Михаил Стельмах - Четыре брода
— Еще и до сих пор у нее под глазами слезы не высохли, — сострил Владимир и начал раздувать в печи огонь. — Вечерять будешь?
— Спасибо.
— Так зачем же тогда пришел ночью? Только хату нахолодить? Чтобы только разбудить нас?
— Владимир, как тебе не совестно! — чуть не застонала Христина. Она все еще не могла привыкнуть к таким разговорам братьев.
— Не слушай, жинка, его, а сразу жарь яичницу прямо из целого яйца, — шутливо бросил муж.
— Что ни слово, то золото. Вот по ком плачет кино горькими слезами. — Христина поставила каганчик на стол и начала поправлять одеяла на окнах. Потом, опечаленная, стала против деверя, — Как же ты, Михайло, в такое время?
— Часом с квасом, а порой с водой.
— А больше всего с бедой, — помрачнело ее доброе лицо, ее добрые очи. — Воюешь?
— А он иначе не может, чтобы не умирать и не воскресать, — снова не выдержал Владимир. — Христос один раз воскрес, а он — пять раз, потому что техника теперь иная. Ставь, жена, четверть на стол.
— Не надо, Владимир, мне ведь скоро идти.
— Тогда зачем было приходить? — будто шутит, а на самом деле печалится брат.
— Чтобы ты мне сковал одну штуковину. Такого кузнеца, как ты, надо поискать.
— Если сумею, скую, — усаживает брата за стол. — Железа теперь хватает. Что там у тебя?
— Надо смастерить такую лапу, чтобы костыли вытаскивала на железной дороге. Знаешь, какую?
— Отчего не знать? — и Владимир подвинулся поближе к брату, понизил голос: — А ты думаешь, что наши все-таки победят фашистов, даже со всей их техникой?
Чигирин глянул, казалось, не в глаза, а в душу брата:
— Победим! Непременно победим! Сломаем и проклятый фашизм, и его окаянную машинерию.
— А я, брат, не верю в это… Сам подумай: что ваша лапа против такой страшной силы? Да и немцы уже трубят, что они до самой Москвы докатились.
Придерживая бороду рукой, Владимир поднялся, вышел из хаты и через какую-то минуту вернулся с двумя увесистыми самодельными лапами.
— Тебе такие нужны?
Михайло удивился:
— Где ты их, такие хорошие, достал?
— Спасибо, что похвалил. Приходили такие ж, как ты, из соседнего района. Левка Биленка помнишь?
— Помню.
— Вот он как-то прибился с напарником ко мне. Тоже партизанит.
— А где? — Михайло так и потянулся с надеждой к брату.
— Разве он об этом скажет? Но думаю — в монастырском лесу: проговорился о парной. Ведь она там стояла. Сковал я им две лапы, а потом еще две: думаю, может, и моему старшему брату они на что-нибудь сгодятся.
Старший покачал головой:
— Так ты ж не веришь, что мы победим?
И тогда Владимир строго ответил:
— Верить не верю, это правда, а жить должен честно и умереть должен честно.
Михайло обнял брата, потом его жену и тихо вышел из хаты. Марина уже ждала мужа возле ясеней. Услыхав его шаги, вздохнула, открыла дверь.
— Иди, а то уж и борщ остыл. А ты какими-то железяками разжился?
— Да, разжился.
И только они сели за стол, как кто-то тихо стукнул в окно.
— Ой, лишенько! — вскрикнула Марина, а Михайло схватился за автомат. — Что же делать?
— Подожди немного, — успокоил ее муж. — Может, это Владимир еще какую-нибудь железяку несет?
И снова стук в раму.
Михайло сделал шаг к окну, но Марина порывисто стала напротив него.
— Не ходи! Лучше я гляну. — Она подошла к окну, вглядываясь в темень, наклонилась к подоконнику — и застонала.
— Что там? — быстро поднял автомат Михайло.
— Ой! Григорий!
— Какой Григорий? — не может сразу понять он.
— Наш! — И Марина не идет, бежит в сени, открывает наружную дверь, всхлипывает и заходит в хату, припадая к плечу Григория. — Ой, сыну, дитя мое! Как же ты?
— Вот видите — живым добрался до вас. — Григорий снял с плеча винтовку, поставил в угол и, как отец, добавил: — Не плачьте, не надо.
И Чигирин, волнуясь, сделал шаг вперед.
— Здорово, сынок.
— О, и тато наш есть!
— А отчего это мне не быть? — обнимается и целуется с сыном.
— Думалось, что вы или в эвакуации, а скорей в партизанах.
— Он и есть в партизанах, — с гордостью подтвердила Марина. — Вот только что из леса пришел за харчами. Все до макового зернышка повытаскает, помяни мое слово.
— А вот макового зернышка и не трону. А ты как, сыну? Бежал, только пятки сверкали?
— Не бежал, тато, — серьезно ответил Григорий. — Бился, как вы меня учили, до последнего. При отступлении мою пушку оставили немцев задерживать. И мы держались, пока от пушки не остались одни обломки, а накатник не испустил последний дух. Так что, батько, не смейтесь.
— Это ж он испытывает тебя. А только сейчас тосковал по тебе. Садись, сыну, вечерять, — и Марина кинулась к посуднику.
— Как хорошо повечерять вместе, — садится за стол хозяин.
— Хорошо, муженек, — согласно кивнула Марина.
И впервые за все это время она радостно улыбнулась своему сыну, своему мужу, не зная, где их посадить и чем угощать. Но и улыбкой нельзя было скрыть неуверенности и страха, потому и прислушивалась ко всему на дворе.
После ужина старый Чигирин, прощаясь, положил руки на плечи жены и, отведя от нее глаза, сказал Григорию:
— Целуй, сынок, мать, да будем собираться в леса.
Марина оторопела, задыхаясь, как рыба на берегу, глотнула воздуха, схватилась за сердце:
— Что ты говоришь?.. Как это — в леса?
И муж твердо ответил:
— Ногами, жена, ногами, машины пока еще нет.
Горячие волны зашумели в голове матери, потекли по ее лицу, по незаметным ранее морщинам.
— Бездушный ты! Я ж и насмотреться не успела на свое дитя!
— Еще насмотришься, — неопределенно пообещал Чигирин. — А сейчас надо идти.
— Пусть хоть один день побудет со мной, — в очах Марины сверкнули слезы. — Только один день молю у тебя.
— Не дало нам время этого дня, — уже хмурится старый. — Еще кто-нибудь ввалится в хату.
— Тогда пусть Григорий к моей маме пойдет, хоть день перебудет.
— Не шути, Марина, потому что лихо не шутит.
Женщина окаменела.
— Лучше бы ты, оглашенный, и не приходил сегодня.
Но это мужа не рассердило, он только пожал плечами:
— Не знаю, кто из нас оглашенный, — и снова коснулся рукой плеча жены. — Не надо, слышишь, не надо.
— В самом деле, мама, не надо, — отозвался и Григорий.
— И ты заодно с этим оглашенным?
— Моим отцом и вашим мужем, мама, — улыбнулся Григорий.
Марина припала к сыну:
— Ты смотри за собой и за ним, у него и до сих пор разум детский.
— Если жена добралась до разума, значит, и вправду пора идти, — рассудительно сказал Чигирин и начал укладывать в торбу хлеб.
— Ирод! — отрубила Марина, пошла в чуланчик и вынесла сала на дорогу. — Положи сверху.
— Ирод сала не ел, — буркнул в бороду муж.
— Ой, Михайло, Михайло… — Начала завязывать торбу — и уже совсем тихо: — Откуда ты взялся на мою голову со своими подснежниками? И как я из-за тебя еще не побелела, как те подснежники?
— Это я твою седину забрал себе… И не очень убивайся. Мы к тебе будем наведываться.
Вскоре отец и сын вышли со двора, нырнули в терпкую волну конопли, а из открытого окна вослед им донеслось до них горькое всхлипывание.
— Бабы, — крякнул Чигирин, — если бы собрать их слезы, то всех лиходеев можно было бы утопить.
XV
Там, где предвечерний лес бросал свои тени под колеса чужих поездов, близнецы сторожко остановились, замерли. Роман держит в руках лопату, а Василь — мешочек как будто с каким-то инструментом. Хлопцы сейчас похожи на рабочих, ремонтирующих железнодорожное полотно. Но напрасно так таились они: сколько ни окинешь взглядом, нигде никого, только тени, как самоубийцы, лежат на колее да порой в лесу, усаживаясь на ночь, пискнет пичужка.
Тишина и покой царят тут, хотя отсюда до станции рукой подать. Еще ни один паровоз не сломал себе шеи на этом месте, еще ни один мост не взлетел на воздух, еще ни один патруль, падая на рельсы, не разбил о них каску или голову. Потому чужие колеса беспечно режут тени, а чужие окна выплескивают из вагонов музыку, смех и голоса самоуверенных правителей.
— Тут, пожалуй, можно и днем расшивать полотно, — прикидывает сразу Роман, присматриваясь к просмоленным шпалам и заржавевшим костылям.
— Можно и днем, только не всегда, — щурится Василь, именно сейчас заметивший на придорожной тропинке женскую фигуру. — Вон, видишь, кто идет?
— Красавица с узелком или ведьма с помелом, — скалит зубы Роман.
— Спрячемся в лесу или постоим тут?
— Чего это нам красивой опасаться? — Роману не терпится поговорить с девушкой, и он деланно вздыхает. Парень не столько засматривается на девчат, сколько любит поболтать о них.
