Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Вечером из брусники Марья варила варенье, делала желе и пекла с ней пирожки. Она была этим так довольна, что разрешила мужу взять бутылку водки и посидеть с друзьями. А сама, когда он ушёл, села за стол и с большим удовольствием стала есть пирожки и запивать их брусничным чаем.
Вернулся муж от друзей вечером. Был он весёлым, а увидев, как Марья ест пирожки, громко расхохотался:
— Брусника-то знаешь, откуда?
— Откуда? — удивилась Марья, что он задаёт ей такой вопрос.
— С кладбища! — схватившись за живот, расхохотался он ещё громче.
— Как с кладбища? — не поняла Марья.
— А вот так! — ответил муж и сказал ей, что собирали они сегодня бруснику на бывшем кладбище заключенных.
Марью стошнило, ночь она проплакала, а утром, когда муж ушёл на работу, решила от него уехать. Хватило её только на то, чтобы собрать вещи. Представив, что будет с мужем, если она уедет, Марья осталась.
7. Прозрение
Начальник экспедиции Сыромятин всю жизнь знал только работу. По кривой её успехов и падений, по отчётным и торжественным датам отсчитывал он земной ход времени. Дома, в семье, время для него стояло на месте. Там он только ел, пил и спал. Жену он замечал, когда она болела, дочь — когда просила деньги. Не было у Сыромятина и друзей. На работе он видел одни штатные единицы, в соседях по дому — сожителей, на улице — рабочую силу. О себе он судил по делам экспедиции. Когда они шли хорошо, у него расправлялись плечи, с мордовского лица не сходила улыбка, и, казалось, он прибавлял в росте. Если же они шли плохо, он сжимался, как порченая девка на выданье, мучился совестью, а вытянутое в кислом выражении лицо становилось кроличьим.
В управлении Сыромятина ценили и всегда ставили в пример другим. Там он не сходил с доски почёта, а по итогам года его выделяли отдельной строкой. Однажды, когда этого не сделали, он заболел и долго не выходил на работу. А не выделили Сыромятина в отдельную строку потому, что в управлении стало не до него. В неуёмном стремлении всё переделать рука московских реформаторов ударила и по Колыме. Вздрогнула её холодная земля, посыпались золотые прииски, а над управлением нависла угроза ликвидации. Управление не ликвидировали, а экспедиция Сыромятина в чёрный список попала.
В предвестии беды Сыромятин растерялся. Всё, чем он жил, рухнуло. Штатные единицы, обретя физиономию, стали неузнаваемы: дальновидный экономист Яшкин, оказывается, косил на оба глаза, всегда стоявший навытяжку нормировщик Пуговкин был горбатым, а бухгалтер Краснова, схватывающая на лету любое его слово, плохо слышала. По-другому он увидел и соседей. Сосед напротив неожиданно оказался его кумом, а тот, что наверху — племянником. И на улице ходила не одна рабочая сила. На ней, оказывается, играли дети, а школьники ходили с портфелями. Не узнал он и своей семьи. Дочь уже давно вышла замуж и ходила беременной, — а муж её по большим праздникам уходил в запои.
Когда экспедицию ликвидировали. Сыромятин совсем упал духом и не стал выходить из дому. Он похудел, мордовское лицо вытянулось и обрело рыбье выражение, днём, когда все были на работе, он слонялся из угла в угол и не знал, к чему приложить руки, а вечером запирался в спальне. Жена его раздражала, дочь казалась, чужой, а пьяного зятя он готов был повесить.
Однажды, когда Сыромятину стало совсем невмоготу, он решил сходить в лес за грибами. В лесу ему понравилось. Там пели птицы, пахло смолой, светило солнце. Вскоре он стал ходить туда каждый погожий день. От птичьего многоголосья у него теперь поднималось настроение, запах смолы приятно кружил голову, а под солнцем он раздевался до пояса, ложился в траву и ни о чём не думал. Вернувшись из леса, он шёл к куму. Вместе они пили пиво и играли в шашки. Кум работал простым слесарем, и на работе у него голова ни о чём не болела. Вечерами он смотрел телевизор, воспитывал детей, а по выходным дням ездил на рыбалку. У него всегда было хорошее настроение, и Сыромятин ему завидовал. «И почему я так не жил?» — спрашивал он.
Вскоре дочь Сыромятину родила внука. Уже с первых дней этот внук стал проявлять характер. У матери он кусал грудь, а бабушкину кашу выплёвывал. В три года он всеми командовал, а в пять лет заявил, что, как вырастет, станет начальником. Услышав это. Сыромятин его выпорол.
8. Дед и Венька
Это был последний полевой сезон в его жизни. Завтра ударит воздушной волной вертолёт по багульнику, взвихрит кроны лиственниц, взмоет стрекозой в небо, и… прощай, поле!
А сейчас он сидел у костра. Холодное солнце опускалось в верховье реки, тополя и чозении бросали вечерние тени на береговую отмель. Высоко в небе, спеша на юг, кричали гуси. Приближалась зима. Она была рядом, в ледяных заберегах потемневшей реки; в мутном белоснежье верхнего пояса близлежащих гор. От сознания, что видит всё это в последний раз, у него щемило сердце. Здесь, а не там, где жена и дети строили свое уютье, был его дом. Здесь он хорошо знал, как выследить оленя, поймать хариуса, найти на горной вершине воду, выпечь на костре хлеб, но терялся в городской суете, в бросающем вызов времени многоголосье, не знал, как пользоваться микроволновой печью, видеомагнитофоном.
— Дед, айда спать! — позвали его из палатки, вспугнув недалеко задремавшего на водопое лося. Раздался треск сучьев, испуганный бурундук свечой вскочил на вершину лиственницы. И, снова стало тихо.
Спать он не хотел. Ненавязчивой вереницей проплывали в его памяти дни прожитой жизни. Вот оно, горькое, как полынь, детство. Голодные школьные годы, студенческая общага, первая любовь…
Геология стала для него не средством существования, а целью жизни, духотворчеством. Всю жизнь проработав в поле, кабинетных геологов он недолюбливал. На словах они были, как говорят, с царём в голове, а на деле; считал он, это было юркое мелкорыбье.
От крепкого чая боль в ногах стала утихать. Ему стало веселее, и он вспомнил, как худой и длинный студент Венька разыграл его по возвращении из последнего маршрута.
— Дед, угадай, что я тебе скажу, — предложил он.
Дед промолчал.
— По рации передавали, что таких, как ты, на материке уже не принимают. А знаешь, почему? — и сам ответил: — Боятся. У тебя, говорят, наган с большими пулями.
— Правильно делают, — согласился дед.
Однако, чувствуя подвох, схватился за кобуру. Предназначенного для отпугивания диких зверей оружия там не было. Оказалось, что когда он ещё неделю назад задремал у обеденного костра в маршруте, Венька его оттуда вытащил.
Вообще Венька был разудалый весельчак и большой артист. Отталкивало от него одно: отвечал он на все вопросы не прямо, а косвенно, отчего понять его было трудно. Когда дед однажды спросил, женат ли он, Венька, встав в позу вдохновенного декламатора, ответил стихами, видимо, собственного сочинения:
Опять иду к своей зазнобе,
А в сердце, ой, играет кровь!
Я раньше думал: это хобби,
А оказалось, что любовь.
Утром по рации передали, что из-за отсутствия в порту горючего вертолёта не будет. Решили добираться своим ходом до ближайшего посёлка, а оттуда до города — сплавом и на попутках.
Дед стоял на руле, Венька с биноклем в руках и верхом на рюкзаке играл роль капитана. Через час проплывали у креста, поставленного на месте гибели геологов при сплаве. Стоял он на высоком яру и, освещённый утренним солнцем, был похож на гигантскую птицу, взмывавшую в небо. Дед снял шапку, а Иван, колодообразного вида рабочий, плюнул в воду и пробормотал:
— Нашли своё.
В полдень их перевернуло. Сломалось рулевое весло, неуправляемый плот ударился в скальный утёс на прижиме. Дед и Иван вплавь выбрались на берег, а Венька, ухватившись за нависшую с берега лиственницу, болтался вытянутой по течению кишкой. Выпустить её и добраться, как его товарищи, вплавь до берега он уже не мог: страх убил рассудок. Забраться же на неё из-за большой тяги по течению ему не хватало сил. Дед, понимая, что, обессилев, он выпустит из рук лиственницу и пойдёт на дно, забежал вверх по течению, сбросил с себя сапоги и, крикнув Веньке: «Держись, сынок!» — бросился в воду. Сильным рывком оторвав его от лиственницы, он с большим трудом доплыл с ним до берега.
У костра Веньку трясло, как в лихорадке. Лицо было белым, губы дёргал нервный тик. Дед радом с костром камнем вбивал колья для просушки одежды. Иван угрюмо молчал.
— Дед, возьми, — тихо сказал Венька и протянул часы. Это были замечательные часы, с будильником и подсветкой. Часы Дед взял, а Веньке на память отдал свои, старенькие, с потускневшим циферблатом.
9. Двое
Пятый день шёл дождь. В палатке было сыро и холодно, коптил примус, от развешенной над ним одежды несло едким запахом немытого тела, а от портянок кислым потом, меховые спальники от сырости набухли и стали похожи на мешки из сырой кожи, они не грели, и ночью приходилось вставать и греться у примуса. В ожидании хорошей погоды, когда вода в реке упадёт и можно будет сплавляться, в палатке находились двое: геолог Иваньков Гриша и топограф Кретов Иван. У худого Иванькова была рыжая клинышком бородка, очки в толстой оправе на маленьком, в блюдечко, лице казались не по размеру большими, а у крупно сложенного Кретова большой бугристый нос, тонкие губы и глубоко посаженные серые глаза. Обоих мучило вынужденное безделье, и, как это часто бывает с людьми, надолго замкнутыми в тесные рамки общежития, они уже плохо терпели друг друга.
