Виктор Устьянцев - Крутая волна
— Он действительно уговаривал, — подтвердил Петр.
— А баба чья? — спросил рыжий, кивая на все еще лежавшую под дверью Ирину, отодвинул дверь и помог Ирине подняться с пола.
— Его баба, его, — услужливо поторопился доложить старик.
— Бабу тоже забрать, — приказал кому‑то рыжий, и тотчас из‑за проема двери вывернулся еще один мужик и вытолкнул Ирину из купе.
— Дайте хотя бы собрать вещи, — попросила рыжего Ирина.
— Вряд ли теперь они тебе понадобятся. И эти‑то лишние. — Парень рванул на ней кофту.
— Мерзавец! — крикнула Ирина, вырываясь из рук державшего ее мужика. — Скотина!
Тут откуДа‑то из толчеи вынырнул тот самый мужичок с котомкой, которого посадили в Уфе, и стал просить рыжего:
— Сделай милость, ослобони ее, она женщина душевная, уговорила меня без билету взять. Хри- стом — богом прошу. Зачем хорошего человека заби- жать?
Рыжий окинул мужичка недоуменно — презрительным взглядом и усмехнулся:
— Что хороша — и без тебя вижу. Да ты‑то тут причем, воробей эдакий? Чего ты тут расчирикался? Али заодно с этим? — кивнул на Петра.
— Дак ведь все мы люди, все человеки…
— Ладно, некогда тут выяснять, что ты есть за человек, потом разберемся. Прихватите‑ка и его, ребята!
Всех троих — Ирину, Петра и мужичка — бросили в бричку и повезли к темневшему километрах в полутора от дороги лесу. Следом ехало человек десять всадников во главе с рыжим парнем, потом— другая бричка, доверху наполненная чемоданами, сумками и узлами, замыкали кавалькаду еще человек двадцать всадников. Они то и дело оглядывались, наверное, опасались преследования, но их никто не преследовал; паровоз, испуганно: вскрикнув и окутавшись паром, медленно потащил состав дальше, и вскоре за поворотом скрылся последний вагон, густое облако дыма долго еще висело над насыпью.
— Я не знаю, куда нас везут, но догадываюсь, с кем мы имеем дело. Вон с тем рыжим мы уже однажды встречались, — зашептал Петр. — Будет лучше, если ты скажешь, что мы незнакомы, просто случайные попутчики.
Только сейчас Петр узнал в рыжем парне того самого уголовника по кличке Туз, который подавал ему воду в тюремном лазарете. Поэтому Петр ничуть не удивился, когда в лесной избушке увидел и Хлюста. Он был все таким же тощим и черным, к багровому шраму на лбу прибавился еще один, но уже белый, шрам на щеке, наверное, от сабли, да еще во рту игриво посверкивал золотой зуб.
— А, крестничек! — сразу узнал Петра и Хлюст. — Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Да ты садись, гостем будешь. — Хлюст подал Петру табуретку и вопросительно посмотрел на Туза.
— Он Федьку Малину насмерть пришил. Вот… — Туз положил на стол револьвер Петра.
Хлюст взял револьвер, подкинул его на ладони, повертел барабан, считая оставшиеся патроны, и неожиданно протянул его Петру:
— Возьми свою игрушку и больше ею не балуйся.
— А не боишься, что я и тебя могу, как Федьку? — усмехнулся Петр, принимая револьвер.
— Неужели можешь и меня? Старого друга, товарища по борьбе с эксплуататорами, делившего с тобой тюремную бурду и грусть заточения? — с наигранным огорчением спросил Хлюст.
Петр исподлобья глянул на него и твердо сказал:
— Могу. Потому что никакой ты не товарищ, а как был бандитом, так им и остался.
— Ах ты, гад! — двинулся на Петра Туз, но Хлюст отстранил его:
— Подожди. — И, кинув на Ирину и мужичка, спросил: — Эти кто?
— Девка с ним в купе была, а этот воробей после клеваться начал, за нее заступался.
— Как тебя звать? — нестрого спросил Хлюст мужичка. — Откуда родом и куда путь держишь?
— Иван Залетов, — назвался мужичок. — Воронежской губернии, деревни Шиновки житель. Туда, стало быть, и еду. А што барышню здря взяли, то скажу. Оне за меня хлопотали в окошко, штобы, значит, меня без билету в вагон, взяли. Вот какие оне добрые…
— Ясно, — оборвал его Хлюст и предложил: — С нами остаться хочешь?
— Избави бог! Грех это — людей грабить. — Мужик перекрестился.
— А мы людей и не грабим, — вмешался Туз. — Мы ведь только буржуев чистим. У тебя вот ничего не взяли. И в других вагонах не трогали, только в классных, где богачи ездят. Ты‑то как там оказался?
— Дак ведь я уже сказывал, что барышня за меня похлопотали.
— А ты кто такая? — спросил Ирину Хлюст.
Ирина вопросительно посмотрела на Петра, и тот неожиданно сказал:
— Это моя жена.
И тут же понял, что сделал оплошность: ни Хлюст, ни Туз, ни даже воронежский мужичок этому не поверили.
— Так, говоришь, жена? — переспросил Хлюст и внимательно, будто раздевая взглядом, осмотрел Ирину с головы до ног. Она машинально прикрыла ладонью порванную Тузом кофточку.
— Пусть все уйдут, я хочу поговорить с тобой наедине, — сказал Петр. — А чтобы разговор был спокойнее, бери эту игрушку обратно. — Он взял револьвер за ствол и положил перед Хлюстом.
— Зачем? Неужели ты думаешь, что я тебя боюсь? — Хлюст пренебрежительно отодвинул локтем револьвер к краю стола и махнул рыжему: — Жора, ты слышал просьбу моего старого друга? Очисти хату.
— Погоди. Ее оставьте. А мужика отпустите.
— Жора, ты слышал? Ее оставьте, а этого отпустите. Завяжите глаза и отвезите до какой‑нибудь деревни. Объясните, как он должен молчать.
Когда все вышли, Петр сказал:
— Так вот, я тебе соврал, что она моя жена. И сделал это для того, чтобы твои парни ее не обидели, коль уж ты зачислил меня в друзья.
— Мерси за откровенность! — Хлюст прижал руку к груди и поклонился.
— А теперь скажи: неужели ты рассчитываешь, что я буду помогать тебе в твоем грязном деле? Но только откровенно.
Хлюст откинулся на спинку массивного, жесткого, скрипучего кресла, неведомо какими путями попавшего в эту лесную избушку.
— Что же, откровенностью за откровенность… Я не собираюсь обращать тебя в мою веру. Да — да, именно в мою, ибо я, и только я ее изобрел! Вы, большевики, люди фанатичные, я это давно заметил, вас формировали Джорданы Вруны, Коперники и Жанны д’Арк. — Он глянул испытующе на Ирину, как бы желая удостовериться, не она ли эта Жанна д’Арк. — Мои же взгляды сформировала ситуация. Человек — песчинка во Вселенной, его жизнь — мгновение, и цель этой жизни должна служить этому мгновению. О нет, я не мечтаю о бессмертии, это наивно и глупо, я хочу, чтобы мое мгновение служило мне, а не потомкам — пусть они сами о себе позаботятся! Моя теория четко сформулирована вот в этом манифесте. — Хлюст откуда‑то из‑за спины выхватил лист бумаги и положил перед Петром. — Ознакомься с этим историческим документом — и ты поймешь, что я не иду ни по чьим, даже самым известным, стопам, я избрал свою — единственную — дорогу, ведущую к моей цели.
Петр стал читать бумагу, и, чем дальше читал, тем большее любопытство овладевало им.
«Граждане свободной России! Народ!
Ты получил свою свободу не с неба, а из собственных рук. Эти руки низвергли царя, буржуев и капиталистов, обагрив их поганой кровью землю, которую ты пахал и оплакивал, фабрики и заводы, которые ты строил и поливал своим соленым трудовым потом. И тебе сказали: «Теперь это все твое — и земля, и фабрики». Но тебе не только сказали об этом, тебе даже дали это, чтобы ты опять проливал пот в ту же землю, в те же фабрики, но забыли сказать: для чего и для кого?
Так вот я скажу, для чего и для кого.
Для того, чтобы ты, поверив в свою свободу, опять проливал пот и кровь.
Для кого? Нет, не для помещиков, буржуев и капиталистов, а для советчиков и комитетчиков!
Получив свободу, ты не стал более сыт, лучше одет. Тебе обещают небесные блага в далеком будущем, но ты живешь не в небе, а на земле. И живешь не вечно, а всего несколько скромных десятилетий, и притом перестал верить в церковный дурман загробной жизни. Вот и выходит, что и религия, и большевизм обещают тебе лишь загробную жизнь. Но ты живешь сегодня, и только сегодня, и тебе эта загробная жизнь до фени!
Если ты это понимаешь, дуй до меня, то есть до человека, решившего и умеющего устроить жизнь земную, а не небесную.
Не верь ни большевикам, ни анархистам, разрушающим порядок! Ибо без порядка люди- перегрызут друг другу горло за сладкий пирог, деля его куски обратно же не поровну. А я обеспечу и порядок, и светлую радость мгновения человеческой жизни. Живи, пока живется, и записывайся до моего отряда, который ты найдешь, спросив моих людей о
Григории Истинном Освободителе.
К сему Г. И. О. С.». (Далее следовала неразборчивая закорючка.)
— Ну и как, много до твоего отряда пришло народа, получившего свободу из своих собственных рук? — насмешливо спросил Петр, небрежно бросая листок на стол.
— Сотни две, не больше. Да и то все не те, — вздохнул Хлюст. — Где‑то в моей программе чего- то не хватает. Чего?
