Александр Патреев - Глухая рамень
На заре привезли Алексея во Вьяс… У крыльца стоял присмиревший Орленок, будто и ему понятна была людская беда, — все же держал его под уздцы углежог Кузьма, кашляя беспрестанно, а поодаль от подводы, на груде сложенных бревен сидел словно застывший Вершинин. Никто не спросил их, почему оставили там, на дороге, застреленного Самоквасова, зато спрашивали Кузьму и Бережнов и Сотин об Алексее, о всех обстоятельствах, которые произошли в лесу… Рассказывая обо всем, чему был сам свидетель, Кузьма произносил простые, страшные слова, не позабыв ни одной подробности.
Горели в избах ранние огни. Словно разыскивая кого-то, изредка перебегали широкую улицу люди, оглядываясь на двухэтажный щитковый дом…
Глухой одеревеневший голос Бережнова, появившегося на крыльце, раздался громче обычного, потому что все подавленно молчали.
— Беремте… поаккуратнее, — сказал он, не помня, что мертвым не нужна предосторожность живых.
И точно по сговору, подошли к саням Сотин, Семен Коробов, кузнец Полтанов, подняли Алексея, отяжелевшего, как камень, понесли на руках в дом, — несли близкие, друзья, люди одного с ним взлета, только судьбой счастливее, чем он… А Кузьма сел в порожние сани и погнал Орленка к конюшне.
Люди понемногу стали расходиться восвояси. Вершинин остался один… Будто в кошмарном сне, над которым не властен человек, он продолжал сидеть на обледенелых бревнах за углом дома, не решаясь ступить даже на крыльцо… Надо было идти куда-то, уйти от людей, от Ариши, от самого себя, а тело не повиновалось, налитое неодолимой тяжестью… Невольный сообщник преступления, он не смел, не имел права показаться на глаза Арише: «Что я скажу ей?» Даже Сотину, который, выйдя к нему, великодушно пригласил к себе: «Иди, полежи у меня», он не нашел, что ответить.
После Сотина вскоре к нему подошел другой и раздраженно, с уничтожающей силой проскрежетал над самой головой Вершинина:
— Э-эх ты, умная голова!.. «Помог», значит, в беде товарищу?.. Иди, «отдыхай» теперь, она ждет давно. — И человек (по голосу — кузнец Полтанов) оставил его, уходя медленно за угол дома.
Бездомным, как бродяга, отрешенным от людей почувствовал себя Вершинин… Мир глядел на него миллионами потухающих звезд, и они казались Вершинину холодными, ненавидящими глазами. Поджимая плечи, он будто подставлял голову и спину для законной, неминуемой расправы. Несколько минут спустя, когда возле дома никого из людей не осталось, он поднялся с глубоким вздохом и побрел куда-то, не разбирая пути…
Он шел улицей, на самый конец поселка, шел медленно, с трудом переставляя ноги, и всю дорогу со всех сторон завывал над ним ветер. Сквозь эти, физически ощутимые порывы ветра мерещились ему короткие, какие-то стреляющие звуки, будто в железный передок саней летят из-под копыт Орленка оледеневшие комья снега…
Вторично за эту ночь обступили его видения. Происшедшее в лесу у зноек вернулось опять к своему началу… После того как ушел Горбатов вослед беглецам, а Кузьма и Вершинин остались в землянке, ни один не знал, что делать… Очнулись оба лишь в ту минуту, когда вдали прогремел первый выстрел, оповестивший о засаде.
В одно мгновение переборов свои годы, старик легче, быстрей, чем Вершинин, добежал до подводы, отвязал от сосны Орленка и первым вскочил в сани, прихватив с собою топор — извечное мужицкое оружие. Не страшила его опасность, мороз и встречный ветер были нынче ему нипочем, — так и ехал Кузьма, стоя в санях, позабыв застегнуть свой ветхий шубнячок. Когда раскатывались и кренились набок сани, он держался за плечо Вершинина. Все кипело в старике отвагой и силой, которые вернулись к нему опять… Ярко вспыхнула в ту ночь его звезда, которой наступали сроки меркнуть…
Не сбавляя рыси на ухабах, Орленок нес их со скоростью поразительной, и скоро они наехали на то, очерченное смертью место… В сугроб отвернув лошадь, Кузьма выпрыгнул из саней, кинув вожжи лесоводу, а сам, нагибаясь, осмотрел в потемках оба трупа; он шарил голыми руками по дороге, но так и не нашел горбатовского нагана…
— А там что, в снегу? — в сторону указал Вершинин.
Кузьма полез сугробом и через минуту принес ружье, — Вершинин узнал свою шомполку, проданную когда-то Проньке Жигану… Пистон был цел, курок спущен, и Кузьма уже не выпустил ружья из рук, готовясь пустить в дело, если понадобится.
Выезжая опять на дорогу, он с какой-то злой, отчаянной силой стегнул кнутом жеребца, хотя нужды в том вовсе не имелось. Кузьма и сам скакал напропалую, чувствуя себя, наверно, так, как всадник в начале битвы… Но битвы не произошло: беглеца не настигли, — должно быть, уполз, в трущобу… Пришлось возвратиться назад. Кузьма явно жалел об этой несостоявшейся схватке, совсем не помышляя о том, чем могла бы для него кончиться она…
Продутую морозным ветром грудь уже покалывала острая боль, кашель душил его до слез, и только теперь он догадался застегнуть свой нагольный шубнячок, и больше не бил, а придерживал Орленка. Жеребец отфыркивался, заиндевелые бока его то вздувались, то западали. Он сам остановился у того места, где нужно было, и, когда положили Алексея в сани, пошел шагом.
Впереди лежала синяя зыбучая дорога, с обеих сторон теснила ее безмолвная, почти мертвая лесная рамень. Изредка, на раскатах, сани стукались о стволы сосен, на головы обрушивался с ветвей снег, и Вершинин, сидя на облучке с вожжами в руках, вздрагивал…
Он и сейчас, бесцельно бредя один по улице Вьяса, видел перед собою все ту же лесную дорогу… Кузьма, быстро откипев, с совершенным спокойствием, как умеет не всякий, поддерживал убитого, иногда поправляя его согнутую в локте, свисавшую из саней руку, являя собою пример мудрого бесстрашия. (Недаром он годов двенадцать тому назад сам выдолбил себе гроб и до сей поры хранит его в сарае, помня неминуемый срок.)
За всю дорогу ни одним словом не обмолвились они — молчание было сильнейшей потребностью в тот необыкновенный час… Вершинина мучило нестерпимое любопытство — оглянуться, посмотреть на Горбатова, но что-то властно сдерживало его.
— Коней-то… всех спасли ай нет? — уже перед Вьясом спросил Кузьма.
И в тон ему, точно отдаленное эхо, ответил лесовод:
— Нет… Динка да Тибет погибли… Одна переломила ногу, да еще две — с большими ожогами.
— Жаль… животинка — она полезная… А человек — тем паче: цены ему нет, ежели он трудящий да молодой к тому же…
Почти одновременно с ними вернулись во Вьяс и другие гонцы, потому что каждый из них проехал расстояние впятеро большее, нежели мог одолеть пеший беглец… И вот у самого крыльца Вершинин остановил Орленка; уже от конюшни за ними шли сюда люди и сразу обступили подводу… Не предвидя, чем кончатся объяснения, Вершинин начал рассказывать Бережнову, но тот, дослушав до половины, отошел от него к Кузьме… Никому больше не понадобился Вершинин, только кузнец Полтанов с горьким и дерзким словом подошел к нему, найдя за углом дома, где Вершинин одиноко сидел на бревнах… И может быть, именно после полтановских слов осталось в душе такое беспредельное опустошение, когда глух и безразличен ко всему бывает человек… И не все ли равно, куда теперь идти!..
В крайней избе, где когда-то, будто тысячу лет назад, жил он, едва заметный в окне теплился огонек. Совсем не в урочный час постучался в старые воротца Вершинин. Параня отперла ему и, кажется, ничуть не удивилась его странному посещению, словно с часу на час поджидала прежнего квартиранта. Бормоча невнятные слова о «неисповедимых путях господних, начертанных изначала», она пропустила его мимо себя и опять заперла сенцы. Уже войдя в избу, она упомянула о том, что беда не приходит одна, а следом ведет и другую…
— И не ждешь, где тебя смерть пристигнет… Ко всякому горю, ко всякой беде терпенье надо. — И говорила так, будто поучала Вершинина, сама горюя над чужим горем.
На столе под мешковиной лежал в решете хлеб, как и раньше. Параня отрезала большой ломоть, участливо совала ему в руку:
— Поешь… сытому человеку завсегда легче.
— Не надо… Я лягу, — только и сказал он.
Параня постелила что-то на полу, у самой стенки, где когда-то стояла его кровать. Он лег, одевшись своим полушубком, отяжелевшие веки слипались. Он скоро уснул — без сновидений, глубоким беспамятным сном…
— …Идите, вас требует Ариша…
— Меня?.. Кто? — спросонок переспросил он, не поверив своему слуху, и быстро приподнялся на постели.
— Велела идти… немедленно. — У порога стояла жена Сотина и, немного хмурясь, плотно сжав тонкие губы, ждала, пока соберется он. — Я провожу вас…
Он подошел к рукомойнику, а Параня уже стояла позади него с застиранным рушником, какой случился на этот раз. Утираясь носовым платком, он смотрел куда-то поверх головы Елены Сотиной глазами пойманного, растерявшегося преступника… Итак, раньше всех Ариша требовала его к ответу.
