Даниил Гранин - Рассказы. Новеллы
И хоронили мы его на Красненьком — на кладбище Нарвской заставы, где лежат поколения путиловцев, судостроителей, потомственные питерские мастеровые люди.
Воинский салют прогремел над могилой Саши Ермолаева. Должность комиссара полка составляла в его биографии всего полтора года, но почему-то она стала определяющей во всей его долгой и славной трудовой и воинской жизни.
Вторым моим комиссаром был Медведев. Печально, что имя-отчество его забылось. Мы жили с ним в одной землянке. Он был парторгом, а потом политруком нашей роты. Это уже было на Ленинградском фронте, в стрелковой 189-й дивизии. Блокада только начиналась. И голод только начинался. Медведеву было лет под сорок. Перед войной он был вторым секретарем райкома где-то в Карелии. Это был человек неразговорчивый и странно скромный. Все, что он делал для бойцов, он скрывал, избегая личной благодарности. Для него самым важным были самые простые вещи — наладить почту, кухню, добыть полушубки, он учил мастерить печки в землянках, растапливать их сырыми дровами, потому что сушняка у нас не было. Потом он учил нас, как надо есть все более легкую пайку нашего хлеба и все более жидкую похлебку. Он научил нас не бояться голода. Это вскоре помогло нам, и весьма существенно. И все это он умел делать незаметно, почти без слов. Иногда он начинал мне рассказывать, что будет в их районе после войны, какие они будут строить дома и что разводить в озерах. Было в нем что-то отцовское: заботливо-хозяйское и строгое. На него никто не обижался, его боялись и любили. Однажды одного молодого поймали на воровстве, он воровал хлеб во взводе, обратились к Медведеву — что с ним делать. Он сказал без раздумья, уверенно — выпороть! И выпороли. Это было так естественно, хотя сейчас, вспоминая об этом, я испытываю некоторое смущение. И сомнение, что ли… Погиб он в 1942 году при артобстреле, похоронили его на полковом нашем кладбище, теперь там нет отдельных пирамидок, а поставлен общий обелиск с одной безымянной надписью.
…Потом я воевал в отдельном артпульбате укрепрайона.
Справа от нас было Пулково, позади Ленинград, впереди занесенные поля до самого Пушкина. Немецкие окопы сходились с нашими местами совсем близко, метров на семьдесят. Мы слышали немецкую речь. Они — нашу. Они заводили патефон и играли нам русские песни, играли «У самовара я и моя Маша». И звали переходить, сдаваться. Ленинградская блокада сказывалась и на фронте. Голод нарастал. Дистрофия наносила ощутимые потери, увозили в госпиталь опухших, ослабевших. Батальон наш занимал большой участок обороны, километров пять. А во взводах временами оставалось по восемь, десять человек. Поэтому мы все видели, знали нашего комбата и общались с ним. Его звали Павел Сильвестрович Литвинов. Батальон был отдельный, и командир наш был тоже как бы отдельный. Ни у кого из соседей не было такого командира. Высокий, стройный, красивый, он, хотя имел звание всего лейтенантское, выделялся выправкой кадрового военного. Не лейтенантской бравостью, а той подтянутостью, что вошла в плоть и сказывается не в щелканье каблуков, а в четкости всего поведения. Тем более что каблуков не было, были валенки, была лютая зима 42-го года, от морозов пулеметы отказывали, часовых приходилось менять через каждые два часа.
Литвинов уже успел принять участие в финской кампании, получил орден Красного Знамени, ранение, побывал в окружении — словом, изведал весь набор военного лиха.
Сквозила в нем некоторая насмешливость, снисходительная, парящая над нашими страхами, над отчаянием перед нехваткой снарядов, бойцов, оружия. Никто не видел его растерянным или выведенным из себя. В бою, в наступлении и когда немцы прорвали нашу оборону и подошли к КП, он был одинаков, сохранял невозмутимо ровное, вежливое обращение. Действовало это удивительно успокаивающе. Ходы сообщения у нас были не всюду, по ровной местности куда-нибудь в боевое охранение нужно было ползти и ползти. После этого он появлялся у нас в окопах в полном блеске, никакая грязь почему-то не приставала к нему, к его белому полушубку, к его подворотничку. Нам стоило великого труда оттирать снегом, хотя бы с лица, едкую копоть, он же всегда был выбрит, свеж, умыт. Землянки наши освещались чадно-желтым светом горящего провода. Печки дымили, топить их можно было только ночью, спали мы не раздеваясь — не буду перечислять пакости окопного быта, я о них лишь затем, чтобы понять то подбадривающее чувство, которое вызывало у нас появление комбата. Мы все были влюблены в него, и дело было не только, разумеется, во внешнем его командирском виде. Постепенно, случай за случаем, мы убеждались в незаурядном его воинском таланте. По тому, как точно он умел выбирать позицию пулеметчикам, артиллеристам. По особому чутью, с каким предупреждал вылазки противника, ведь в конце концов на огромном участке обороны, когда в ротах оставалось по пятьдесят, а к лету и по тридцать человек, приходилось чуть ли не маневрировать. Комбат заставлял нас, невзирая на физическую слабость, копать и копать траншеи. Мы оценили это позже, когда начались проклятые белые ночи и тьма не могла укрыть подносчиков патронов, старшин, связистов… Без ходов сообщений потери у нас были бы ужасны. И без того не хватало орудийных и пулеметных расчетов. Тем не менее лейтенант пробовал даже наступать. Время от времени он проводил небольшие операции, чтобы улучшить наши позиции. Для нас эти операции были большими памятными сражениями. Он хитро выстраивал всю нашу оборону на перекрестном огне станковых пулеметов. Он был прирожденный полководец. Не могу сказать, чтобы он отличался отчаянной смелостью: он пригибался в мелком окопе, падал, вжимаясь в землю, при минном обстреле, никогда не бравировал, осторожничал, и подозреваю, что делал это подчеркнуто, чтобы нас научить тому же. Кстати говоря, он был неуязвим. В какие только переделки ни попадал, под какой огонь — казалось, все огибало его. Более всего его заботила сохранность солдата, жизнь солдатская. Как он учил нас ползать, маскироваться, — он терпеть не мог военачальников, которые старались воевать «любой ценой». Боюсь, что это немало мешало быстро продвигаться наверх. Зато как много значили его качества для каждого из нас. Он помог нам в самое тяжелое время восстановить веру в наших командиров и военачальников.
После войны я разыскал его. Он вышел в отставку полковником. Приобрел себе полдомика на берегу Чудского озера, в тех местах, которые он освобождал на пути в Эстонию. Там он работал на земле всю весну и лето. Зимой в Ленинграде, в день Красной Армии, он приглашал к себе бывших своих бойцов, офицеров. Это святой для нас день. В этот день он по-прежнему наш командир, мы по-прежнему его подчиненные.
И еще один комбат вспоминается мне — Захар Коминаров. По характеру был он совсем иным — горячим, страстным человеком, увлекающимся, мог вспылить, мог схватиться за голову от отчаяния и досады, легко воспламенялся и гас, но в одном он был сходен с Литвиновым — тоже был великолепный специалист, знаток своего дела. И не просто командир ремонтно-восстановительного батальона, но одаренный, прирожденный командир. Мы восстанавливали разбитые автомашины и танки. Не хватало запчастей, оборудования, нужно было все время что-то придумывать, заменять, находить, и лучше других это умел Коминаров. Командиры рот, инженеры, каждодневно признавали превосходство его знаний и творческого дара. Он умел и показать, как надо делать, как можно выйти из положения. В нем совмещался инженер и командир, пример, который потом, когда я перешел в танковые части, так часто вспоминался мне. Если ему надо было что-то отстоять, доказать, кому-то помочь, вытащить каким-то новым способом машину с нейтралки, он становился бесстрашен. Он не боялся никого и ничего. Не боялся ни противника, ни своих начальников. Его хотели забрать в штаб, в бронетанковое управление — он отказывался. Ему нужно было практическое дело, он любил свой батальон, и продвижение по службе его не манило…
Наступательные бои, танковые части, новые машины «ИС», марши по дорогам Прибалтики — там и в 1943-м, и в 1944-м было много счастливого, горького, были другие командиры и комиссары, с которыми входили в освобожденные города, навстречу цветам и объятьям. Но почему душа сегодня, спустя сорок лет, так тянется к тем первым моим командирам, к тем незадачливым месяцам войны и блокады, окружения, отступления, к нашей неумелой молодой войне? Может, потому, что в те дни требовались великие усилия духа, веры, воли. Они свершили эти усилия, сделали из нас солдат, научили воевать. Может, потому, что из стойкости тех командиров и комиссаров закладывалась будущая Победа. Может, потому, что так трудно было тогда, так легко было впасть в уныние…
Я всегда вспоминаю с благодарностью и низким поклоном о каждом проявлении человечности и доброты в ту суровую пору. Вот почему мне хотелось так, хоть кратко, газетно, отдать должное своим командирам и комиссарам, именно этим — 41-го, 42-го годов. Они помогли мне тогда, и память о них помогает и по сей день…
