Нотэ Лурье - Небо и земля
Старик Рахмиэл тоже был озабочен в это утро: единственное абрикосовое дерево в палисаднике начала ни с того ни с сего сохнуть. А у Риклиса, как назло, схватило живот; он чуть не плакал от досады — надо же, именно сегодня, когда Бурлак задает пир на весь мир!
А хозяйки беспокоились о своем: поднялся ли в печке медовый пряник, подрумянилась ли запеканка с курицей, достаточно ли наперчена фаршированная рыба и не мало ли сдобы в сладких пирогах и пряниках,
В двенадцать часов дня к Бурлакам, окруженные детворой, пришли деревенские музыканты — сутулый Генах-барабанщик со своим видавшим виды инструментом в заплатах, старший конюх Симха-кларнетист и рыжий Гавриэл, по прозвищу Капельмейстер, — скрипач. Хана вынесла на подносе графинчик домашней вишневки и по прянику. Музыканты пожелали друг другу здоровья, выпили за то, «чтобы не лопнули струны», а затем, повеселев, расположились во дворе, прямо напротив раскрытых окон. Капельмейстер мигнул товарищам и, выставив рыжую бороденку, закрыв молитвенно глаза, провел смычком по скрипке. Симха тотчас взялся за кларнет, Генах за барабан, и все услышали знакомые, любимые звуки еврейского «фрейлехс»[1].
На хуторе только того и ждали. В ту же минуту во всех дворах показались разряженные хозяйки, каждая с блюдом в руках, прикрытым чистым полотенцем, и направились к Бурлакам. Там, в просторном балагане, они, бахвалясь, стали сравнивать закуски, лакомства и расставлять их на длинных, накрытых белыми скатертями столах.
Хозяйские дочери и невестки, запыхавшись, носились взад-вперед, раскладывали вилки и ложки, расставляли недостающие тарелочки и рюмки. А сыновья и зятья вкатили большую бочку вина, только-только из погреба, поставили посередине, так, чтобы тамада, старший внук Доди, лейтенант Зорах, мог отсюда обозревать все столы.
Додя Бурлак, в белой накрахмаленной рубашке, в черном праздничном сюртуке, и Хана, с украшениями из блестящего стекляруса на груди — подарок еще со времен свадьбы, — вышли к воротам, встречая гостей, по старинному обычаю, медовым пряником и вином.
Кто-то, уже слегка навеселе, обнимался с Додей, желая хозяину и Хане здесь же, в этом же дворе, через двадцать пять лет отпраздновать бриллиантовую свадьбу.
Музыканты играли без устали, девушки и парни танцевали, галдели ребятишки. Двор был полон, все гости были в сборе. Ждали только Хонцю и Хому Траскуна, уехавших на заседание сельсовета. Да еще вот Шефтла не было — задерживается.
— Едет, едет! Хонця едет! — крикнул кто-то.
Гости увидели, как по хуторской улице бешено несется бричка бурьяновского председателя.
Все поняли: что-то неладно. Что-то случилось.
Взволнованные колхозники выбежали на улицу, окружили Хонцю. И тут они услышали страшные слова:
— Война! Гитлер на нас напал.
В первую минуту люди замерли. Словно не поняли, не поверили, так поразило их это известие. Наконец Калмен Зогот проговорил:
— Вот тут-то Гитлеру и конец.
И в этот момент Геня-Рива, стоящая рядом с мужем в праздничном шелковом платье, увидела своего единственного сына Вову, младшего сержанта запаса. Геня-Рива бросилась ему навстречу и, обхватив его, расплакалась:
— Не хочу! Не надо войны, не надо…
Глядя на нее, запричитали другие женщины, заплакали дети.
В таком смятенном состоянии застал их Шефтл. Из сельсовета вслед за ним прискакал на разгоряченном коне уполномоченный Хома Траскун. Привез повестки из военкомата. Лихо соскочил с коня, видно вспомнил партизанскую молодость, и, перебирая дрожащими пальцами повестки, начал вызывать, каждый раз тяжело вздыхая:
— Зогот Владимир Калменович!
— Пискун Иосиф Юделевич!
— Слободян Антон Антонович!
Люди не сводили глаз с розовых бумажек, слушали, холодея, как Хома Траскун называет все новые и новые имена.
Раздав повестки, Хома устало оглядел толпу и объявил: кто получил повестки, должны завтра быть в райвоенкомате.
Выезжать надо было сегодня же.
Уже спускаясь с крыльца, Хома увидел Додю Бурлака. Молча сунул руку в карман, вынул телеграмму и протянул Доде: лейтенанта Зораха Бурлака вызывали в воинскую часть.
«Значит, правда… Значит, в самом деле война…» Только теперь, держа в руках телеграмму, Додя Бурлак поверил, что это правда.
— Где ты, Хана? — проговорил он, беспомощно оглядываясь и расстегивая сюртук!
Ханы не было, ушла, видно, к детям. Двор Доди Бурлака, только что наполненный людьми и веселым праздничным шумом, вмиг стал неузнаваемым. Из окон доносились стоны, рыдания, причитания. Все бестолково суетились. Как будто ураган обрушился на них. Мужчины, перекрикивая друг друга, торопили заплаканных жен: каждого дома могла ждать повестка. Как и на чем отсюда уехать?
Когда Додя Бурлак, подавленный, с поникшей головой, вернулся во двор, его окружила толпа родственников. Все требовали наперебой, чтобы он немедленно сходил в правление колхоза: нужен транспорт, дорога каждая минута.
Додя вышел на улицу. За воротами его догнал внук, Зорах. Лейтенант обнял деда. Он не может ждать. Ксения с ребенком останутся здесь. Куда им ехать? На границу, в самое пекло? А он — он отправится пешком, по дороге, наверное, попадется подвода, а то и машина. Зорах крепко расцеловался с Додей и, придерживая планшет, побежал проститься с остальными.
Широкая деревенская улица опустела. Все разошлись по домам. Матери, жены, сестры, плача, шили мешочки, чинили белье, готовили мобилизованных в дорогу.
Одна Геня-Рива ничего не могла делать. Все валилось у нее из рук, она места себе не находила. Где Вова? Куда исчез? Она и поглядеть на него не успеет.
— Чего ты сидишь как в воду опущенный? — рыдая, крикнула Геня-Рива Калмену, который молча пришивал ушки к Вовиным кирзовым сапогам. — Остался какой-нибудь час, а его все нет… Ушел и ничего не сказал… «Ступай погляди, должно быть, он у нее»…
— Тсс, не шуми, вон он идет, — сказал Калмен, посмотрев в окно. — Идет, идет.
И действительно, по тропинке шел Вова. Он уже несколько раз заходил к Нехамке, побывал у всех ее подруг, заглядывал во все дворы — Нехамки не было. Никто не знал, где она, никто ее не видел.
Вон уже запрягают лошадей в подводы на колхозном дворе. Половина четвертого… Осталось полчаса, Что делать? Куда она запропастилась? Где ее искать? Как уехать, не повидавшись?
Тут Вова заметил идущего к колхозному двору Хонцю, догнал его и заплетающимся языком спросил, где Нехамка.
— А что такое? — не сразу понял Хонця. Он не знал, за что хвататься, сколько дел на него навалилось. Обеспечь транспортом мобилизованных, выдай подводы для гостей Доди Бурлака — понаехали, черт бы их подрал… Где взять столько лошадей, подвод? Голова идет кругом… Надо кем-то заменить тех, кто уходит в армию, отправить на сборный пункт лошадей, надо… Столько неотложных дел, а тут — на тебе, Нехамка! Да кто ее знает, куда она подевалась!
Глава восьмая
А Нехамка беззаботно дремала среди цветущих подсолнечников. Солнце сквозь густую листву грело ее обнаженные ноги. Девушка спала на боку, подложив руку под голову.
Было тихо. Только изредка подавала голос какая-нибудь полевая птичка, слышался свист суслика, высунувшего на минутку головку из норки.
После ночи, принесшей столько огорчений, сладко спалось на мягкой траве, в прохладной теки подсолнухов. Так легко дышалось, таким свежим и пьянящим был степной воздух. Грудь девушки спокойно и мерно вздымалась под тонкой тканью кофточки, иногда губы чуть-чуть шевелились в едва приметной улыбке. Она провела рукой по шее — щекотал заползший муравей — и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок.
Солнце стояло высоко, когда Нехамка проснулась. Девушка села и удивленно повела глазами, не понимая, как она очутилась здесь. Но тут же глаза ее прояснились, она проворно вскочила на ноги и, отряхнув платье, выбежала на лужок. На душе у нее было покойно. Лужок весь зарос голубыми и розовыми колокольчиками, желтым катраном, одуванчиками. Нехамка смотрела и не могла насмотреться, словно видела полевые цветы первый раз в жизни. Как искусно природа разрисовала их, раскрасила в такие нежные тона. У каждого свои особенные краски, свой запах, а если пожевать, они и по вкусу различаются. Поди разберись — почему? Один цветок красный, а другой синий, откуда берутся у них разные запахи? Из земли? Но ведь земля для всех одинакова, а каждое растение устроено по-своему… И у людей то же самое, думает Нехамка, у каждого свое. Такое, что выделяет среди других. Взять Вову — он ни на кого не похож. Она и сама не знает, лучше он или хуже других, может, и хуже… Тогда почему она его любит? Не знает, а хотела бы знать. Почему любишь именно этого, а не другого? Нехамка, может, вовсе и не хочет любить Вовку, но разве это зависит от нее? Разве она любит, потому что ей так хочется? Вот она теперь совсем не хочет о нем думать, а ведь думает! Она сердится на него за вчерашнее, и вместе с тем ей так его жалко: наверное, бегает, ищет, а ведь в МТС ему ехать. Ищет, а ее нет, и никто не знает, где она. Ну и пусть ищет, пусть что угодно думает. А она будет здесь!
