Юрий Бондарев - Тишина
Он почувствовал, что не может поднять руки, и опять услышал жесткий железный хруст. Он хотел подняться на цыпочки, стараясь высвободиться, вдохнуть воздух. Но тотчас его сдавило дышащими, рвущимися возле машины телами, откинуло на радиатор, мотнуло головой на железо. Готовый закричать от боли в боку, он схватился за радиатор, через текущий туман еще пытаясь найти лицо Аси, прикрытые ее руками светлые волосы девочки. Но не увидел их, ужасаясь тому, что он ничего не может сделать, пошевелить пальцем. И он прохрипел, ощущая губами соленое железо радиатора:
— Под машину… Под машину, Ася! С девочкой… Под машину!
Он улавливал воющий, нечеловеческий крик, и как будто в зрачки ему лезло лицо женщины с развалившимися на два крыла черными волосами, ее раздирающий вопль:
— Сам ушел и детей моих унес! А-а!..
И голоса сквозь звон в ушах:
— Товарищи! Товарищи! Назад! Мы не пойдем! Милиция! Остановите!
— Людей… что сделали с людьми?
— Кто виноват? Кто виноват? Кто виноват во всем?
И еще голос:
— Стойте! Стойте!..
Потом все исчезло, и пустота понесла его.
Он хрипел в эту пустоту:
— Ася… Ася… Под машину! Под машину!..
А из сплошной темноты накатывался, ревел шум моря, и он ногами чувствовал удары в сотрясающиеся от грохота камни, и ноги скользили по камням к краю высоты. Он хотел отклониться назад, найти точку опоры, но его подхватило потоком, как шерстинку, понесло между грифельным небом и бурлившей пустыней океана в ревущий хаос каких-то разорванных немых голосов, в месиво приближающихся из какого-то темного коридора лиц, раскрытых ртов, поднятых рук. И в этом каменном коридоре что-то кишело, двигалось, падало, задыхалось в судорожных рыданиях: «Остановитесь!»
Он знал, что сейчас умрет — чувствовал теплую солоноватую струйку крови, стекающую у него изо рта, он глотал ее, закрыв глаза, стараясь спокойно понять, кто виноват в его смерти, кто это сделал и почему он должен умереть. Он лежал, истекая кровью, среди сумеречного поля под трассами крупнокалиберных пулеметов, различая близкие голоса немцев, шагающих на него. Надо было немного отклонить тело, собрать усилием расслабленные мускулы, вытащить пистолет из нагрудного кармана, затекшего чем-то липким, вязким. Он нащупал скользкий пистолет. Он был словно обмазан жиром. Пальцы нашли спусковой крючок — последнюю пулю всегда оставлял для себя, и сейчас не страшно было умирать.
Он остался один на нейтралке, не дополз к своим — и все ближе, все громче раздавались над головой шаги немцев. И он слабыми рывками приближал пистолет к виску, стараясь приподняться на локтях и выстрелить точно… Руки подкосились — он упал лицом в жесткую землю, и в эти минуты чьи-то знакомые, прохладные ладони повернули его голову, стали гладить по щекам, по лбу, кто-то плакал, кричал и звал его на помощь из каменного коридора, из хаоса голосов, из опрокинутого пепельного неба:
— Костя!.. Костя!..
А он не мог уже пошевелиться. Его качало, волокло куда-то, затем нечто серое, тусклое разверзнулось перед ним, и где-то звенело тягуче и непрерывно по железу, и он подумал, что смерть — это железное, бесконечное, с набегающим в уши звоном.
Но то, что показалось ему, не было смертью. Он лишь на несколько минут потерял сознание от удара боком и головой о железо машины.
16
— Ася!
Он раскрыл глаза, приподнялся на локтях — и сейчас же упал спиной на подушку. Он лежал, чувствуя колючую живую боль в боку, слышал какие-то звенящие звуки, легкие, брызжущие, и сначала подумал, что это обморочный звон в ушах. Но сознание уже было ясным.
«Я жив? Я дома? Как я очутился дома? Меня ударило о машину? А Ася, Ася?» — спросил он себя и, напрягаясь, обвел взглядом комнату.
Весь белый, квадрат окна был широко залит солнцем. Раскаленной белизной оно висело над мокрыми крышами двора, и за стеклом мелькало что-то, вкрадчиво стучало по карнизу; и где-то внизу бормотало, шепелявило в водосточных трубах, плескало в асфальт.
«Это дождь? Идет дождь? — подумал он. — И я жив? И я дома?» — снова подумал он и тут же вспомнил все, ужасаясь тому, что вспомнил.
«Она была со мной. Я помню, мы шли… Я помню — она была со мной»…
— Ася! Ася! — позвал он чужим голосом.
И, замирая, встал на ноги, пошатываясь, сделал несколько шагов и толкнул дверь в другую комнату, от слабости держась за косяк, облизнул пересохшие губы, не в силах выговорить ни слова, уловив ее шепот сквозь шум струй по оконному стеклу:
— Костя… Я здесь.
Ася сидела на постели, поднятое навстречу лицо бледно, смертельно утомлено, брови дрожали, и выделялись лихорадочным блеском глаза, устремленные на Константина.
— Ася… ты не спала? — Он передохнул, нашел ее растерянно блестевшие ему в глаза зрачки, но не хватило дыхания сказать в полный голос, спросил шепотом: — Что, Ася? Что? Ничего не болит?.. Ася… Как ты себя чувствуешь?
Константин не узнавал ее за одни сутки похудевшего лица, ее искусанного рта и, подавленный дикой, отчаянной мыслью, что именно он непоправимо виноват перед ней, готовый плакать, встав перед тахтой на колени, повторял:
— Что?.. Ася…
Он обнял ее, приник переносицей к ее напряженной, пахнущей детской чистотой шее, гладя ее теплые волосы.
— Ну что? Как?
— Костя, что делать? — Она порывисто уткнулась носом ему в висок. — Я не знаю, что я должна делать. Как мы теперь будем?
— Что ты говоришь?
— Как жить?
— Ася, не говори так. Нас трое. Ты понимаешь, нас трое.
— Костя… Я должна идти на работу? Ты должен идти на работу? Как будто ничего не случилось? Ну вот. — Она оторвалась от него, ладонями взяла его голову, всматриваясь неспокойно. — Ну вот, слава богу, только синяк. И на боку у тебя синяк. Слава богу, слава богу, что так.
— Я знаю, как жить. Я все знаю, Асенька, — заговорил Константин. — Поверь мне. Ты хочешь поверить мне? Ты веришь, что я люблю тебя?
Она, вздрагивая, гладила, ерошила его волосы на затылке.
— Не могу представить — и мы и он могли погибнуть…
— Ася, послушай меня… — И он с успокаивающей нежностью поцеловал ей руку. — Все будет прекрасно. Все будет как надо. Ты должна сейчас встать и приготовить завтрак, понимаешь меня, Асенька? Так у всех начинается жизнь, правда? С завтрака. Все люди начинают день с завтрака. И мы…
Она сказала ему в плечо:
— Костя, что же будет?
— Прекрасно будет. Главное — вот ты, и мы дома. И я здоров как бык. И я хочу есть.
— Я одну секундочку… Ты не обращай внимания. Это просто нервы… — Она чуть в сторону повернула лицо, и он увидел: слезы поползли по ее щекам полосами. Она попыталась улыбнуться. — Я не буду. Я секундочку. Я просто не могу. Ты не смотри на это. Вот, уже. Видишь? Уже прекратилось. Я сама не люблю… — Она виновато взглянула на него влажной чернотой глаз. — Хорошо. Пусть так. Выйди на минуточку, я оденусь. Ты готовь на стол. Хотя бы поставь чашки. Я постараюсь взять себя в руки. Я сумею. Ты знаешь, что я сумею.
— Я знаю, что ты сможешь, Ася. Я знаю.
Потом он закрыл дверь своей комнаты, присел к столу и так сидел, ослабли колени, не было сил убрать постель с дивана — ломало, стягивало все тело, как будто целую ночь спал в раскаленных железных тисках, его подташнивало, и неотпускающая боль отдавалась в голове.
Ему надо было перевести дыхание, отдохнуть несколько минут, он знал, что эти минуты отдыха и слабости кончатся, как только послышатся из другой комнаты шаги Аси, и Константин, прислушиваясь к шорохам в соседней комнате, уперся лбом в сжатый кулак, зажмуриваясь.
Низкое утреннее солнце, прорываясь из-за крыш через мелькание дождя, входило в комнату желтовато-белыми столбами.
Дождь плескал в тротуары, с мокрых перекрестков доносились гудки машин, отрывистая трель трамваев, и Константину вдруг показалось — запахло, как в детстве: теплым парком влажного асфальта, сладковатой сыростью тротуаров, дождевых озер, и в лицо ему ощутимо повеяло свежестью намокшей одежды прохожих, пережидавших грозу под каменными арками в чужих подъездах.
«Вот и дождь, — подумал он. — Я всегда любил дождь…»
Шаги в коридоре, внятный стук в дверь заставили его поднять голову, он подумал, что это Марк Юльевич, и, пересиливая себя, сказал негромко:
— Да, войдите.
И все будто легонько сместилось, все отстранило возникшее в дверях знакомое крупное лицо с влагой дождя на лохматых бровях, затем выдвинулась из коридора массивная фигура, огромные руки неуклюже торчали из рукавов брезентового плаща.
— Федор Иванович… — сказал Константин.
Федор Иванович Плещей, косолапо переваливаясь, шел к нему от двери, грубоватый голос его загудел, казалось, наполняя комнату воздухом гаража:
— Ну, здорово! Не знаешь, что в утреннюю заступаем? Ну, почему молчишь — заболел без бюллетеня?
