Николай Корсунов - Мы не прощаемся
— С тобой у нас, надо ожидать, неплохо получится! Поднимай коровушек, заходи с той стороны, а я отсюда...
Пыля, стадо потянулось к степи. Там и пастбищ путевых не было, но в луга гонять ни в коем случае не разрешалось. Лишь осенью нагуливался в них скот по траве, когда все выкошено и вывезено к фермам.
За стадом не спеша шагал кряжистый, в серой косоворотке старик. А Андрей в красной, как флаг, майке метался то туда, то сюда, заворачивая коров. В эти первые минуты своего пастушества он больше всего боялся оглянуться на стойло. Ему казалось, что доярки в белых халатах наблюдают за ним, смеются и наперебой злословят. Тон, конечно, задает Граня Буренина.
Сейчас Андрею хотелось уйти вместе со стадом куда-то за плоский степной горизонт, чтобы уже никогда не возвращаться в Забродный.
3Зной до звона в ушах. Небо пусто и добела раскалено. Даже беркуты обмякли на телеграфных столбах, раскрыв кривые тяжелые клювы.
— Марит-то ноне как! — сказал Мартемьян Евстигнеевич. — Провода и те провисли — хоть белье вешай.
«Как же это я воды забыл взять с собой!» — Андрей пытался проглотить слюну, но горло было сухое и какое-то шершавое, наждачное. Из солдатской баклажки Мартемьяна Евстигнеевича он наотрез отказался пить: старику и самому мало. А пить очень хотелось.
— Стало быть, ты Ваньки Ветланова сын? Знаю я его, сызмала помню. Схожи вы с ним, только ты белявее его, от матери, верно...
Глухой старик, казалось, совсем не умел молчать. Стоило им сойтись, как он начинал без умолку говорить. А Андрей не мог ему отвечать: не догадался захватить карандаш и бумагу.
— Ты вон той коровы опасайся, у коей махалка хвоста белая. Пырячая, чисто антихрист! А красного особливо боится. Вообще, всякая скотина красный цвет недолюбливает: что корова, что индюшка... Устал, поди? А ты приляг, отдохни. Плохая стоянка лучше доброго похода. Сейчас я вон ту поблуду заверну и приду к тебе...
Андрей с трудом воткнул кнутовище в сухую каменистую землю и повесил на него шляпу так, чтобы она давала больше тени. Лег на жесткую траву, полистал книгу — не читалось. Рядом грызла твердый полынец бокастая, словно печь, корова. У самого уха слышалось методическое: храп, храп, а потом резкий выдох из широких, как раковины, ноздрей. И опять — храп, храп...
Опустив веки, Андрей сквозь ресницы наблюдал за Мартемьяном Евстигнеевичем. Старик был жилист, крепок, как невянущий ковыль, ему, кажется, и износу не будет. А вот пьет. Говорят, началось это у него давно, с той поры, как с председателей колхоза сняли. Говорят, в одночасье сняли. Якобы за нарушение сельхозустава. Сам же Мартемьян Евстигнеевич никому ничего не объяснял, лишь отмахивался: «Заслужил, стало быть». И потянулся к «злодейке с наклейкой».
Мартемьян Евстигнеевич подошел, опустился рядом. Снял старую казачью фуражку, выпустил на волю поседевшие, как степная полынь, волосы. Они резко отличались от бровей и широкой черной бороды. Когда он тасовал ее, то Андрей видел под мышками вылинявшую солонцеватыми круговинами рубаху, посекшуюся ткань.
Председатель говорил, что Мартемьян Евстигнеевич отказался от лошади, когда ему ее предложили: «Слава богу, не калека пока, пенсионер лишь!..» Андрей тоже решил обходиться без лошади. Так лучше! Тренировка для организма. Из принципа не станет брать с собой воду, чтобы испытать волю, чтобы закаленнее быть. И еще — будет носить сюда боксерские перчатки, выпросит на лето у преподавательницы физкультуры (у физручки, как ее зовет Варька). Почему бы ему не владеть приемами бокса так, как Василь Бережко, или еще лучше! Купание по утрам и вечерам в Урале — обязательно. Нужно себя во всем совершенствовать, во всем следить за собой.
— Мартемьян Евстигнеевич! Вы что же это! — и осекся, вспомнив мертвую глухоту старика.
Тарабанов спрятал бутылку в котомку, повернулся к Андрею повеселевший. И Андрею стало жутко рядом с ним, с его пугающей глухотой. Не по себе было и от его единственного глаза, мерцающего, как осколок гранита. Он поднялся и, пояснив, что обойдет стадо, ушел.
Вернулся он только через час. Возле Мартемьяна Евстигнеевича в открытую валялась пустая бутылка, а сам он сидел и невнятно бубнил в бороду. Андрей тронул его за плечо и тут же невольно отступил: старик поднял к нему заплаканное лицо. Смотрел на Андрея притупленно, совсем не видя парня. Был он мыслями, похоже, где-то в другом кругу людей, о чем-то говорил с ними.
— Больно хитер — чужими пирогами поминки справлять! — в слова Мартемьян Евстигнеевич вкладывал глубоко сокровенный, лишь ему ведомый смысл. — Время приспело и за тебя взяться... Нет, пока не печалься, спи крепче, Осинька, спи, я тебя не трону.
«О ком это! Эх, родимый дедушка, как же мне с тобой быть?! Этак-то мы с тобой напасем хвостопоголовье! Вода у тебя осталась ли! Попей, а то еще тепловой хватит... До вечера потерпи, дедуня, вечерком мы ухо в ухо с коровами добредем до поселка. Сейчас — нельзя! Жарища. И пять километров — тоже не шутка. О чем же ты так убиваешься, Мартемьян Евстигнеевич, ворошишь мне душу? И так она у меня, как неустоявшаяся котлубань...»
В минуты, когда хмель опутывал мозг и вязал движения, вспоминалась Мартемьяну Евстигнеевичу его прежняя жизнь. И все — как наяву, как будто рядом! Поехали они с папаней да дядей в соседний поселок. Невеста, Ксенечка незабвенная, была дома, а родители ее — в лугах, на сенокосе. Сваты и он, жених, — туда. Сели обедать. Всех шестеро, а из еды, кроме сдобнушек, осталось три яйца. От берет яйцо, бьет и начинает чистить. Будущий тесть голоса лишился: неужели такой недогадливый, такой недотепа? Но, видел Мартемьян Евстигнеевич, тут же отлегло у тестяшки: жених почистил яйцо, положил, взялся чистить второе, потом третье. Разрезал каждое — на всех шестерых. Танцевали глаза у будущего тестя: смекалистый зятек попался!..
Мартемьян Евстигнеевич оторвал бороду от груди, поглядел на Андрея, подавшего ему баклажку с водой. Звякнул вставными зубами по алюминиевому горлышку, отпил.
— Не знал ты ее, голубь, не знал, — были в его отсыревшем голосе ласка и печаль. — В сороковом она померла. А в сорок первом Егорку убили, старшенького. А потом и Васеньку с Гришей...
Старик отвернулся от Андрея. Из зажмуренной впадины глаза выкатилась и, подрожав на смятой бороде, упала на сухую землю тяжелая, как самородок, слеза. Страшная, точно обнаженная рана, беда открылась потрясенному Андрею. Иной в беде, в горе лютеет, ему ненавистно окружающее, а этот, будто ребенок, плакал и тихонько, словно самому себе, жаловался. И Андрею хотелось плакать вместе с ним, с этим стариком, для которого никогда не забудется то, что осталось за траурной чертой лихолетья, что не вернется — как весна. Глотая резиновый комок, Андрей бережно уложил Мартемьяна Евстигнеевича на траву. Сам пошел к стаду. За ним гляди да гляди! Пастбища ныне пятачковые, говорит Мартемьян Евстигнеевич, кругом хлеба, скотина к ним так и липнет, точно пчелье к меду.
Пробираясь в кустах таволожника, Андрей изумленно замер, увидев картину, от которой по коже мороз пошел. Большой серый еж, натопорщив иглы и подобрав лапки, живьем поедал с хвоста гадюку. Она металась в ужасе, била раскрытой пастью в иглы ежа, но только жестоко накалывалась и все больше уходила в острое рыльце врага. Жизнь ставила вопрос ребром: кто кого!
Когда по степи вытянулись вечерние стынущие лучи, Андрей повернул стадо к поселку. Мартемьяна Евстигнеевича вел, поддерживая под руку. А тот немного отошел и опять, вертя глазом, говорил без умолку, точно заведенный на все двадцать четыре часа.
У поселка Андрей передал его Гране. Она молча взяла старика под локоть, он ласково, но решительно отвел ее руку.
— Ты, доченька, наведи-ка самоварчик дома, а я на один секунд к Астраханкиным забегу, нутро горит...
Граня с укоризной покачала головой и отвела от Андрея глаза.
Свежеиспеченный пастух, видя, что доярки не обращают на него внимания, сразу же махнул к колодцу. Накачал полное ведро, бережно поднял на руках ко рту. Нет слаще колодезной ледяной воды, когда пьешь ее из ведра через край! Андрей, обливаясь, пил ее маленькими глотками, подолгу задерживая во рту. Он боялся ненароком простыть, напишут потом снова «молодой колхозник Ветланов стимулирует...» Интересно, кто эту «молнию» выпускал?
Андрей отправился купаться. Река уже куталась в сумерки, на вечерней воде выспевали редкие звезды. С Бухарской стороны доносилась перекличка дергачей. И тянуло огуречной свежестью лугов.
От воды поднималась по взвозу девушка. Андрей стал спускаться ей навстречу. Замедлили шаги, с любопытством оглядывая друг друга. Она была в спортивной блузке и в узеньких брючках. На плече белело полотенце. Волосы ее были убраны в сложную высокую прическу. Медленно разошлись, но через несколько шагов оба оглянулись и, словно уличенные в чем-то, мгновенно отвернули головы... Андрей засмеялся и, раздевшись, прыгнул в воду.
