Юрий Бородкин - Кологривский волок
Пока крепили к плоту оказево, пока разжигали в нем смолье, небо с восходной стороны совсем потемнело, а за деревней без борьбы сникла, сплющилась под тяжестью осенней ночи недозрелая заря. Как только взялся огонь, так потерялись очертания не только берегового угора и лесного гребня, но и самых ближних ракитников, казалось, от всей вселенной остался лишь этот плот и огонь, освещавший ему путь в беспредельной тьме.
Алексей правил сзади шестом, Сергей стоял на носу с острогой, прикрывая для зоркости глаза ладонью. Было в их ночном поиске нечто фантастическое, точно и не рыбу они отыскивали, а неведомый подводный клад. Достаточно было взглянуть даже со стороны, как блуждает по реке этот странный, загадочный огонь, чтобы испытать какой-то языческий позыв. Может быть, он-то, а не столько сама рыбалка и манил их еще днем, когда сидели с отцом у кузницы? Ведь хочется же иногда вернуться к самым дальним своим истокам, к младенчеству души, когда она была проще, отзывчивей, и почему-то веришь, что произойдет ее очищение у этого тайного огня, и вся житейская смута отступит за его черту, как отступили и потерялись в ночи берега. Есть что-то колдовское в потрескивании смолья, в шипении упавших в воду углей. Плот движется по течению бесшумно, он будто бы вязнет в маслянисто-черной воде, только за шестом раздаются причмокивающие всплески.
Сначала обошли по кругу Шумилиху; напрасно Сергей всматривался в глубину — не прохватывал ее свет. Сигали побеспокоенные вертлявые плотвицы, но для остроги они были мелки.
Плот выносит на спокойный плес. Сергей добавляет в оказево дров, огонь вспыхивает ярче, так что на желтом песчаном дне видна каждая рыбешка.
— Левей возьми, левей! Кажется, она! — срывающимся на шепот голосом командует он брату и весь подбирается, подается вперед, того гляди сорвется в воду.
Алексею хочется перебежать туда, к нему, и своими глазами увидеть щуку, вышедшую жировать на мель, но обязанности распределены, он — кормовой, приходится налегать на шест.
— Есть! Прижал! Во шурует хвостом! — торжествующе вскрикивает Сергей. Он делает выдержку, чтобы щука устала, потом осторожно выводит ее на плот, и оба ахают от удивления.
— Ну и крокодил! Ловко ты!..
— Как раз в шею попал.
Щука еще шевелилась, тяжело завалившись между бревен, на черной ее спине играли отсветы огня.
— Вот это обрыбились!
— Ладно, хватит на ее любоваться, суй в рюкзак.
И снова крадется по реке подвижный костер, бросая причудливые светотени на береговые кусты. Маячат на плоту две очень похожие фигуры, два брата Карпухины. Очень хорошо, надежно им друг с другом в этом добровольном ночном дозоре. Можно без помехи делу переброситься словцом.
— Вот здесь где-то мы наган утопили, — вспомнил Алексей. — Колька Сизов случайно купил его вместе с гармонью у Голубихи, да ты знаешь.
— Кто стрелял-то из вас?
— Я. Тоже, между прочим, в щуку. Наверно, уж соржавел, и помина нет.
— Дай папироску.
Все плотней сгущался туман, мешавший хуже темноты, он был настолько ощутим, что изморосно оседал на лица. Стали натыкаться на кусты и отмели, отдаваясь воле течения. Временами становилось опасно, под бревнами закипала быстрина; казалось, плот может сорваться с какого-то водопада, так бывает, когда идешь на ощупь в кромешной тьме и выставляешь вперед руку, ожидая, что вот-вот оступишься. Против Ефремова причалили, снесли на берег оказево вместе с горящим смольем и сели отдохнуть у костра. Алексей сушил подмоченную портянку.
— Давно мечталось посидеть вот так у ночной реки, на полной свободе, — сказал он.
— Знаю, сам служил.
— Что ни говори, а красота в деревне!
— Отдохнуть в отпуске — это одно, а ведь, кроме лета, бывает еще ненастье, слякоть, мороз, снежные заносы, и при всякой погоде надо работать, — по-своему рассудил Сергей.
— Да, конечно… — согласился Алексей, почувствовав личную вину перед братом, который из-за них с Веркой не получил образования, по старшинству взял на свои плечи самую тяжелую ношу. Им выпали разные пути, и пусть они будут встречаться редко, зато именно такие минуты, как сейчас у ночного костра, останутся самыми памятными.
Ни единого звука, земля потонула и заглохла в тумаке, только над огнем, кажется, пробилось небольшое чело, не понять, то ли не в него проглядывает, то ли просто чернеет дым. В двух шагах не видно реки, не слышно ее приплеска, но с детства впитавшийся в кровь крапивно-смородинный и еще какой-то особенный травяной запах выдает ее близость. Там, в городе, на асфальтовом плацу училища, замкнутом с трех сторон казарменным корпусом, часто блазнились эти речные туманы и запахи, задумчивые закаты, тихий до целомудренной застенчивости свет берез где-нибудь на угоре возле береговой тропинки. И разговоры с братом: неспешные, мечтательные. А сейчас Алексей наяву вдыхал эти запахи, согреваясь у костра, словно все тепло родимой земли было заключено в нем, и брат был рядом.
Алексей поприкидывал рукой рюкзак со щукой и сказал:
— Потрогай, насколько здорова! Могли бы еще что-нибудь загарпунить, если бы до Лопатихи доплыли.
— Хватит и этого на нашу долю. Пошастали, что ли, к дому? Оказево брось в кусты, при случае заберу потом.
Вышли на дорогу. По мере того как поднимались к полю, туман оседал, отставал от них, смутно угадывался перелесок, проклюнулся запоздалый огонек в чьем-то окне, в небе замигали звезды; было такое впечатление, что вышли из тумана, как из какого-то подводного мира, и теперь попали в свой, привычный. Алексею казалось, что он долго-долго отсутствовал в нем, не виделся с Аней, и надо было ждать еще до следующего вечера. Он нес в себе это нетерпеливое, как бы обновленное чувство, и казалось ему, что он никогда не наживет себе тех забот, которые не оставляли Сергея.
21
Еще только начало размывать небесную полынью над деревней, еще совсем мутный, затяжной рассвет вставал в запотевших окнах, а ее без всякого будильника точно кто толкнул — договаривались сбегать по грибы до работы. Да и так не дал бог сна: чуть стукнет в доме или мяукнет кот за дверями — она уж настороже.
Муж спал, высоко закинув подбородок и приоткрыв рот. Отстегнутая ходуля валялась на полу, она всегда высекала в сердце жалостливость, то же случилось и теперь, когда Варвара Яковлевна перешагнула через злополучную деревяшку. Как бы ни было тяжело ей, она считала, что мужу, пострадавшему на войне, вдвойне тяжелей, и старалась все успеть по хозяйству сама. Тихонько умылась, стараясь не бренчать рукомойником, причесала и замотала узелком на затылке поредевшие волосы и пошла доить корову. Каждое утро начиналось с этого. Ей казалось, что струйки молока очень громко вызванивают о подойник, потому что наверху в горнице спал Алексей, и она боялась разбудить его. Тоже собирался по грибы, да ведь она слышала, как он вернулся из Ильинского за полночь. Вот и выросли ее детки, а не убавляется материнское переживание, еще тревожней за них, за взрослых-то, бесконечные думы в голове. Слава богу, у Сергея-то в семье все благополучно, это главное. Рядом живет, у себя в деревне, а за него больше всех болит сердце, нет ему удачи в жизни. Как-то там Верушка в Абросимове? Последний год учится, тоже покинет дом, тогда уж совсем прижмет тоска, только и будут короткие радости, когда приедут в отпуск, как сейчас Алексей.
Она расцедила молоко, бесшумно ступая, внесла кринку в горницу, чтобы сын мог попить, когда встанет. Задержалась возле его постели. Уткнулся русым чубом в подушку, сладко всхрапывает — где уж будить. Говорит, в училище-то в палатках спали, в избу не идет — закаляется. Пиджак и брюки брошены на сундук, грязные ботинки оставил у порога, видно, шел по росе, а после пыльной дорогой. Каждый вечер бегает в Ильинское, ничего не отдыхает, а скоро снова на военную службу. Варвара Яковлевна любовно потрогала висевший на плечиках китель и значок, на котором были написаны крупные буквы: ВЖУ, а пониже год окончания училища — 1954. Ее сын, который совсем недавно был обыкновенным деревенским мальчишкой, стал офицером: вот они, погоны лейтенанта с двумя звездочками. Это ей утеха за материнское долготерпение, всю жизнь она греблась, как против воды, ради них, детей. Вспомнишь войну, глянешь из отдаления на горевое солдаткино житье, так слезы навертываются. Ребята еще были постарше, покрепче, а Верушку, эту могло погасить, как свечку на ветру, чудом удержалась. Теперь разлетаются из родительского гнезда один за другим. Алексея-то больно уж далеко назначили, в какую-то Тюмень, в сибирскую сторону: дело военное, не побрыкаешься.
Стала ставить кринку на подоконник, увидела фотокарточку, торчавшую из складного зеркала. Приятно изумилась: Анечка Филатова, которая в ильинской библиотеке! Вот какая присуха у него в селе! Приезжая, образованная, всегда вежливая. Завела в Шумилине передвижную библиотечку, книжки приносит. Походка у ней проворная, личико улыбчивое, волосы как шелк. То-то замечала Варвара Яковлевна, что вроде бы стесняется она, когда здоровается с ней. Может, снохой станет, если всерьез у них, радостно и тревожно подумалось ей.
