Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)
Если бы Рыбочкин захотел объяснить природу своей неприязни к Гарышеву, он воспользовался бы, полагаю, иными словами. Как, впрочем, и Базанов, который вдруг начинал ни с того ни с сего горячо рассуждать о «воинствующей недокультуре» или о том, что «больше всего нам не хватает культуры».
По существу я пытаюсь теперь лишь воссоздать, восстановить содержание и характер давних споров, которые время от времени вспыхивали и бушевали в капустинской мастерской.
Наш друг скульптор отстаивал тезис о невозможности нормальной жизни вне корневой системы привязанностей, уподобляя современный город урагану, вырывающему из земли все живое. Он, говорил Капустин, обезличивает человека, смешивает языки, традиции и тем самым воплощает страшное пророчество о вавилонской башне.
— Ты гляди-ко, Виктор, разве это жизнь?
— Ну и возвращайся, Ваня, туда, откуда приехал. Чего мучаешься? — отвечал на это Базанов.
— И уехал бы.
— Вот и уезжай.
— Ты меня в расчет не бери, — серчал Капустин. — Я — особый случай. Если бы где еще мог работать, уехал, не задумываясь.
— То-то и оно, — ловил его на слове Базанов. — Мастерская, публика, почитатели, Худфонд — и опять, получается, большой город. Опять тебе жизни нет.
— С тобой как говорить? — терзал бородку Капустин. — Я про Фому, а он про Ерему. Здесь у вас мельтешенье одно. Все кружится, вертится, варится, и люди какие-то суматошные.
— Это у вас мельтешенье, а не у нас, — осаживал его Базанов. — У вас в глазах, маэстро. Вы росли среди девственной, медлительной природы, где жизнь тянется черепашьим шагом, а видимые изменения происходят в полном соответствии с переменой времен года. Ваши глаза и уши приспособлены к иному, они не желают воспринимать то, что с легкостью воспринимаем мы, выросшие среди автомобилей, асфальта, бульваров, людской толпы. Не видите той красоты, которую умеем мы замечать, вам чуждо многое из того, что дорого нам. Не замечаете и не понимаете городской природы. А мне, скажем, противопоказано долгое пребывание среди молчаливых просторов, на меня нагоняет тоску и уныние деревенская тишина. Я заболеваю в деревне, как ты заболеваешь в городе. И почему моя болезнь — это болезнь, а твоя — здоровье? Я просто не еду в деревню, коли себя там неловко чувствую, а вот ты едешь в город, да еще со своим уставом, со своими претензиями. Там нет таких благоприятных условий, какие есть здесь, в городе, — говоришь ты. Потому, мол, я и приехал. Другие едут. Но ведь и мы, городские, можем начать хныкать, плакаться каждому, что вот, мол, вынуждены губить свое здоровье, дышать отравленным воздухом, а все потому, что там, в деревне, нет человеческой жизни: домов больших нет, осенью — грязь непролазная, зимой — тишина оглушительная, такая, что с ума сойти можно. Каждый из нас, Ваня, если на такую позицию встать, найдет сотни аргументов для того, чтобы грызться друг с другом как кошка с собакой.
— Или наоборот, — хмыкнул в усы Капустин.
— Или наоборот, — соглашался Базанов. — Все очень просто, дорогой мэтр. Вас, сторонников патриархальной жизни, к сатанинскому огню тянет. Ты извини.
— Чего уж.
— Ваши потребности переросли возможности Размахаевки. Вот и мечетесь, как бабочки, летите на свет, обжигаетесь, испытываете боль, страх. Но свет, раскаленное стекло лампы тут ни при чем. Сами виноваты. Обжегшись, начинаете тосковать о ночной прохладе тех мест, откуда прилетели. Тут бы и улететь, но куда там!
— Получается, вам — свет и тепло, нам — холод и грязь. Вкалывайте себе в деревне, а мы тут…
— Да, Ваня, так получается, вы там — мы тут. И если уж решил сняться с насиженных мест, если у тебя тяга непреодолимая, призвание, талант, страсть, изволь явиться смиренным иноком. Имей уважение к той другой среде и традициям — да-да, не улыбайся, могу повторить: среде и традициям, которые тоже создавались не одно столетие. Не позволяй своей растерянности и недомоганию, вызванному акклиматизацией, превратиться в желание приспособить, переделать по своему образу и подобию.
— Забываешь, — едко замечал Капустин. — Нынешние горожане — бывшие крестьяне.
— Прибереги для кого-нибудь еще эту сказочку.
Капустин вскакивал из-за стола, сотрясая сжатыми кулаками. Слова застревали у него в горле:
— Не могу с тобой говорить. Все ты по полочкам раскладываешь. Мыслишь, как машина какая-то. Не прав ты, все не так, а доказать не могу. Трудно. Слов нет. Сердце чувствует, а как объяснить, не знаю.
XXIX
С «железной пятеркой» я встречался почти ежедневно в столовой в обеденный перерыв. В отличие от Френовского, который держался особняком, никогда не афишируя близости своих отношений с членами возглавляемого им теневого правительства, «железная пятерка» держалась стаей, напоказ выставляя свое единство, сплоченность и монолитность. Вместе обедали, отмечали праздники, проводили отпуск, а по выходным дням ездили на лыжах или в лес за грибами. Вместе определяли внешнюю и внутреннюю политику института. Такая на редкость слаженная образовалась команда — пять человек. Один занимал очередь, остальные подходили позже, и столовская публика, разумеется, не роптала. Помнится, только старик Романовский поднимал шум.
Базанов часто присоединялся к «железной пятерке» или она присоединялась к нему — в зависимости от того, кто приходил раньше. Бывало, уже по пути из главного корпуса «пятерка» превращалась в «семерку», «восьмерку», «девятку», и когда такой взвод входил в зал, все, сидящие за столиками, провожали его долгим, полным настороженности и любопытства взглядом. Посетителям столовой было небезынтересно знать, кто сегодня седьмой, восьмой, девятый член этой компании. Шестым в течение продолжительного времени оставался В. А. Базанов. Рыбочкин в столовую не ходил. Обед ему заменял пакет молока, который, по старой привычке, он выпивал на своем рабочем месте.
Да, стук каблуков входящих в столовую крупным, размеренным шагом центурионов не мог не производить сильного впечатления. Чуть впереди шли Базанов, Валеев и Январев, за ними — Гарышев, Крепышев, Меткин. Всегда в такой последовательности.
Огромный Базанов, рослый, тонкогубый Валеев с крепким подбородком и профилем, как бы пародирующим известный профиль Наполеона, массивный Январев с трясущимися под легкой тенниской грудями, высокий, изящный Гарышев, единственный, кто почти неслышно ступал по паркету, грубо сколоченный, лысеющий Крепышев и Лева Меткин с острым взглядом снайпера, идущие по просторному залу столовой, являли собой незабываемое, внушительное зрелище.
В тот последний день рабочей недели седьмым оказался я. Это был не единственный случай, когда мы обедали вместе, но, по возможности, я старался держаться в стороне. Двадцать минут стояния в очереди с «железной пятеркой» совершенно выводили меня из равновесия. Удивляюсь Базанову, его поистине непостижимой всеядности. Впрочем, Виктор больше молчал и, кажется, даже не прислушивался к общему разговору. В столовую он ходил с ними скорее по привычке, за компанию. Выглядел он неважно, хотя недавно вернулся из санатория. Сквозь загоревшую кожу проступала бледность, глаза были тусклые, а раньше в них постоянно плясали искорки озорного огня. Для окружающих он продолжал оставаться процветающим профессором. В самом деле, чем он мог быть недоволен? При его-то зарплате. При его положении в институте.
«Железная пятерка» обсуждала очередную вылазку за грибами. Ездили на машине Левы Меткина, реже — на валеевской. У остальных машин не было. Крепышев все свои сбережения вкладывал в дачный участок, Январев пока только мечтал о нем. Послушаешь их — и такое впечатление, что люди живут исключительно там, на дачных участках, в своих автомобилях, а здесь, в институте, находятся на отхожем промысле. Если она и существовала для них, институтская жизнь, которой они отдавали большую часть времени и сил, то как жестокая необходимость. Нет, не измученные заботами они сбегали за город, чтобы на мгновенье забыться, расслабиться на лоне природы. Их мысли, душа всегда находились там. Там была их настоящая, желанная, счастливая жизнь, их родина. Сюда они возвращались только по необходимости — пополнить недостающий запас горючего. Даже цифра «пять», я думаю, была не случайна — это предельное вместе с шофером количество пассажиров, которое помещалось в новеньком «Москвиче» Левы Меткина.
Но кроме дач, которые нужно достраивать и ремонтировать, автомобилей, которые нужно покупать и заправлять горюче-смазочными материалами, существовали честолюбие, которое нужно постоянно утолять, и энергия, которую нужно постоянно расходовать.
Имей мы сегодня в институте руководителей, живущих научными интересами столь же естественно, как жил Базанов своей «термодинамической химией», и обладай они культурой, о которой он только мечтал, сколько важных дел сдвинулось бы с мертвой точки, сколько бы появилось новых имен и идей.
