Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
В один из этих тоскливых дней она встретила Петренко. Он шел вверх по главной улице, его широкое крестьянское лицо показалось Нине мрачноватым и красивым. Она обрадовалась, первым ее движением было броситься к нему, окликнуть. Но тут же растерялась: что ему сказать о себе? Жаловаться? Плакать? Так-то она сама себе зарабатывает социальное положение! Нина поспешно юркнула в аптеку. Из окна проводила его взглядом…
Отрываясь от прошлого, покосилась на возницу.
Карпыч дремал, уткнувшись в бороду. Пегашка плелась еле-еле. Дождь сеял полегоньку. Черная взъерошенная ворона опустилась на мокрый выутюженный дождями стог сена. Будоража лесную тишину пронзительным карканьем, воронье напоминало, что ненастье надолго.
…Пронесся слух, что красноносика «вычистили». Слух скоро подтвердился. Однажды на крыльцо биржи вышел черноволосый человек на деревянной ноге и простуженным басом объявил:
— Товарищи, с сегодняшнего дня завбиржей буду работать я, Акимов. — Он вытащил из кармана потрепанной гимнастерки тетрадочный листок и, не заглядывая в него, сообщил: — На данное число бирже требуются следующие профессии: два грузчика на пристань. Есть таковые?
Пятеро мужчин подняли руки.
— Так. Становись справа, — скомандовал Акимов. — Гражданочка в белом платочке, куда вы? Вы же и полпуда не поднимете.
Сухонькая женщина сконфуженно вернулась на свое место.
Нина по себе чувствовала — люди напряженно ждали.
Акимов потребовал пекаря (вышло четверо), истопника (вышло человек двадцать). Нина с надеждой смотрела в рот Акимову. Нет, ни счетоводом, ни приказчиком, ни тем более плотником она не может быть. Она испугалась, когда Акимов, так ни разу и не заглянув в тетрадочный листок, спрятал его в карман гимнастерки.
— Остальных прошу разойтись! — объявил он.
Очередь не двигалась.
— Расходитесь, товарищи. Бесполезно ждать. Даю вам слово партийца, — убеждал Акимов.
Ушли немногие. Прокатился недоверчивый слушок: «Обманывает. Не хочет себя утруждать. Уйдем, а он своих знакомых устроит». Упрямо, вместе с другими дрожала под дождем и Нина. Разве Африкан чему-нибудь поверит. Непременно ввернет: «Мы ведь сахарные — под дождем растаем».
Но Акимов не обманул. Больше не было необходимости торчать целыми днями на бирже.
Дома Африкан ворчал:
— Никогда не поверю, что за месяц нельзя устроиться. На кой черт было девятилетку кончать.
Нина негодовала: ведь сам безработный. Правда, он хорошо чертежами зарабатывает, еще хвастается, что в профсоюз не платит.
Однажды Нина дождалась, когда коридорчик биржи опустел. Акимов, в очках с оловянной оправой, что-то писал. Он взглянул на нее снизу из-под очков и, не дожидаясь ее вопроса, сказал:
— Нет у меня, дорогуша, работы.
— Я, знаете… я не член профсоюза… но мне надо… понимаете… надо работать…
— Ты говори толком.
— Вы сказали, что, кто хочет судомойкой, пусть завтра приходит… Завтра мне не достанется. Пошлите меня судомойкой. Правда, я не член профсоюза, но я вступлю… Честное слово.
Акимов улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы.
— Сколько групп кончила?
— Девятилетку с педуклоном.
Акимов свистнул и принялся закручивать цигарку.
— Ты вот что, дорогуша, покуда ступай домой, а я что-нибудь придумаю. Шибко жирно, если с девятилеткой будем посуду мыть. Как ты понимаешь, государство на тебя трудовые денежки тратило? Тратило. А мы, значит, эти денежки будем по ветру пускать…
…Внезапно Пегашка встала. Мгновенно оборвались воспоминания. Раскисшая дорога, дождь, лес. Между черными стволами сосен — сизый туман. Пахло мокрой хвоей и сырой землей, как в непогоду на кладбище. Нину пронизывала дрожь, казалось, еще немного, и она не выдержит. Карпыч протянул ей мешок.
— Накинь-ка на плечи. Однако, помене мокнуть будешь. Сенца-то из-под низу сухого вытягай да под ноги-то положь. Оно, глядишь, и потеплеет. Скоро нагреемся, за развилкой дорога пойдет все в тянигус да в тянигус.
За развилкой дорога стала взбираться в гору. Ага, значит, «тянигус» — это в гору.
— Ты, однако, слезай, барышня, — Карпыч вышагивал теперь рядом с лошадью, — пройдесся — ментом согреесся.
«Сама не могла догадаться», — упрекала себя Нина, с трудом переставляя онемевшие ноги. Сначала она еще выбирала дорогу, но скоро плюнула — ступала куда попало. Приходилось то и дело вытаскивать из грязи галоши. Наконец, не выдержала, сняла их и засунула в телегу под сено. Жаль новые желтые ботинки с высокой шнуровкой. Но что поделаешь! «Сколько протянется еще этот тянигус… тянуть… тянуться… Отсюда, наверно, и тянигус».
У нее всегда был спасительный якорь, она хваталась за него в злосчастные часы: по ночам, когда не спалось после очередной ссоры с отчимом, когда возвращалась с уроков через кладбище или изнывала в очередях на бирже. Этот якорь — память. Стоит только вспомнить что-то приятное, восстановить в мельчайших подробностях это приятное или что-нибудь придумать в этом роде — и уже не так тошно, и время летит незаметно.
А придумывалось разное.
«Нам понравился ваш рассказ, товарищ Камышина. Чувствуется пролетарская сознательность. Мы его напечатаем в газете. Приносите еще ваши рассказы».
Или:
«Он (высокий, глаза черные, волосы курчавые, похож на Демона или Якобсона) взял меня за руку и сказал: „Нина, я вас люблю“. Я отвечу с затаенной грустью: „Верю в ваше благородство, но у меня есть призвание, мой святой долг служить этому призванию“».
Или:
«Африкан Павлович, моя мать вышла за вас замуж, поверьте (Нине особенно нравилось это „поверьте“), не ради любви. Она испугалась жизни. Теперь вы свободны. Я достаточно зарабатываю, чтобы прокормить семью. Пока вы безработный, я буду помогать вам. Забирайте все ваши вещи.
Не забудьте захватить китайский фонарь, вы же не сможете существовать без мещанского уюта».
Но вытаскивать ноги из грязи и ждать, ждать, когда кончится этот тянигус — скиснешь. Тут не до выдумок. Но ведь было же и по-настоящему хорошее. Ведь оно было же! Было.
…Часа три кряду она бродила по главной улице вверх-вниз, вверх-вниз. Осторожно поглядывала в витрины магазинов. Толстые стекла витрин отражали тоненькую девчонку с длинными косами. Девчонка встряхивала головой и грациозным движением руки (так ей казалось) перебрасывала косы за спину. Удивительно легко шагалось в новеньких, с высокой шнуровкой ботинках.
Стрелка на часах почтамта подвигалась к цифре «пять». Скоро начнет темнеть, надо успеть сбегать на кладбище, проститься с Катей. Видно, так и не удастся ей встретить Петренко (дома его, конечно, не оказалось), так и не удастся показать ему удостоверение, выданное на имя ликвидатора неграмотности Нины Николаевны Камышиной. Проверила, тут ли оно. Удостоверение лежало в толстой общей тетради — «Дневник ликвидатора».
Кладбище окончательно испортило настроение, нагнало тоску.
Нина постояла у Катиной могилы. Холм засыпали желтые листья. Венок на кресте высох, затянулся паутиной. Нина почему-то не могла оторвать взгляда от муравья, он полз вниз по кресту. От кладбищенской тишины прохватил озноб. Стараясь не глядеть по сторонам, стала пробираться к выходу.
И вдруг услышала:
— Ниночка!
У свежей могилы стоял Петренко. Она никогда не видела у него такого помятого, печального лица. Первой мыслью было — «Анфиса». Нина подошла, испуганно глянула на новый, выкрашенный белой краской крест и прочитала: «Анна Степановна Петренко родилась в 1865 году, скончалась…» Всего две недели, как умерла.
— Вот, Ниночка, похоронил матушку, — сказал Петренко. — Не пожилось ей в Сибири. За своей хатой тосковала, за вишневым садочком журилась. Приехала и… Кабы знать… Идем. Темнеет уже.
Петренко шагал сосредоточенно, глядя себе под ноги. Нина маялась: почему она никогда не может найти нужных слов? Но разве тут слова помогут?
— Вот так, — произнес он, потирая переносицу. И, помолчав, неожиданно признался: — А за крест меня прорабатывали. Просила меня матушка перед смертью… Не мог я слова нарушить.
— Конечно же, не могли, — сказала Нина, чувствуя, что не в силах выразить жалость, сострадание и нежность за доверие, за то, что говорит с ней как со взрослой.
— К Катюше приходила? — спросил Петренко.
— Да, я ведь уезжаю. Завтра. — Она очень торопилась все ему выложить (вдруг скажет «мне пора»): и про вуз, и про биржу труда, и про красноносика, и Акимова, и про то, как Акимов дал направление на курсы ликвидаторов неграмотности.
— У тебя есть время? — спросил Петренко. — Мне нужно зайти в одну мастерскую. Ты не проводишь меня?. Добре. Почему ты не приходила к нам? На работу я бы тебя устроил. — Иван Михайлович остановился, чтобы закурить.
— Знаете, может, это и глупо, но я хотела сама. Понимаете? — Нина взглянула в лицо Петренко. Понял ли, что у нее на душе? Понял.
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
