Даниил Гранин - Рассказы. Новеллы
В ларек входит старуха в толстых роговых очках, с плетеной сумкой. Она достает оттуда сверток, разворачивает, там куски мяса.
— Что же вы мне положили, вы извините, помните, я была утром, я же вас просила, мне больному человеку бульон варить.
— Ну и что? — спрашивает мясник.
— Тут одни кости и жилы. А этот кусок подложили тухлый. Понюхайте.
— Вы когда брали?
— Сегодня брала, в десять утра.
— В каких условиях он хранился, откуда я знаю, — говорит мясник. — У меня товар свежий. Смотреть надо было.
— Разве так можно. Я плохо вижу, — женщина обращается к Кусе. — Не разглядела, а дома видно, и цвет у него плохой.
— Бабуся, из костей самый лучший бульон, — говорит Куся.
Старуха вглядывается в него.
— Зачем же вы защищаете? Вы мне замените мясо, а то я жаловаться буду.
— Кому? — интересуется мясник.
— В газету напишу, — неуверенно говорит старуха.
Мясник и Куся смеются.
Старуха держит в руках развернутый пакет с мясом, руки у нее дрожат.
— Значит, на вас управы не найти.
— Слушай, старая, я не люблю жалобщиков, терпеть не могу, со мной надо по-хорошему, — мясник выдувает изо рта белый пузырь, который растет, растет и лопается.
Старуха вздрагивает. Мужчины хохочут.
— Да что ж это такое, — женщина оглядывается, говорит тихо. — Жулье! Что же вы творите. Это ж бесправие.
— Обзываться не надо. За оскорбление вас привлечь можно, — строго говорит мясник. — Обращайтесь в дирекцию рынка. А доказательства у вас есть?
— А это что! — женщина потрясает пакетом, оттуда падают кости, но она уже не обращает внимания. — Гниль! Это же ваше мясо!
Куся хохочет, хлопает себя по бокам.
— Ну, бабка, ты даешь! А кости чьи?
Старуха распрямляется и неожиданно кричит скрипучим сильным голосом:
— Грабители! Совести нет! На ком наживаетесь!
Мясник тоже кричит, Куся забавляется скандалом.
Они не замечают, как в ларек, подпрыгивая, вбегает девочка, лет десяти, бледненькая, с портфельчиком в руках, тощие рыжие косички ее завязаны белыми бантами. Услышав крик, она замирает, глаза ее перебегают от старухи к мужчинам.
— Как вы смеете! — вдруг произносит она. Старуха обрадованно поворачивается к ней.
— А кто ж они? Он не в первый раз. У него и обвес!
— Ты чего мелешь! — встревоженно гаркнул мясник и покачал головой. — Обижаешь меня, бабуля. У меня весы в пломбе. Так что просим прощения.
По тону мясника и по тому, как Куся направился к ней, старуха, что-то учуяв, вглядывается в девочку.
— Никуда я не пойду. Я свое требую, девонька. На, понюхай, что они мне сунули, — она подносит девочке к лицу мясо. — Нюхай, нюхай, не нравится?
— Ты что расшумелась, — говорит Куся, берет ее за плечи, подталкивая к выходу.
— Убери руки, бандит! Видишь, что творят? — старуха вцепилась в девочку. — Ты посмотри на них, мы со стариком в минимуме живем и тут нас… на ком наживаетесь!
Она хватает девочку за руку.
— Частники! Нате, подавитесь своим воровством, — она сует ей в карман свой мокрый сверток. — Хапалы, на, на.
Мясник выбегает из-за прилавка.
— Ты что ж к ребенку лезешь. Ребенок причем?
— Пусть знает!
— На тебе мясо, бери сколько хочешь. Знаю я вашу публику!
— Не надо мне ничего, — уже исступленно кричит старуха. — Подавись! Подавитесь вы все нашей жизнью ограбленной, — она замахивается сумкой на девочку, бьет ее, бьет Кусю. Девочка пятится к дверям, открывает их спиной, выбегает.
— Эх вы, женщина, мать называется, — бросает старухе мясник и выскакивает за дверь.
Он бежит сквозь рыночную толпу, длинный клеенчатый фартук хлопает его по ногам.
— Погоди, Аллочка, стой!.. Подожди.
Народ расступается, не понимая, почему он гонится за девочкой.
— Украла, — догадался кто-то. — Мясо стащила. У нее из кармана торчит.
Кто-то свистит ей вслед, кто-то кричит не всерьез, озорно.
— Держи ее!
От этих криков девочка мчится, не разбирая дороги, лицо у нее слепое, портфельчик она обронила, она бежит через трамвайные пути, машины гудят, пронзительный визг тормозов.
— Остановите ее! — кричит мясник.
Его не слышно, он задыхается, хрипит.
Девочка сворачивает налево, еще налево, влетает с разбегу в кучу песка на панели, где идут дорожные работы. Падает, рыдает. Когда отец прибегает сюда, у него уже нету сил, он опускается рядом с нею на песок. Он держится за сердце, потный, испуганный, слушает, как судорожно всхлипывает дочь. Не может ничего сказать ей, так схватило сердце.
Встав на колени, девочка замечает в кармане курточки кости, выбрасывает их с ужасом. Ее колотит, слезы возвращаются к ней, она плачет навзрыд, горько, облегченно. Отец не решается прикоснуться к ней и слушать плач тоже не может. Слезы и пот мешаются на его одутловатом лице. Они сидят рядышком на куче песка и плачут. Любопытные останавливаются, постояв, молча идут дальше.
Мои командиры
За всю войну начальства большого я не встречал, видел раза три командира дивизии и один раз командующего армией, а все больше имели мы дело с ротными и батальонными командирами и, конечно, комиссарами, политработниками. Фронтовая жизнь бросала из части в часть, редко кому удавалось провоевать всю войну в одном полку. Был я в пехоте, в укрепрайоне, в авточастях, в танковых войсках, попадались командиры хорошие и плохие, те, кто запомнились, и те, кто не оставили никакого следа. И вот, оглядываюсь на военные годы: прежде всего появляются передо мною два комбата, два командира батальона и два комиссара, все из разных частей, люди разные, разной судьбы, но чаще других вспоминаются именно они, с любовью и благодарностью. Соединяет их единственное — все они из первых двух лет войны. Почему так получилось, случайно ли это? Думаю, что не случайно, есть одна причина, о которой скажу позже, далась она мне не сразу, и, чтобы понять ее, прежде придется рассказать об этих людях.
Первый комиссар был из нашей Кировской дивизии народного ополчения. Был он с завода Жданова, Александр Ермолаев, мужчина богатырского сложения и силы, человек прямодушный, веселый, не умеющий унывать. В военном отношении он был так же наивен, как и мы, рядовые. Ополчение состояло из добровольцев, которые шли на фронт с заводов и фабрик, в большинстве необученные, воодушевленные лишь желанием защитить Родину, дать отпор вероломно напавшему врагу. Ополчение сыграло свою решающую роль, сорвав планы гитлеровских войск, измотав их в боях на подступах к Ленинграду.
Отношения людей в ополченских полках были своеобразные, воинская дисциплина причудливо соединялась с отношениями вчерашних мастеров, инженеров, рабочих, служащих. Саша Ермолаев работал на заводе в парткоме. Его все знали. Стрелял он плохо, но зато держался храбро. Когда мы выходили из окружения, он тащил на себе пулемет. Мы шли лесами, болотами, нас осталась от полка небольшая группа, и он принимал на себя все тяготы командования. Однажды мы встретились в лесу с группой танкистов. Машины их были подбиты, и они из остатков полка и окруженцев организовали партизанский отряд. Командовал им майор. В кожаной тужурке, подтянутый, уверенный в себе и, видно, опытный командир. Он предложил нам присоединиться к их отряду. Продвижение немецких войск, по его расчетам, должно было привести к тому, что Ленинград уже взят или будет взят в ближайшие дни и идти туда бессмысленно, надо бить немцев здесь, в спину, в немецких тылах, переходить к партизанской борьбе. Уговоры закончились приказом. Майор был старшим по званию. Мы заночевали в расположении отряда. Ночью нас собрал Саша Ермолаев. Он сказал, что Ленинград не мог пасть. Немцы не вошли в Ленинград. Он говорил это уверенно, как будто получил сообщение по рации. Конфликтовать с майором он не хотел и предложил нам продолжать путь к Ленинграду. Мы осторожно выбрались из лагеря, к утру были у Грузино, это под Чудовом, и через два дня явились в Ленинград, в штаб своей армии. Откуда у него была эта твердая уверенность? Откуда он находил в себе силы тащить нас сквозь ночные леса, в обход, вытаскивать из уныния и отчаяния? Правда, мы его тоже вытаскивали. Огромный, тяжелый, он проваливался на болотах, и мы дружно тянули его, подавая приклады винтовок.
Судьба свела нас после войны. Саша Ермолаев, пройдя всю войну, остался верен Нарвской заставе, Ленинграду. Он прошел большую трудовую жизнь, работал на разных должностях, но до конца, до последних дней своих оставался комиссаром в самом лучшем смысле этого слова — источником оптимизма, добра, энергии… и, я бы сказал, того мудрого здравого смысла, к которому так хорошо было прибегать в сложные минуты жизни.
И хоронили мы его на Красненьком — на кладбище Нарвской заставы, где лежат поколения путиловцев, судостроителей, потомственные питерские мастеровые люди.
