху варит, а они его за руку и кружкой по голове.
Я слушал, раскрыв рот, ничего не понимая.
– А тебя, Игнат Пахомыч, они хотели железным штырем кокнуть. Понял, для кого ты уху наливаешь?
Игнат Пахомыч промолчал.
– Тот, студент, еще переживал, – между тем продолжал Николай, – совесть его мучила, а этому хоть бы что. Троим головы проломить собирался. Так ведь, а, Жоржик?
– Откуда вы узнали? – выдавил я.
Самодеятельный поэт захохотал.
– Рыбы рассказали.
– Ясно… Нас подслушали…
– Небось думаешь, что подслушивал? – словно прочел мои мысли Николай. – Думаешь, лежал на палубе и к щели ухом прикладывался? Ха-ха! Жди! Во, смотри!
Николай подошел к стене рубки, нагнулся и что-то там сделал. Тотчас наверху, где торчала сирена, зашипело, заклокотало, потом послышался звук выходящего воздуха, словно кто-то вздохнул.
– Боже мой… Боже мой… – забормотал чей-то голос.
Это был голос Романа Сундукова. Значит, они слышали каждое наше слово. Стояли здесь и скалили зубы над моим планом…
– Во. Понял? – подмигнул Николай. – До сих пор паренек мучается, не то что ты.
– Боже мой… Боже мой, – словно подтверждая его слова, донесся унылый голос Сундукова.
– Зря ты это, – сказал Чернобородый, закончив поливать кастрюлю.
– Чего зря?
– То.
– Ничего не зря, – вдруг вспылил Николай. – Пусть знают и не валяют дурака. Я и другое покажу!
– Только попробуй.
– И попробую.
– Пожалеешь.
– Накапаешь Самому?
– Без него обойдемся.
– Слабо в коленках.
Началась перебранка.
Вдруг катер тряхнуло. Его нос уперся в берег. Из рулевой рубки вылез человек (он оказался пожилым с большим красным носом дядькой) и полез швартоваться. Николай нагнулся, выключил аппарат и побежал ему помогать.
– Куда травишь? – послышался его голос. – Думай хоть немного своей куриной башкой!
– Ну, пшел назад, – сказал мне Чернобородый, не повышая голоса.
– Может, вы мне разрешите присутствовать при водружении флага ее величества на открытых землях? – попросил я.
Чернобородый поднял голову. Взгляд у него был ничего не выражающий, тусклый.
– Пшел, кому сказал, щенок!
Я посмотрел ему в глаза.
Чернобородый стал подниматься с табуретки. Я взял поспешно кастрюлю, открыл люк и начал спускаться по лестнице. Крышка люка захлопнулась так быстро, что я еле успел нагнуть голову, и расплескал часть ухи.
Мы простояли у берега часа три. Все это время наши тюремщики пьянствовали. До нас доносился стук кружек, неразборчивые голоса, но ничего существенного я узнать не смог. Они говорили про какие-то прокладки, спорили о деньгах. О нас они не говорили. Неясно было, и сколько еще временя нам предстоит плыть. Заснул я под мерное рокотание мотора. Мы опять продолжали идти неизвестно куда.
30 июля
Когда я проснулся, в ногах у меня сидел неизвестный человек. Это был полный дядька в белом полотняном костюме, с соломенной шляпой в руках. Увидев, что я проснулся, он вежливо приветствовал меня.
– Доброе утро, – сказал он. – Я вас не побеспокоил?
– Нет, что вы.
– Я уже давно жду, пока вы проснетесь, – начал объяснять толстяк. – Произошло какое-то недоразумение. Меня попросили спуститься сюда для беседы, и вот уже час никого нет. Дверь так плотно захлопнулась, что я не смог ее открыть. Стучать я не стал, чтобы не беспокоить вас. Катер, по-моему, куда-то идет. Вы из его команды?
Толстяку было жарко. Он то и дело доставал платок и вытирал им лысину. У него был хороший чистый клетчатый платок. И вообще его взяли не то что нас – в одних трусах. Он был в полном обмундировании, из нагрудного кармана кителя даже торчала шариковая ручка (потом я много раз благодарил судьбу за эту ручку – ею был написан почти весь дневник).
Наш новый элегантный товарищ по несчастью оказался очень словоохотливым.
– Мне сказали, что беседа продлится не больше, чем пятнадцать минут. Я повар. Отдыхал на речке вместе с компанией. Вышел погулять, случайно повстречался с вашим товарищем… э-э… кажется, его зовут Николаем… очень приятный молодой человек… Мы разговорились, и меня заинтересовало его предложение подвезти из дальних районов картошку… Меня попросили спуститься в эту каюту и подождать капитана. Такие вежливые молодые люди, а почему-то задерживаются. И потом, почему мы поехали? Может быть, они не поняли и подумали, что я поеду с ними заготовлять картошку? Вы не умеете открывать этот люк? А то как-то нехорошо получается. Люди проснутся, а меня нет. Будут искать, волноваться… А у нас на утро тройная уха. Тройную уху за пятнадцать минут не сваришь. Они там без меня всю рыбу перепортят.
– Рыбу! Уха тройная! Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся гомерическим смехом Роман. Оказывается, он давно не спал и слышал наш разговор. – А на колбасу не хочешь?
Толстяк вздрогнул он неожиданности и выронил свою шикарную соломенную шляпу.
– Здравствуйте, – сказал он вежливо, приподнимаясь с кровати. – Вы уже проснулись?
– Он жалеет, что перепортят рыбу. Слышь, он очень беспокоится! – продолжал выкрикивать Сундуков, хохоча и дергая ногами. – А если тебя самого перепортят? А? На колбасу?
Толстяк растерянно оглянулся на меня. Он явно не знал, как относиться к поведению Романа.
– Видите ли, – сказал я, – здесь нет никакого недоразумения или ошибки. Вас выследили и похитили по всем правилам искусства. Так же, как и нас.
Человек с соломенной шляпой в руках в величайшем изумлении заморгал белесыми ресницами.
– Похитили? Зачем?
– На колбасу! – выкрикнул Роман. – На колбасу!
– На какую колбасу?..
– На домашнюю! Понял? На домашнюю! Свиную! Из тебя центнер получится!
Роман отвернулся к стене. Толстяк пожал плечами, надел шляпу и полез на лестницу. Там он уперся руками в крышку люка и попытался ее открыть. Крышка, вполне понятно, не подалась ни на сантиметр. Тогда наш новый знакомый оглянулся, бросил мне с извиняющейся улыбкой шляпу и уперся снова, теперь уже помогая себе головой. Крышка крякнула, но осталась на своих позициях. Толстяк помучил ее еще минут пять и слез.
– Заперта, что ли? – высказал он предположение.
Роман вскочил.
– Да расскажи ты ему! А то я сам расскажу! Неужели тебе непонятно, что здесь происходит? Тебя везут перерабатывать на колбасу! Понял? На колбасу!
– Называйте меня, пожалуйста, на «вы», – вдруг обиделся толстяк. – И хватит меня оскорблять. То, что я полный, это еще не дает вам права меня оскорблять.
