Федор Абрамов - Братья и сестры
Но по мере того как перед мысленным взором Лукашина начал вставать осажденный Ленинград, громадная, вся в зареве пожарищ страна, голос его окреп, накалился.
– Фронт сейчас через каждое сердце проходит, товарищи! Линия фронта сейчас у станка рабочего, на каждом колхозном поле. А как же иначе? Недодашь пуд хлеба – недоест рабочий, а недоест рабочий – значит, меньше танков и самолетов. – Лукашин весь подался вперед, взметнул руку. – Кому выгода? Гитлеру от этого выгода!
Мертвая тишина стояла в зале.
– А у вас что в "Новом пути"? – круто поставил вопрос Лукашин. – Хлеб прошлогодний сгноили под снегом? Так говорю?
– Так… – приглушенно ответили из темноты.
– А нынешнюю весну как встречаете? Посевной клин сокращать надумали? Это ваша помощь фронту?
– Вы с председателя спрашивайте! – прозвучал несмелый выкрик.
– Вот, вот! – на лету подхватил Лукашин и резко повернулся к Лихачеву: Партия вам, товарищ Лихачев, ответственный участок поручила. А вы… черт знает что устраиваете! Втаптывать в грязь зерно – да это же преступление!
– Верно!.. Правильно!.. – взметнулись голоса.
– Дайте слово сказать! – в первом ряду поднялась какая-то женщина.
– Жена, жена, помолчи, – удерживал ее бритый, с длинным лицом старик.
– Отстань! Ты всю жизнь молчишь – что вымолчал? Еще Мудрым прозываешься.
В ответ ей горохом рассыпался смех.
– Над чем это? – недоумевая спросил Лукашин, подсаживаясь к Федору Капитоновичу.
– Баловство наше… Софрон Игнатьевич до сорока лет холостяком жил, а тут взял да женился на молодой. Ну Мудрым и окрестили.
– Крой, Дарка, не бойся!
– И не боюсь, бабы! – разошлась Дарья. – У меня два сына на войне, да чтобы я боялась… Старшой-то, Алексей, в каждом письме спрашивает: как да что в колхозе, дорогие родители? А у нас хоть издохни на поле – все без толку. Как зачал ты, Харитон Иванович, подпруги подтягивать – дак чуру не знаешь. Бригадиров по номерам кличешь, а мы лошадей по имени зовем. А нашего брата, бабу, и вовсе за человека не считаешь… А где это слыхано, чтобы в мокреть пахать? Или мы до тебя не жили? Весь век соху из рук не выпускаем и с голоду не помирали. Ты об этом подумал?
– Слышишь? – бросил Лихачеву Лукашин. Он был очень доволен, что так вот сразу удалось вызвать на деловой разговор колхозниц.
Лихачев вскинул голову, рывком встал:
– Вы что, против партии? Тыл подрывать?
Невообразимый шум поднялся в клубе:
– Ты нас партией не стращай!
– Мы сами партия!
– Она, партия-то, так велит разговаривать с народом?
– Верно… как в другом Сэсэрэ живем…
– Дура… нету другого Сэсэрэ…
– Тише вы, очумели! – возвысил голос Федор Капитонович. – Глотку давно не драли.
– Не хотим тише!
– Громче, бабы!
– Это они в темноте наживаются, горло дерут… – зашептал, оправдываясь, Лихачев на ухо Лукашину. – А на свету ни одна не пикнет.
Лукашин встал:
– Базар, товарищи, нечего устраивать. Надо по-деловому, с пользой критиковать.
– А мы без критики – так скажем…
– Чего Харитона укрываете? – раскатисто бухнула из глубины зала Марфа Репишная.
Женщины будто этого и ждали – повскакали с мест, завопили:
– Не хотим Лихачева!
– Будет, натерпелись!
– Нам бы председателем-то с орденком который! – звонко выкрикнула Варвара и, мечтательно скосив горячий глаз на грудь Лукашина, подмигнула ему, как старому знакомому.
В лампе металось пламя, гул перекатывался под сводами старой церкви. Лукашин, вглядываясь в разъяренных, размахивающих руками женщин, струхнул. Нет, он этого не хотел. Райком его на это не уполномочивал. Он вспомнил слова заврайзо: "Анархии в колхозе много. Лихачев немного подтянул, но еще недостаточно. Помогите. Старый, опытный кадр. Номенклатура райкома…" И тут в один миг представились Лукашину все непоправимые последствия его непродуманной, через край хлестнувшей критики: срыв сева, невыполнение плана…
Он схватил пробку от графина, яростно застучал по столу:
– Товарищи, товарищи! Сейчас не время менять председателя. Вот сев кончим – ставьте тогда вопрос. Кто же это в бою командира меняет?
Последние слова его потонули в новых выкриках:
– Он к тем порам нас по миру пустит!
– Некем командовать будет!
На помощь Лукашину поспешил Федор Капитонович:
– Постыдились бы серость свою показывать. Товарищ с фронта… Без отчета разве сымают?
– А-а-а, ты Харитона защищать?
– Ему что, девки дома – сердце не болит…
Федор Капитонович поморщился, развел руками:
– Ну и народ, совсем образ потерял…
Дальше собрание пошло как воз под гору. На сцену вихрем взлетела раскрасневшаяся Настя Гаврилина:
– Я бы вот что сказала… Я бы в председатели Анфису Петровну… Она людей на дела поднимать умеет. Помните, как с навозом вышло? В общем, я и мы, комсомольцы, за Анфису Петровну!
Несколько секунд зал молчал – до того неожиданным было это предложение.
Лукашин первый пришел в себя:
– Товарищи, горячку в таком деле пороть нельзя. Надо все взвесить, с райкомом посоветоваться. Его поддержал Федор Капитонович:
– Разревелись! Порядков не знаете. Когда это без ризолюции…
– Черт-те в твоей ризолюции! Она по немцу не стреляет!
– Анфису… Анфису Петровну!
Из глубины зала донеслись возня, шум, рокочущий уговаривающий басок Марфы:
– Чего ерепенишься? Народ просит.
– Уважь, уважь, Анфисьюшка! Не убудет тебя… – поддержали женские голоса.
Трофим Лобанов сердито тряхнул головой, сплюнул:
– Бабу в председатели… Штаны не найдутся?
– Может, твои, Трофимушко? – поддела его Варвара.
– Ты не больно… – ощетинился Трофим. – У Трохи три штыка на фронте!
Хохот, перебранка, выкрики:
– Выходи, выходи, Анфисьюшка! Покажись…
Лукашин, нервно кусая губы, всматривался, вслушивался в гудящий, взбудораженный зал, потом махнул на все рукой. Какого лешего? Пускай делают как знают. В конце концов кто тут власть? Кто хозяева? Неужто сами себе зла хотят? И почему это, – спорил он с невидимым противником, – почему это он, приезжий человек, прав, а весь народ ошибается?..
Но когда он увидел сбоку от себя Анфису – ее буквально силой вытолкали на сцену, – сердце его опять упало. Ну, кажется, наломали дров!.. На нее было жалко взглянуть. Она была не то что растеряна, а как-то вся перепугана, пришиблена; бледное лицо в красных пятнах…
Но, странно, растерянность и робость Анфисы пришлись собранию по нраву. Это чувствовалось и в тех ласковых и любопытных взглядах, которыми рассматривали ее притихшие женщины (словно не видали раньше), и в тех приглушенных словах, которыми обменивались в зале:
– Разалелась, как девка на смотринах.
– Ничего, ничего, пущай…
Прошло, наверно, минуты две, пока Анфиса немного овладела собой:
– Я не знаю, женки… вы с ума посходили. Какой из меня председатель? Три зимы в школу ходила…
– Ничего, Харитон больно востер.
– Я и говорить-то не умею…
– Вот и ладно – нам Харитоновых речей на десять лет хватит.
– Берись, берись, Анфисьюшка… все Харитона хуже не будешь…
– А что робеешь – стыда нету. Знаешь, на какое дело идешь…
– Да ты присядь, Петровна, ноженьки-то не казенны. Сколько с утра выходили.
– К красному столу, ко свету! – подхватили голоса.
Лукашин поискал глазами на сцене стул.
– Харитон давно сидит! – вдруг взвизгнула, давясь от смеха, какая-то бойкая бабенка.
– Вер-р-но-о-о! Хватит, посидел.
Лихачев до хруста стиснул зубы, выпрямился:
– Понятно… Советская власть не нравится?..
– Ты с ума сошел! – Лукашин рванул его за полу ватника. – Как с народом говоришь?
Лихачев круто повернулся:
– Я-то говорю как надо. А вот ты в чью дудку? С тобой еще потолкуют! Народ разлагаешь!.. – разъяренно зашептал он.
– Ты?.. Ты угрожать? Да знаешь, что с такими командирами на фронте делали?
Внизу шум, крики:
– Не чуем!
– Громче!
Лихачев медленно сошел со сцены и, прямой, не сгибая головы, весь в скрипящих ремнях, двинулся к выходу. В мертвой тишине, отдаваясь под сводами, угрожающе прозвучали его шаги.
Грохнули двери, скрипнули половицы в коридоре. Вздох облегчения прошел по залу.
После голосования быстро и споро начали решать неотложные дела. Федор Капитонович, выказывая давнишнюю административную сноровку, умело ставил вопрос за вопросом.
Постановили: пахоту начать выборочно, не ожидая, когда обсохнет весь массив, в поле выезжать не позже четырех утра.
Затем одна пожилая колхозница несмело предложила:
– Какая мука в кладовой колхозной – раздать бы в счет трудодней, все веселей…
Приняли и это предложение.
Лукашин слушал невнимательно, нервничал. Он чувствовал шумное, напряженное дыхание сидевшей рядом с ним Анфисы, и прежние сомнения подымались в его душе. Как посмотрят в райкоме? Ни с кем не согласовал – пришел, наломал дров! Положим, этого кавалериста давно пора гнать, да разве так подбирают кадры?..
