Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Когда дежурный вернулся, Капейка уже повесил трубку. Он взял принесенный номер «Цини», прочел передовую, сообщение Советского Информбюро и статью о партизанах, затем сказал дежурному, что вечером зайдет еще, и ушел. На углу он сел в машину к инспектору, и они поехали.
Между поселком Ропажи и Сигулдой машину поставили в лесу и стали ждать. По ошибке остановили два грузовика и, проверив путевки, сразу отпустили.
Третья машина была та, которую они ждали. Шофер Плицис с довольно независимым видом вынул из кармана путевку и служебное удостоверение. Пожалуйста, у него все в порядке: отвез груз в Цесис, сдал по назначению, а на обратном пути регулировщики посадили пассажира до Риги. Пассажир — плечистый краснощекий мужчина в черном полушубке — сидел рядом с шофером и с подчеркнутым спокойствием наблюдал процедуру проверки. Капейке его лицо показалось знакомым. Когда инспектор велел показать документы, пассажир достал паспорт, а заодно и портсигар.
— Если употребляете, прошу закуривать.
Капейка через плечо инспектора прочел в паспорте фамилию, имя. Эрнест Чунда… это имя он действительно слышал. И не один раз — до войны этот человек работал в райкоме, кажется в отделе кадров. Пока инспектор проверял документы, Капейка довольно ловко встал на колесо и заглянул через борт машины, чтобы проверить груз. Говяжья туша, две свиньи и четыре мешка картошки были уложены так искусно, что, глядя со стороны на проезжающую машину, нельзя было ничего заприметить.
— Чей это груз? — спросил шофера Капейка. — Где ты его принял?
Шофер немного помялся, но, видя, что увернуться от ответа все равно не удастся, сердито кивнул в сторону Чунды:
— Всё его.
— Из Цесиса везешь? — продолжал допытываться Капейка.
— Нет… по дороге принял.
— В каком месте? Не на шоссе же?
— Нет. Пришлось свернуть немного в сторону по дороге в Рауну… Не знаю, как называется этот хутор. Спросите его самого.
Видя, что дело принимает неблагоприятный оборот, Чунда вылез из кабины и выразительно подмигнул Капейке, приглашая его отойти за кузов машины, в сторонку.
— На минутку, товарищ, я вам должен рассказать… Произошло недоразумение. Это все приобретено честным путем. Везу на одну фабрику… Понимаете, для рабочего снабжения.
Но одна рука его уже добралась до внутреннего кармана полушубка, нащупала пачку денег и так же на ощупь отделила от нее несколько сотенных бумажек. Ободряюще кивая головой, Чунда стал совать Капейке взятку:
— Берите, берите, только шума не подымайте. Вечером принесу на квартиру свиной окорочок.
— Послушай, старина! — позвал Капейка инспектора. — Этот дядя предлагает мне взятку.
Подошел инспектор. Чунда, густо побагровев, переминался с ноги на ногу.
— Много у него этого добра? — спросил инспектор. Заглянув в кузов, он покачал головой. — Ничего себе, целый продовольственный склад. Придется составить протокол.
— Неужели нельзя без этих формальностей? — быстро бормотал Чунда и снова начал шарить по карманам. — А как вы посмотрите, если каждому по тысяче? Мало? Ну, тогда по две.
— Довольно, перестань! — прикрикнул на него Капейка.
А инспектор уже составлял протокол.
Чунда понял, что он попал в большую беду, и как ни жалко ему было денег, но из-за нескольких тысяч рублей садиться в тюрьму вовсе не хотелось. Он выхватил из кармана толстую засаленную пачку денег и протянул инспектору.
Тот сделал вид, что не замечает ее, тогда Чунда ткнул ее в грудь Капейке:
— Чего там ломаетесь, берите. Ровно десять тысяч. Вот еще богатые какие, от денег отказываются!.. Если не хотите деньгами, можно продуктами. Так и быть, полсвиньи отдаю… только скажите, когда и куда доставить? Такого сала вы ни в одном магазине не найдете.
Тут Капейка не выдержал — так толкнул Чунду, что тот упал в снег, но пачку денег из рук не выпустил. Поднявшись, Чунда отряхнулся, сердито и растерянно посмотрел на Капейку:
— Чудаки… формалисты… Я доставляю рижанам продовольствие, а вы хотите сделать из меня жулика.
— Ты и есть самый настоящий жулик, — спокойно сказал Капейка. — Эх ты, спекулянт, партизана хотел за полсвиньи купить…
Спустя неделю народный суд приговорил Чунду к нескольким годам тюремного заключения. Все заботы о снабжении мясной лавки Эмилии Руткасте снова свалились на плечи Джека Бунте.
Глава вторая
Секретарь волостного исполкома Скуя — худой, лет сорока мужчина с редкими волосами, в коричневых роговых очках, деликатно ссутулив спину, подкладывал Индрику Закису одну за другой подготовленные на подпись бумаги. Он скучно, как будто что-то давным-давно известное, объяснял их содержание и смотрел, как Закис медленно выводил свою подпись — крупными буквами без росчерков, завитушек и закорючек, — затем выхватывал из-под руки документ и клал на его место другой.
Это, товарищ председатель, циркуляр насчет вывозки гравия на дороги… Это ответ уездному исполкому о бесхозных усадьбах. Мы уже сообщали. Не знаю, чего им еще нужно.
— Им нужны подробные сведения, — ответил Закис, поднимая голову. — Простой список ничего не дает. Что толку, если написать, что хутора Зиемеля или Лиепниека остались без хозяев? Надо знать, какие это хутора, сколько там земли, скота, какой инвентарь, в каком состоянии строения. Только тогда можно решить, что с такими хозяйствами делать. Можно разделить между безземельными, можно устроить коннопрокатный пункт, а то даже будет база для хорошего совхоза.
— Разве что… — пробормотал Скуя. Собрал подписанные бумаги, но уходить не собирался. Сунул папку подмышку и застыл на месте, глядя в окно на дорогу.
— У вас еще что-то есть, товарищ Скуя? — спросил Закис. — Говорите.
— Насчет пасторского хутора вот… Осенью обложили налогами наравне с кулацкими хозяйствами. Теперь взять эти лесозаготовки… Если подойти формально, ему надо вывезти сорок кубометров. Я думаю, крестьяне возражать не будут, если норму пастора разделить между ними. Ну какой из него возчик!
— Нас пастор не интересует, нас интересует его хозяйство, — сказал Закис, еле сдерживая улыбку. — Двадцать пять гектаров. Его преподобие может обидеться, если мы про него забудем. Ничего, товарищ Скуя, пускай повозит.
— Сегодня в приемной полно народу, — вяло продолжал Скуя. — Вы сами думаете всех выслушать? До полночи не кончите. Для чего же у вас заместитель? Я тоже мог бы одного-другого…
— Верно, товарищ секретарь. В дальнейшем так и будем делать. Часть людей принимаю я, часть — вы, часть — заместитель.
— А почему не сейчас?
— Мне сперва надо познакомиться с волостью, узнать, чем кто дышит, что у кого наболело. Какой я председатель, если не буду знать людей?
— Разве что… — снова пробормотал Скуя и как мышь выскользнул из комнаты.
Закис посмотрел ему вслед и усмехнулся. Дай только волю Скуе, он тебе такую поведет политику… Нельзя сказать, что из злостных, но никак в толк не может взять, что времена теперь совсем иные, что с людьми нельзя обращаться, как при Ульманисе. Каждый посетитель для него или обуза, или дойная корова. Сколько он зарабатывает на одних только заявлениях, которые пишет для крестьян… Люди поговаривают, что меньше сотни не берет, а больше всего жалоб и заявлений подают самые денежные. Тут мешочек муки, там кадочка масла или свиной окорочек — так крошка за крошкой и набирается. Удивительно только, почему он такой тощий — ничего впрок не идет; видно, из породы ненасытных, сколько ни ест, а все голодный.
За два месяца работы председателем волостного исполкома Закису пришлось многому научиться. Земельная реформа, хлебопоставки, осенний сев, лесоразработки — на каждом шагу политика. А какой он политик — только чутьем и брал, всегда и везде думал только об интересах трудящихся. С улыбкой уселся в кресло бывшего волостного старшины, подшучивая сам над собой, а серьезным был, только когда сердился. Многие думали, что он одними шуточками и обойдется, пока не почувствовали твердую руку. Вся волость дивилась, когда по его же предложению в Лиепниеках организовали коннопрокатный пункт; думали, наверно, что он сам засядет в этой усадьбе, тем более что Лиепниеки уехали, а хибарку Закиса сожгли при отступлении — немцы. Никак не могли понять, как это он с легким сердцем упускает из рук такое хозяйство. Удивлялись и тому, что он отказался от мебели Лиепниеков и разные там трюмо и пианино, опять-таки по его предложению, отвезли в Народный дом. После этого богачи задумались и стали его бояться, а беднота — уважать еще больше, и теперь никого уже не вводили в заблуждение шутки и прибаутки председателя при разборе серьезных вопросов.
Он стал подлинным хозяином волости. И оказалось, что у него крепкая хватка. Ласковыми словами, лестью и притворными слезами у него ничего нельзя было добиться. Он насквозь видел, что у кого на уме, и откровенно резал правду в глаза, так что дело сразу становилось ясным. Когда кулаки попробовали сорвать хлебопоставки, ссылаясь кто на дождливое лето, кто на недостаток молотилок, кто на последствия войны, — Закис созвал их всех в волостной исполком и сказал. — Как бы вам не просчитаться, любезные соседи. Лучше не старайтесь обмануть советскую власть. Советская власть очень терпеливая и самая мудрая власть: она не требует, чтобы все люди в один день освободились от старых предрассудков, потому что на это нужно время. От запущенной чесотки в один день не вылечишься. Советская власть — самая справедливая власть в мире, она требует от каждого человека по его силам, по возможностям. При ней каждый человек может жить хорошо, если он честно выполняет свои обязанности по отношению ко всему народу, к государству. Но советская власть строга и, когда нужно, сурова с теми, кто пытается ее провести, совать ей палки в колеса. Думается мне, что вы про это забыли. Долготерпение советской власти вы принимаете за слабость. Напрасно. Если вы в трехдневный срок не выполните своих обязательств, не рассчитаетесь полностью с государством, советская власть поступит с вами по всей строгости. А теперь поезжайте домой и делайте то, что вам давно пора бы сделать. Через три дня я лично проверю. Только тогда, чур, не пенять, если я буду разговаривать не так, как сейчас. Одним словом, все будет зависеть от вас самих.
