Аркадий Львов - Двор. Книга 2
Как ни горько, Иона Овсеич вынужден был согласиться: на участке подали свои голоса уже девяносто восемь и шесть десятых процента, чуть не первое место в Сталинском районе, который шел впереди по всему городу, и теперь каждый избиратель был на счету. Зиновий специально приехал, чтобы проголосовать дома, хотя имел возможность накануне взять открепление, все равно, как пассажир в поезде или на пароходе, и опустить бюллетень у себя на заводе Кирова.
Поскольку председателя комиссии срочно потребовали в исполком, урну принесла его заместитель, с ней пришла старуха Малая, прямо с порога она сообщила, что хочет увидеть своими глазами это небывалое зрелище, больного Дегтяря, велела включить свет, присела на кушетку у самого изголовья, нахмурилась и громко спросила: кто распустил эти глупые сплетни, что Дегтярь болен?
— Дегтярь, — Клава Ивановна наклонилась, с удовольствием потрепала по щеке, — поверь мне: у тебя такой цвет лица, что женщины могут только завидовать.
Иона Овсеич улыбнулся, зажмурил глаза от яркого света:
— Малая, Дегтярь еще не покойник, опасно так перехваливать.
— Все, — хлопнула в ладони Клава Ивановна, — хватит притворяться, вставай и одевайся: я хочу, чтобы в праздник ты был вместе с людьми.
Больной рывком, по-солдатски, откинул угол одеяла, лихо повернулся на бок, похоже было на чудо, как в картине «Праздник святого Иоргена», когда молодой Игорь Ильинский, который играл жулика, отбросил свои костыли и начал танцевать, но вдруг схватился руками за грудь и зашелся в таком кашле, что Ляля Орлова и гостья из комиссии просто перепугались. Одна Клава Ивановна сидела с каменным лицом, каждые десять секунд хлопала больного по спине и требовала, чтобы успокоился. Больной зажимал ладонями рот, пытаясь загнать кашель внутрь, но ничуть не помогало, скорее наоборот. Клава Ивановна велела дать ему эфедрин, Ляля растерянно пожала плечами, было впечатление, что впервые слышит название, старуха закричала на нее: все хотят только тянуть соки из Дегтяря, а на столике нет даже эфедрина!
Ляля вдруг качнулась, захватила пальцы зубами, где-то внутри, под сердцем, сладко защемило, быстро наклонилась к Малой, уперлась головой в плечо, так было стыдно, старуха сделала вид, что увертывается, но на самом деле подставила плечо поближе и поудобнее.
Больной еще несколько раз кхекнул, кхакнул, вытер пальцами рот, машинально осмотрел их, как будто ожидал крови, но были только следы мокроты и чистой слюны, укоризненно покачал головой и сказал: все внутренности перевернуло. Клава Ивановна ответила, ничего, до свадьбы заживет, сделала знак женщине из комиссии, чтобы подала урну и конверт, приказала всем отвернуться. Ляля положила рядом с урной самопишущую ручку, Иона Овсеич внимательно прочитал бюллетени, на левой стороне имя, отчество и фамилия кандидата в депутаты, на правой — какой организацией выдвинут, две-три секунды помедлил, была последняя возможность внести изменения, и решительно опустил. Заместитель председателя избирательной комиссии тепло поздравила товарища Дегтяря, пожелала ему скорейшего выздоровления, в присутствии свидетелей дополнительно проверила сургучную печать, два шпагатика, все было на месте. Иона Овсеич, со своей стороны, сердечно поблагодарил комиссию за внимание, заботу и напомнил, чтобы особо не мешкали, ибо до двенадцати ночи дел еще хватит и хватит.
Гостья ушла. Ляля подсела поближе к больному, старуха рассказывала, какой чудесный в этом году буфет на участке, масло завезли ящиками, люди берут по два кило, сырокопченая московская колбаса не хуже, чем была когда-то у Дубинина, на Дерибасовской, угол Преображенской, — Дегтярь, ты помнишь эту колбасу! — и отдельно похвалила пластинки: Утесов, Лемешев, Клавдия Шульженко, Рашид Бейбутов и целый комплект ансамбля песни и пляски Советской Армии.
Больной лежал на спине, глаза были закрыты, Малая вдруг хлопнула себя по колену: старая дура, как она не догадалась раньше сказать, чтобы сделали громкоговорители на полную силу, пусть наш Дегтярь тоже получит удовольствие.
— Малая, — больной повернулся на левый бок, на правый, потом опять на спину, — Малая, мне что-то не по себе.
Клава Ивановна внимательно посмотрела, сказала, наверно, ему лучше посидеть, чем лежать в постели, она сейчас пошлет за своей качалкой, больной в ответ горько усмехнулся, провел рукой в сторону двери, пусть идут, ему хочется подремать. Ляля заупрямилась, Клава Ивановна насильно взяла за руку, та состроила такую страдальческую мину, что надо было дать хорошо по щекам, в коридоре вдруг приткнулась лбом к стене, словно какая-нибудь кисейная барышня, старуха не на шутку рассердилась и пригрозила отправить на Слободку, там хорошо полечат.
Как только гости ушли, позвонили с фабрики, Ионе Овсеичу пришлось дважды назвать себя — то ли не расслышали, то ли не узнали, — на участке проголосовало девяносто восемь процентов, в связи с этим запрашивали, нельзя ли отпустить тех агитаторов, которые уже обеспечили по своим дворам сто процентов. Иона Овсеич спросил, на каком месте идут по району, оказалось далековато, где-то на третьем-четвергом, часть агитаторов разрешил отпустить, а остальные пусть включатся для помощи отстающим: надо выйти, во что бы то ни стало, по крайней мере, на второе.
С улицы донеслась песня «Широка страна моя родная», Иона Овсеич невольно вздохнул, припомнился тридцать седьмой год, когда по всей Одессе — в кино имени Фрунзе, Постышева, Короленко, Уточкина — показывали картину «Цирк». Люди смотрели по пять раз, и каждый раз снова переживали за Любовь Орлову и ее маленького сына-негритенка, она пела немножечко в нос, с американским акцентом, под самым куполом цирка: Мэри верит в чудеса, Мэри едет в небеса! — и могла в любую секунду сорваться с этой смертельной высоты на землю. А в конце картины, радостная, со счастливой улыбкой на лице, она шагает вместе с нашими людьми в одной колонне, рядом с ней красавец Мартынов, все в белых свитерах, как на физкультурном параде, и хором поют:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Пластинка закончилась. Иона Овсеич вытер ладонями слезы, в комнате воцарилась тишина, как будто вдруг, в самом разгаре, оборвался праздник, мучительно хотелось повторить все сначала, чтобы вернулась молодость, тридцатые годы, когда начали строить коммунизм, и никто не думал про войну с Гитлером, которая отодвинет коммунизм на пятнадцать, а может быть, и на все двадцать лет. Иона Овсеич громко застонал: больно подумать, сколько миллионов людей, не говоря уже о погибших, ушло и, вероятно, еще уйдет за эти годы, так и не увидев своими глазами.
В одиннадцать часов позвонили с фабрики, проголосовало свыше девяносто девяти процентов всех избирателей, вышли на второе место в районе. Иона Овсеич сказал, что можно отпустить еще несколько агитаторов, в первую очередь, семейных, а остальных надо разослать по адресам, пусть дежурят у ворот, у дверей, в парадных, где угодно, но до двенадцати должны обеспечить стопроцентную явку.
От резких движений, когда говорил по телефону, в боку начало снова колоть, хотелось засунуть палец между ребрами, чтобы точно определить место, пока шарил и ощупывал себя, прибежала Орлова, вся запыхалась, раскраснелась, и на ходу закричала: сто! Больной поднял голову, взял со стула часы, секундная стрелочка быстро делала круг за кругом, как будто кто-то подгонял и подстегивал, положил на место, от сильной боли над переносицей собрались складки, и сказал осипшим голосом:
— В этом году на один час двадцать минут раньше, чем в прошлом.
Через полчаса приехала скорая помощь, Бирюк и Хомицкий помогли снести больного, сзади шли Клава Ивановна с Орловой, Иона Овсеич смотрел вверх — потолок, лестница, кусочек неба, — все плыло и качалось, тело сделалось непривычно легким, вроде не стало опоры, вроде земля, которая всю жизнь притягивала, вдруг отпустила, и повис где-то в пространстве.
Старуха Малая хотела сесть в карету, врач сказал, нельзя, захлопнул дверцу, и поехали. Улицу Карла Маркса, на углу Ярославского, перекопали, клали новый асфальт, пришлось объезжать по Бебеля и Ленина, казалось, везут в другой город, так долго добирались. Мимо проносились черные ветки деревьев, черные провода, их было поразительно много, февральское небо проглядывало отдельными клочками, где-то внизу звонили трамваи, гудели автомашины и внезапно врывался истошный голос тачечника: «Поберегись!»
В больнице Сталинского района был сегодня ургентный день, приняли без особых разговоров, но чувствовалось, что недовольны, койки приходилось ставить уже в коридоре, а впереди был долгий зимний вечер и целая ночь. Дежурный врач взял направление, записал больного в книгу приемов, велел сестре поставить ему градусник, а сам пошел в отделение. Еще не начинались сумерки, но было явственное ощущение, что на дворе поздний вечер, темно, а здесь, в приемном покое, уютно горела желтая лампочка, от кафельной печки по-домашнему веяло теплом, казалось, вот-вот зайдет мама, родная мамочка, и скажет: это не настоящее, это только сон, проснись, мой мальчик.
