Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Вручали знамя очень торжественно, хорошие речи произносили, а после был зачитан приказ о премиях особенно отличившимся работникам. Кому месячный оклад, кому двести — триста рублей — хорошие премии, ничего не скажешь.
Матвей надеялся, может быть, назовут и его фамилию, но его фамилию не назвали. Конечно, обидно было: работал он не хуже других, но раз так, ладно, переживем...
Приказ зачитали, и все начали вставать, думая, что собрание закончилось. Однако директор поднял руку, сказал, что нет, собрание не окончено, потому что он хочет персонально обратиться к товарищу Матвею Кондратьевичу Иванову, особо поблагодарить его за самоотверженный труд.
От неожиданности Матвей растерялся, смутился и сидел под взглядами людей, краснея, будто в чем-то провинился.
— Матвей Кондратьевич хорошо воевал и хорошо трудится в мирное время. Руководство комбината желает ему крепкого здоровья и дарит инвалидную мотоколяску с ручным управлением, — сказал директор и пригласил всех во двор для вручения подарка.
Все зашумели, оживились, повскакали с мест и, торопясь и толкаясь, повалили из клуба на улицу смотреть Матвееву премию, забыв о самом Матвее, который с застывшей улыбкой терпеливо ожидал, когда они выйдут, освободят ему дорогу.
Они вышли, он сполз со стула и выкатился во двор и увидел, как директор стаскивает серый чехол с зеленой коляски, с маленького открытого автомобильчика. Директор сам сделал первый круг по двору, объяснил Матвею, какие рычаги надо нажимать, чтобы коляска послушно двигалась, и помог ему сесть на черное клеенчатое кресло. Матвей ухватился за гладкую баранку, глянул перед собой в ветровое стекло — и занемело у него в груди от слез. Он испугался, что заплачет при всем честном народе, сделал усилие, проглотил слезы и нажал рычаг. Коляска сразу же затряслась, затарахтела, окуталась дымом и легко покатилась по двору. Матвей объехал двор, снова остановился у клубного крыльца, весело сказал сторожихе Марье Власьевне:
— Садись, Власьевна, прокачу.
Власьевна была крупна, не для такой машины. Она засмеялась, отмахнулась:
— Ну тебя, вон Зинку катай.
Зина — закройщица женского платья — была для Матвея загадочной особой. Работала она на комбинате не так давно, но как стала работать, так сразу же начала проявлять к Матвею явно повышенный интерес. Был бы он не калекой, возможно, решил бы, что понравился ей. Хотя, кто знает, он ведь тоже не огородное пугало, а мужик... Девушка она была веселая, озорная, на ее шутки Матвей всегда отвечал тоже шуточками-прибауточками да подмигиванием.
— Давай, Зина, садись! — крикнул он,
— Ой, что ты! — Зина испугалась, закраснелась лицом, глянула на Матвея быстрым взглядом, и по этому быстрому взгляду он понял, что ей очень хочется сесть, покрасоваться перед людьми.
— Сделай одолжение, пожалуйста, — сказал он.
Опустив глаза и руки вдоль худого тела, она не пошла, а поплыла стеснительно и торжественно к коляске.
— Кино окончено, до свиданьица, — крикнул Матвей и покатил со двора.
— Куда ж ты! — сказала Зина, когда они выехали за ворота.
— Куда глаза глядят, — ответил он, смеясь. — Ты уж сиди спокойненько и не бойсь, не кувырнемся.
— А я не боюсь, — ответила она и посмотрела на него смеющимися глазами, — мне хоть кувырнуться, хоть что...
— Храбрая?
— Угу, — ответила она.
Коляска ехала не шибко. Была у нее скорость, но не такая, как у настоящего автомобиля, — пешеходов обгоняла запросто и две торопливые телеги тоже обогнала возле рынка, но на большее сил не хватало: лысого велосипедиста не смогла обогнать, он долго маячил впереди, удаляясь.
От рынка Матвей свернул к реке, а там и полем покатил, все вперед и вперед, без всякой цели и ориентира.
Зина сидела, молчала, и Матвей будто забыл о ней. Чувствами он был сейчас в другом времени и в другом месте — в забытой давней своей юности, когда сидел на мостике комбайна и плыл в желтое бескрайное пространство высоких хлебов.
Впрочем, он не захотел поддаваться воспоминаниям, размягчать пустой тоской душу и, свернув с дороги к реке, спросил:
— Хочешь, купнись? Обожду.
— Хочу, — быстро и весело ответила она. — А завез-то ты меня в тридесятое царство!
Она засмеялась, побежала к реке. Матвей сполз с клеенчатого сиденья и лег на тихую траву, лицом к спокойному синему небу.
Он лежал возле теплой отдыхающей коляски, держа руку на ее колесе, ощущая в себе доброту и довольство жизнью.
— Ой, хорошо! — кричала за кустами Зинаида.
Матвей послушал ее взвизгивания, приподнялся на локте и сквозь кусты увидел слепящую под солнцем гладь воды и Зинаиду, плывущую от берега. Она шумно колотила ногами, высоко взлетали пенные брызги.
Зинаида доплыла до середины реки, повернула обратно, крича: «Ой, хорошо, ой, мокро!» Усмехаясь, Матвей глядел на нее, радуясь ее веселью. Она не знала, что он смотрит, спокойно вылезла на берег, голая и хрупкая, и стояла, обсыхая, запрокинув к солнцу лицо. У нее были широкие бедра, узкая талия, гладкий плоский живот, тонкие ноги и острые груди. Она долго стояла, не чувствуя его взгляда, но потом оглянулась, забеспокоилась, испуганно обхватила себя руками, присела и крикнула:
— Ты где, Матвей?!
Он молчал. Она подождала, не ответит ли он, не дождалась и успокоилась, стала не торопясь одеваться.
Матвей притворился, что спит. Зинаида подошла, увидела, что он лежит с закрытыми глазами, поверила в его сон и сама легла неподалеку. Она тихо лежала, оберегая его покой. Но он был плохим артистом: ненатурально засопел, и она догадалась, что он разыгрывает ее, и сказала:
— Не обманывай, поехали давай.
Он приподнялся на локте, улыбаясь, посмотрел на нее.
— Что смотришь? Поехали...
— Поехали, — ответил он, а сам не двигался, непонятно смотрел.
Ей зябко стало от этого взгляда, она поежилась, поднялась с земли.
— Ну что ты в самом деле? Поехали!
— А мне одному-то и не подняться, — сказал он, — руку дай.
— Поднимешься, — ответила она, но руку протянула. Он ухватился за нее, дернул, и, вскрикнув, Зинаида упала на землю. Матвей быстро и ловко подмял ее под себя и прижался ртом к ее губам. Она мотала головой, дрыгала ногами, но вырваться не могла — Матвей был тяжел, был крепок мускулами.
Зинаида поняла, что не вырвется, затихла и, когда он оторвался от ее губ, сказала, тяжело дыша:
— Удушил, дурак, — не зло сказала и не испуганно, а спокойно, как жена надоевшему мужу. — Губы вытри, обслюнявился.
И Матвей обмяк, выпустил ее. Она поднялась, оправила платье, спросила:
— Едем или как?
— Садись...
До города они доехали молча. У рынка Матвей остановился:
— Дальше сама дотопаешь.
— Спасибочки за прогулку, — насмешливо сказала она. — Смотри не кувырнись.
— Не твоя забота, — буркнул он и покатил к себе домой.
Дома он успокоился; до поздней вечерней темноты приходили соседи смотреть коляску, и, когда наступила пора спать, Матвей будто уже и забыл о происшествии с Зинаидой.
Коляска понравилась соседям. Женщины, все как одна, высказали восхищение заботой Матвеева начальства, выхлопотавшего ему такой замечательный подарок. Мужчины тоже ощупали коляску со всех сторон и тоже одобрили ее с технической и практической точек зрения, но не единогласно. Иван Кошкин, шофер полуторки, бывший фронтовой танкист, сказал, что ничего хорошего в этой машине нет: очень она хрупка и несерьезна для взрослого человека. Вот в Америке, там такую утеху изобрели для инвалидов — закачаешься! Все автоматическое. Кнопку нажал — поехала, нажал другую — остановилась. Никаких дурацких баранок, одни кнопки. Тут же ящичек. Нажал — крышка открылась, на подносе выскочила закуска и выпивка. Даже кофий сам варится. Сервис это у них называется, хорошее обслуживание, значит...
— Не заливай, — сказал Матвей, — ничего такого в твоей Америке нету. Что, ты там был, что ли?
— А ты был?
— И я не был. А все же знаю — нету там таких чудес с кофеем.
— Дурак, — сказал Иван Кошкин, — там прогресс, там в полуторке кино даже есть. Нажал кнопку — и гляди. Удобство для водителя.
— А кино-то зачем? С этим кино в кювет свалишься. На дорогу смотреть надо, а не кино твое.
— Нету там кюветов, пойми. Там бетонка, гладкая как стол. Кнопку нажал, и машина мчится, сама управляется. Можно спать, кино глядеть можно, с бабой тары-бары балакать можно.
— Ну тебя, — сказал Матвей, — тебя послушать, так там вроде и капитализма нет, вроде нет эксплуатации человека человеком.
— Почему нет? — обиделся Кошкин. — Ты меня что, политически неграмотным считаешь, а себя шибко умным? И капитализм есть, и эксплуатация. А безработица? Знаешь, какая безработица! Есть города — никто не работает, фабрики стоят, заводы стоят, а миллионерам хоть бы хны, им наплевать, все равно денежки текут... Ты со мной не спорь, ты газеты читай.
