Мария Глушко - Год активного солнца
В кабинете было прохладно и сумрачно, как перед дождем. На столе в тонкой вазе алели гвоздички.
Кира Сергеевна кинула на стол папку, которую принесла из дома — вчера так и не удалось просмотреть ее — подошла к окну. Низкое серое небо смотрелось в серый асфальт площади, отчеркнутый пестрыми пунктирами цветников; в площадь, как в озеро, вливались серые реки улиц с высокими берегами — плотно приросшими друг к другу зданиями учреждений, института и служб. Угол площади срезала арка кинотеатра — нелепого, тяжелого здания с башенками и облупленными колоннами. Оно нарушало общий ансамбль — среди легких, взлетающих вверх строений из стекла и бетона выглядело странным, претенциозным, заблудившимся во времени.
Кинотеатр начали строить сразу после войны, строили долго, с остановками и многолетними перерывами, заканчивали уже в годы новых архитектурных решений с господством строгих прямых линий, простоты и целесообразности. Достраивали его по старому проекту, и теперь он выглядел купеческим особняком, демонстрировал безвкусицу.
Кира Сергеевна стояла у окна, ждала, когда уйдет из нее ощущение пустоты и усталости. Сюда долетали звуки города — гул троллейбусных проводов, нарастающий рев моторов — но все равно это были редкие минуты тишины и одиночества, только сейчас они не вызывали радостных и возвышенных мыслей. Бессонная ночь измотала Киру Сергеевну, она чувствовала себя больной и старой. Ни от какой работы так не уставала, ни от какой простуды не болела, но когда набрасывалась бессонница, начинала ощущать свой возраст и боль во всем теле, в каждой клеточке, руки и ноги становились тяжелыми, чужими, ныли плечи, как будто несла на них пудовый груз. Семейные неурядицы всегда выбивали ее из колеи, она умело управляла отделами, но разучилась управлять домом, всегда натыкалась на непонимание — даже со стороны мужа. Стоит ли заводить семью, рожать и растить детей, чтобы в один непрекрасный день эта семья дала тебе по носу и заявила открытым текстом, что ты лезешь не в свои дела.
На минуту она представила себя на месте этой химички Благовой, которая рыдала на выпускном вечере. Когда-то Кира Сергеевна работала с ней, раздраженной и плаксивой от одиночества, помнила ее постоянные стоны на тему: «Ох, не хочу домой, стены давят и всегда молчат!» Замуж она не вышла, придумала погибшего на войне жениха, которому якобы поклялась хранить верность. Ребенка родить побоялась. Теперь вот стонет от молчания мертвых вещей. Мне бы твои заботы, вздохнула Кира Сергеевна. Приходишь домой — тишина и покой, никаких тебе сложностей и проблем. Работай дома хоть до утра, до упаду, никто не помешает, ничто не выбьет из седла, и спи потом сном праведника. А этой, ушибленной, невмоготу, ее, видите ли, стены давят.
Пошел дождь — сперва редкий, крупный, ломаная стрела молнии пронзила небо, выстрелил гром, и на землю обрушился ливень — стена воды, за которой дрожали размытые контуры домов.
Что за лето! То сумасшедшая жара, то дожди с градом — вот тебе и год активного солнца! Жищенко боится, что потекут крыши. А каково строителям?
Она прикрыла окно, прошла к столу. Сейчас бы чашку кофе! Но Шурочки еще не было, и она открыла папку с делами обрядовой комиссии. Мысли шли вяло, не хотелось ни о чем думать, и делать ничего не хотелось, но она знала: через час-другой это пройдет, стоит только поглубже влезть в дела.
Просмотрела протоколы, план работы. Наткнулась на пухлую пачку бумаги — сценарий нового свадебного обряда. Чепуха какая-то. Не свадьба, а профсоюзное собрание. И протокол готов: написаны речи для жениха, родителей, для представителей организаций… Доморощенные стихи…
Кира Сергеевна взяла из стаканчика толстый красный карандаш, двумя сильными злыми линиями перечеркнула страницу.
Вошла Шурочка — как всегда, деловая и строгая, с аккуратно уложенной, стриженой головкой, которую она держала, как Кира Сергеевна, — чуть откинув назад.
— Доброе утро, Кира Сергеевна.
— Доброе утро. Сегодня вы рано.
Шурочка положила на стол письма, сказала:
— Я почему-то знала, что и вы придете рано.
Кира Сергеевна смотрела на нее, молодую, подтянутую, и чувствовала себя совсем старой и какой-то тяжелой.
— Успею я выпить кофе?
— Конечно!
Шурочка метнулась из кабинета, Кира Сергеевна слышала через открытую дверь, как там, в приемной, жужжала кофемолка и стучали быстрые каблуки.
За что она любит меня? Я с ней строга, не панибратствую, не дарю шоколадки, не привожу, как Жищенко, из командировок сувенирные пустячки. За что же? Носит и ставит на стол цветы, держит кофе, таблетки, оберегает без всякой меры, ссорится с посетителями.
Я этого никогда, наверно, не узнаю.
Шурочка внесла поднос с чашкой и сахарницей.
— Там Мельник пришел, но ведь еще нет девяти… — она посмотрела на часы. — Скоро с ночи станут приходить!
Кира Сергеевна мелкими глотками пила кофе и знала: сейчас никто ее не потревожит. Шурочка впустит Мельника в девять и не минутой раньше.
Странная маленькая женщина. Приходит сюда словно закованная в доспехи. Интересно, какая она дома? — подумала Кира Сергеевна и тут же забыла об этом, потому что вошел Мельник.
Почему-то лицо его было веселым, и сейчас он казался моложе, чем тогда, в поезде, но по-прежнему напоминал какого-то артиста.
— Ваш Цербер извинился передо мной за тот случай и всю вину взял на себя, — произнес он своим красивым, хорошо поставленным голосом. И улыбнулся.
Кира Сергеевна на улыбку не ответила.
— Скажите, вы женаты?
Он растерянно посмотрел на нее холодноватыми глазами.
— Да, но при чем здесь… Вы, наверное, забыли, я директор музыкальной школы…
— Не забыла. В поезде я назначила вам сегодняшний день.
Он повел плечами. Зачем-то ощупал свои запонки.
— Я женат, есть дети. Хотя не пойму, зачем эти анкетные данные…
Она вспомнила, как стояла тогда перед ним, неприбранная, в халате. Тронула кнопку, в дверях тотчас возникла Шурочка.
— Машину, пожалуйста.
— Машина ждет, Кира Сергеевна.
Мельник посмотрел сперва на Шурочку, потом на Киру Сергеевну.
— Вы уезжаете? А как же с моим делом?
Кира Сергеевна встала.
— Сейчас поедем смотреть вашу школу.
Он вскочил, суетливо посторонился, хотел пропустить Киру Сергеевну вперед, но вовремя сообразил, что тут не дама, а начальник, хозяин кабинета, и вышел первым.
Дождь кончился, посветлели лужи, солнце выжгло в сером небе голубые окна, влажный воздух сделался тяжелым и вязким.
В машине сперва молчали, он вытащил сигареты и, покосившись на Киру Сергеевну, тут же спрятал. Она заметила это, но ничего не сказала, а спросила о школе: сколько классов, учеников, где занимаются после того, как сгорело основное здание. Он отвечал, напирал на трудности, и потом, когда приехали, показывал и рассказывал, как трудно, тесно, большая скученность, классы мешают друг другу, жаль, что каникулы, нет занятий, а то она убедилась бы лично, что он не преувеличивает, что заниматься в таких условиях невозможно.
Кира Сергеевна молча осматривала главное одноэтажное здание школы. Оно выгорело внутри, сгорел пол, дощатые перегородки, рамы окон, двери. Слегка подмалеванный фасад его темнел проемами дверей и окон. Два приземистых флигеля во дворе уцелели, здесь-то и занимались теперь младшие классы. Кира Сергеевна заглядывала в маленькие, темные комнаты, и Мельник комментировал все, что она видела: громоздкие — в половину комнаты — шкафы, пианино, доски с вычерченными навечно пятью линейками и ключами — скрипичным и басовым.
Она знала, что старшие классы квартировали в клубе железнодорожников. О клубе железнодорожников Мельник умолчал, желая преувеличить картину бедственного положения, но Кира Сергеевна простила ему эту хитрость — для пользы дела с ней хитрили и покрупнее. И она, случалось, хитрила. Тоже для пользы дела.
— Да, невесело у вас тут, — сказала она, переступая через обгоревшие балки.
Мельник вежливо поддерживал ее под локоть, стараясь сохранить на лице скорбное выражение. Но, очевидно, он уже предчувствовал благоприятный исход дела, а потому молчал, позволяя себе редкие тяжкие вздохи.
Потом они вышли во двор, постояли там. Мельник нервно курил, молчал, под конец не выдержал, пошел в последнюю атаку: даже инструменты на время каникул преподаватели вынуждены были разобрать по домам, потому что держать их совершенно негде, кому сказать — не поверят, что единственная в городе детская музыкальная школа в таком загоне.
Кира Сергеевна смотрела на стены флигелей в сырых, темных пятнах, на чахлые деревца, роняющие с листьев капли, и думала: этот человек, как и многие другие, уверен, что все зависит от одного моего желания. Непосвященным часто кажется: кто у власти, тот решит все, что захочет. А я могу решать только то, что нужно, что требует жизнь. Я стеснена рамками жестокой необходимости. Жизнь подсказывает, и руководитель должен слышать эту подсказку. Кто выше сидит, у того обзор шире, тому виднее жизненная необходимость — вот в чем главный секрет. Но не все это понимают.
