Александр Патреев - Глухая рамень
Он узнал Аришин голос, тихий, робкий, покорный… Зачем пришла она? Не произойдет ли опять то же, что и вчера утром?.. Не лучше ли для обоих, если не состоится эта встреча?.. Да и зачем, если все равно — конец, ибо не каждый может выдержать повторную пытку… Подумав так, он затаился и только прислушивался, не откликаясь совсем… Ариша постояла у двери, ответа не дождалась и, тихо зарыдав, пошла вниз по лестнице.
Только тут Вершинин заметил, что в окна тянется откуда-то блуждающий свет… Невдалеке горел на снегу костер, озаряя покрытый рогожей труп Самоквасова. Серою тенью ходил ночной караульщик в нагольном тулупе. В темной дали терялся лесной склад, — именно с той стороны выступила несмело, крадучись, фигура женщины. Она приблизилась к трупу, остановилась в свете костра, потом, опустив голову, медленно обошла вокруг и так же медленно удалилась…
Это украдкой от людей приходила проститься с Самоквасовым старуха мать: на ее сыне лежало клеймо общественного позора и ненависти, потому и выбрала она этот поздний час, когда никто, кроме сторожа, не увидит ее…
И подумал Вершинин:
«Если бы жива была моя мать, она бы тоже пришла воровать прощальную минуту ночью?.. Как хорошо, что я — один»…
Он зажег лампу, и тьма отступила от него в другую комнату, куда стало страшно ему зайти. На стене догорала «Осень» Левитана; на холодную гладь реки оседал тихий тоскливый вечер. Вершинин наклонился к письменному столу и выдвинул нижний ящик… А за ним наблюдали со стены глаза изумленной девушки, и в эту минуту, казалось, в них блестели слезы… Шурша бумагой, он недолго рылся в потайном ящике, куда не заглядывал давно и где хранилось оружие…
Повертев барабан, стал вкладывать пули. Они, эти желтые остроголовые пчелы, впивавшиеся в пустые соты, дрожали в его пальцах; под легким нажимом словно чужой руки курок поднялся и опустился мягко на свое место, — все было в исправности…
Оставалось одно — написать немного о себе людям перед тем, как уйти от них…
— Дайте квартиру директора, — закончив, сказал он по телефону. — Авдей Степаныч?.. Извините, что беспокою… Да, я… Может быть, вы зайдете ко мне?.. Через полчасика?.. Хорошо, спасибо…
И кинул на стол трубку… Мембрана продолжала еще звучать, взволнованная необычным разговором… Закурив последнюю папиросу, Вершинин смотрел на циферблат будильника, где стрелки двигались к намеченному пределу… Они вскоре сошлись на двенадцати…
— Пора… пора кончать, — сказал Вершинин, приподнимаясь от стола.
Он отступил на середину пола и поднял с наганом руку… Внизу вдруг нетерпеливо загрохали в запертую дверь, — он заторопился, закрыл глаза и, нацелясь в грудь, выстрелил… Падая, он слышал, как вслед за ним упало кресло, за которое схватился рукой, а там, внизу, в комнате Ариши, громко, на весь дом, взвизгнул, закричал женский голос…
Буран заметался в тоске и страхе, потом скоро затих; крадучись, он подполз ближе и мокрым языком начал лизать хозяина в щеку.
…Трещала дверь под напором сильных, перепуганных рук, копились на лестнице люди, скулила в комнате собака, застигнутая бедой врасплох. Первым ворвался Сотин, минуты через три появился Бережнов… Посреди пола лежал, поперек пестрых дорожек, распластанный лесовод Вершинин: снеговая бледность заливала лицо, откинутая рука медленно разжималась, роняла револьвер, ставший теперь ненужным…
— Кому-то звонил, — глухо вспоминал Сотин, обращаясь к Бережнову. — Я слышал, но слов не разобрал…
— Звонил мне… просил зайти через полчаса… Мне подумалось… я побежал, не медля ни минуты… и все-таки запоздал…
Пришел с лампой в руках Якуб, и хотя в комнате горела висячая лампа, он не погасил свою, а поставил на письменный стол, у которого стоял в раздумье Бережнов, вынимая из конверта записку… Читал он молча, наружно спокойный, только подергиванием губ выдавая свое волнение и растерянность перед загадкой:
«Мир вышел из колец Сатурна.
Юля… продолжай помогать вулкану. А я… в напрасных скитаньях растерял силы, устал, да и людям причинил много зла и несчастий. Мне ничего иного не осталось, — побежденный жизнью, я — ухожу.
Простите… И прощайте.
Вершинин Петр».У Бережнова мелькнула мысль о безумии лесовода, но, перечитав еще раз, он напал на след, начал угадывать смысл, сознательно спрятанный в эти необычные фразы.
— Этого я не ждал все-таки, — произнес он, передавая письмо Сотину…
Ефрем Герасимыч отошел к окну, осторожно обойдя безжизненно раскинутые руки своего бывшего друга… Он отчаянно жалел, что не пришел сюда днем: как знать — может быть, сумел бы предотвратить ошибку, которая стала теперь непоправимой?.. Кто-то сзади тронул его за плечо — подошел Бережнов.
— Надо вызвать его сестру, — сказал он. — Ты адрес знаешь?
Вершинин застонал, и в тот же миг все в комнате замолкло. Сотин и Бережнов, став на колени, наклонились к Вершинину, ножницами простригли на левой труди рубаху и долго всматривались в маленькое темное отверстие, прожженное пулей: оно было правее и выше соска. Вырывавшийся из легких воздух ослабевал заметно, и только уже мелкие и редкие пузырьки выбивались наружу…
Он открыл глаза — большие, глубокие — и долго обшаривал стены, будто по ним узнавал, где он и что случилось… Потом чуть передвинулась голова, он застонал опять… На лице, осветленном последней мыслью, отображалось судорожное желание подняться…
В муках рождался новый день…
Эпилог
Юля спешила застать брата в живых: в телеграмме Бережнова — краткой и осторожной — оставалось маленькое место для надежды. Чутьем она угадывала, что во Вьясе еще произошло что-то — быть может, самое страшное, о котором по вполне понятным причинам не мог сообщить директор.
Тяжелое, тревожное чувство не покидало ее ни на минуту, то усиливаясь, то ослабевая на миг, то вспыхивая опять… Ночью, когда оставалось до Вьяса час пути, оно выросло до непомерных размеров, оно уже не умещалось в ней и прорывалось наружу: она нетерпеливо заглядывала в окно, — но там тянулся темной сплошной стеной лес да редкие, кое-где, мигали во тьме огни; спрашивала пассажиров: «Скоро ли?..» А поезд медленно тащился глухой, почти безлюдной равниной, подолгу простаивал на станциях, на разъездах, растрачивая свое и чужое время.
Но вот наконец и он — знакомый лесной поселок, куда она ехала в третий и, быть может, последний раз… Летом, полгода тому назад, она перед отъездом на юг прогостила здесь полторы недели, запомнившиеся надолго… О, как давно все это было!.. И как плохо знала она брата… Недаром зимой, в каникулы, когда произошла между ними ссора, а вслед за ней — отчуждение и разрыв, Юля впервые поняла отчетливо, в какую трясину заходит он, и только не было силы у ней вернуть его… Она выскажет ему все, что накипело в душе дорогой, и пусть хоть теперь узнает он, почувствует, как сильна ее ненависть к тому, чем жил он… Память подсказывала ей, что прежнее стоит в прямой связи с последними событиями.
Мимо окна вагона все медленней и медленней во тьме проплывали столбы телеграфа, потом — лесной склад, бараки, избы. Поселок спал, и только в одной избе, на самом конце улицы, теплится, как ночью в келье, огонек у Парани… Юля взглянула на часы, — было ровно двенадцать, поезд пришел без опозданий.
Спускаясь с площадки вагона и отыскивая глазами, нет ли кого знакомых, чтобы скорее спросить о Петре, — она лицом к лицу столкнулась с Сотиным… Уж не ее ли встречать он вышел?..
— А я вас караулю, — сказал он, протягивая руку.
— Спасибо, спасибо. Зачем беспокоились? Я найду сама, — заторопилась Юля. И тут же спросила: — Что с ним, скажите?..
Ефрем Герасимыч взял из рук у ней чемодан, отвел ее в сторону, чтобы не слышали другие, и, нагнувшись почти к самому уху, начал рассказывать о том, что предшествовало последнему дню…
— Проводите меня к нему, — рванулась Юля.
— Постойте, я оказал не все, — удержал ее Сотин, не зная, какие подобрать слова, чтобы досказать последнее: ее отношений к брату не знал он.
— У него кто-нибудь есть? — опять спросила Юля.
— Нет.
Сотин взял ее под руку и, поддерживая, осторожно повел тропой к щитковому дому.
— Вы — взрослый человек, и я скажу прямо… его уже нет в живых… позавчера мы схоронили его.
Она молчала долго, до боли закусив губу, чтобы не заплакать.
— Мне всю дорогу почему-то казалось, что он жив еще.
— Его отвезли в Кудёму. А через час он умер.
— Ну что ж, — вздохнула она. — Он знал, что делал, видел, куда шел… И в сердце у меня, где был он раньше, теперь пусто… и очень больно.
Сотин молча шел рядом, продолжая крепко держать ее под руку.
— Я многого не разгадал в нем, — заговорил он опять, — а то, что знал, не сумел понять. А ведь дружили когда-то!.. Потом — размолвка, ссора, вражда… И вот какой конец.
