Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
— Совесть? — Капустин усмехнулся. — А что оно такое, совесть? А ну повтори, как ты сказал?
— Да, меня мучила совесть…
— Коммуниста, уполномоченного райкома по ночам, видите ли, терзала совесть? — Капустин мясистой ладонью ударил по столу с такой силой, точно хотел расколоть стекло на зеленом сукне. — Ты что?! Слабонервный гимназист? Совесть! Тому, кому совесть не дает спать, не место в партии! Понятно тебе, Холмов? Клади партбилет!
— Не ори, Капустин, не испугаешь, — наливаясь бледностью и с тем же видимым спокойствием говорил Холмов. — А партбилет ты мне не давал, и тебе его я не отдам!
История с возвращением Радченко могла бы кончиться для Холмова печально, не появись второго марта в «Правде» статья И. Сталина «Головокружение от успехов».
Глава 39
Возле калитки примостился старик в поношенном полушубке и в кубанке с облезлым курпеем и выцветшим малиновым верхом. На коленях у старика подпрыгивал мальчуган лет двух. На нем шерстяной костюмчик с «молнией», валенки и кубанка, как у деда, с малиновым верхом. Кубанка была несколько великовата, и, когда мальчик подпрыгивал, она сползала ему на глаза.
— Доброго здоровья, папаша! — сказал Холмов.
— И тебе здравия желаю.
— Где тут проживают Радченковы?
— Какой Радченко тебе нужен? Григорий или Димитрий?
— Тихон.
— Так это я и есть Тихон Радченко. — Старик щурил слезливые глазки, всматривался в Холмова. — А на что я понадобился?
— Не узнаешь, Тихон Захарович?
— Что-то не признаю, товарищ. А ты откуда? Из Вознесенской или из Южного?
— Я Холмов. Помните, в тридцатом квартировал у вас?
— Фомич? Да ты ли? — Тихон поднялся, опустил мальчика на землю. — Вот так диво! Фомич! Через столько-то годов! Не ждал и не гадал встретиться!
— Внука нянчите?
— Внук, только не мой, а Гришкин. Может, помнишь моего старшего? Так это уже сынок Гришкиного сына Димитрия. Младшие, Василий и Петр, повыучились на инженеров и поразъехались. Тоже уже женатые. А Гришка и его сын Димитрий хорошо прижились в станице… Да уймись, Юрко! Не мешай нам! Пружина, а не малец. — И снова к Холмову: — Так неужели это ты, Фомич? Побелел. А стройность в тебе сохранилась. Все такой же прямой, как и в молодые годы.
Состарился, поувял Тихон Радченко. И все же и в обметанном белой бородкой сухом лице, и в тонком с горбинкой носу, и в прищуре глаз еще угадывался тот хорошо знакомый Холмову молодой Радченко.
— Марфуша! — позвал Тихон. — Возьми своего прыгуна!
Молодая женщина, без платка, в коротком фартуке, появилась в калитке и унесла мальчика.
— Что же мы тут стоим, Фомич? — радостно глядя на Холмова, сказал Тихон. — Милости прошу в хату! Только не в ту, где ты квартировал. Входи, Фомич, в новый дом.
Знакомый двор. Тот же перелаз на огород и в сад. Та же хата в глубине двора, и та же ставшая бурой крыша из соломы. Только со стороны улицы, как бы боясь показать людям, старуху хату заслонил своими плечами новый дом. Он взобрался на двухметровый фундамент и свысока смотрел в переулок и на берег Кубани своими широкими окнами. В глубине двора, рядом с хатой, стоял гараж, дощатые двери еще не покрашены, стены из самана не оштукатурены.
— Жалко, что ни Григория, ни внука Димитрия нету дома, — сказал Тихон, проводя гостя на застекленную веранду. — Еще утром умчались в район. Сагайдачный к себе покликал. Мой Гришка и его сын Димитрий в партии и в активе. Так Сагайдачный, веришь, ничего без них не решает. Чуть что — зовет к себе на совет. Гришка пошел по животноводству. Любовь у него к животным давняя. Всеми фермами управляет. Хозяин, жилка у него моя. Горицвет им не нарадуется. А внук Димитрий — тоже голова. Механик! Под его командой эскадрон грузовиков. Димитрий и своего «Москвича» заимел. Конюшенку для него соорудил. Мы, бывало, в его годы хвосты быкам крутили, а Димитрий крутит руль… Проходи, Фомич, в горницу.
Комната просторная, светлая. Окна затенены тюлем, и свет оттого казался мягким, белесым. Полы деревянные, крашеные. От порога тянулась ковровая дорожка. Кровать железная, высокая, с горками подушек и подушечек под цветной накидкой. На спинке и на подлокотниках дивана раскинуты кружева домашней вязки. На простенках лепились фотографии. Дверь в соседнюю комнату открыта.
Тихон на время отлучился и появился в бешмете. Частые мелкие крючки бежали к подбородку. Затянутый в талии узким казачьим пояском, Тихон казался и моложе и стройнее.
— Зараз хозяйки соберут на стол, — сказал Тихон, все так же радостно глядя на Холмова. — Как, Фомич, насчет водочки? Воздерживаешься? А я еще обожаю белоголовую красавицу. — Тяжело вздохнул. — Горе было у меня, Фомич. В прошлом году схоронил старуху. Добрая женушка, хозяйка. И сердешная женщина. Сколько раз о тебе, Фомич, вспоминала! Богу молилась за тебя.
Марфушка и ее еще молодая свекровь накрыли стол. Из погреба принесли соленые помидоры в черепяной миске, красные и сочные. Появилась яичница на сливочном масле, тарелка холодца, покрытая, точно инеем, тонким слоем сала, и пол-литра водки. Видимо, подражая горцам, женщины приготовили еду и ушли. Тихон открыл поллитровку, наполнил рюмки и сказал:
— Выпьем, Фомич, за непредвиденную радость. Говорится же в народе: гора с горой не сходится… Такое, Фомич, может случиться только во сне. Гляжу на тебя и не верю, что это ты, тот самый Алексей Холмов, кто тогда прискакал на коне в лагерь.
Они чокнулись и выпили. Тихон ладонью вытер пучкастые, как у старого кота, усы и продолжал:
— Гляжу на старости лет на свою Ново-Троицкую и вижу: и мой сын Григорий, и мой внук Димитрий, да и другие станичники живут ныне богаче, чем когда-то жил я. Дом какой поставили, «Москвича» заимели. И в доме есть все, что человеку нужно. И людьми они стали видными, не то что был я… А ты, Фомич, ныне в какой должности?
— Пенсионер.
— А я слыхал, что был ты главным над всем Прикубаньем.
— Был. А теперь нахожусь в отставке.
— Что так? Или по приказу?
— По состоянию здоровья. Контузия у меня еще с войны.
— И все ездишь, все интересуешься?
— Не сидится на месте. Привычка. А как ты поживаешь?
— Живу помаленьку. Все так же, Фомич, принадлежу к широкому кругу. Жизнь как сортирует людей? По кругам, — начал пояснять Тихон. — От самого широкого до самого узкого. В самом широком располагаются массы. Такие, как я, как все многие. В кругу, что малость поменьше, пребывают люди поотборнее, посолиднее. В самом же узком кругу собираются даровитые да особенные, такие, как ты, как покойные братья Климовы, как Сагайдачный или наш Горицвет. — Тихон наполнил рюмки. — В нашей «России» тоже свои круги. Сперва рядовые колхозники — круг просторный. Затем идут звеньевые, бригадиры, специалисты, такие, как мой Григорий и внук Димитрий, — круг малость поуже. После этого правление «России», а в самой точке — Горицвет. И в жизни, Фомич, как я замечаю, всякий человек устремляется в тот круг, какой повыше и поуже.
— Не понимаю, к чему завел речь о кругах.
— К тому, Фомич, что ежели в узком кругу находятся люди достойные, сказать, с умом и с душой, тогда и те, кто проживает в кругу обширном, жизнью довольны, — говорил Тихон. — А ежели в узком кругу, как иногда случается, окажется человек неумный и недостойный? Ежели попадет туда не по достоинству, а по своей изворотливости? Тогда, Фомич, страдают те, кто находится в кругу широком, то есть массы. Приведу пример. Что было у нас в «России» до Горицвета? Неурожаи, падеж скота. Не жизнь, а горючие слезы. А почему? Потому, что не тот человек пребывал в узком кругу. Или возьми Сагайдачного, нашего Ивана Федоровича. Как при нем возвеличился район! И так во всем: в малом и в большом.
— Выход один: недостойных, неумных следует заменить достойными, умными, — с улыбкой заметил Холмов. — Так я тебя понял?
— Правильно, — согласился Тихон. — Только беда, Фомич, что из узкого круга в широкий добровольно никто идтить не желает. Ежели даже человек неумный и недостойный каким-то манером очутился в узком кругу, то уже сам, по своей охоте, оттуда не уходит и все норовит пробиться не вниз, а вверх.
— Говоря проще: нужен правильный подбор кадров? — смеясь, спросил Холмов. — Так, Тихон Захарович?
— Выходит, что так.
Еще выпили, закусили. После второй рюмки старое лицо Тихона разрумянилось, посвежело, и он, еще больше оживившись, сказал:
— Круги что! А вот тайна, Фомич, хранится у меня на сердце. Думал унести ее с собой в могилу, да вот повстречался с тобой…
— Что за тайна?
— В том моя тайна, что я виноват перед тобой, Фомич. Тогда, в тридцатом, состоял в сговоре с Козыревыми, — грустно проговорил Тихон. — Ночью, когда тебя не было дома, заявлялись ко мне братья Козыревы. Сходились мы не в хате, а в погребе. Говорили Козыревы, что в горах собирается казачье ополчение и что вскорости поднимется восстание. Сказывали Козыревы, что каждая станица посылает в горы сабельную сотню, что огнестрельное оружие готовенькое уже припасено в горах.
