Николай Чаусов - Сибиряки
— Ну, терпи, Москва! Дарья, давай секиру! Зажим! Еще зажим!.. Молодец, Червинская! Давно из Москвы?..
— Давно. Вы лучше делайте свое дело, доктор!
— Ну-ну, ершистая. А я вот сибиряк. У нас тут вся армия — сибиряки… Марья, ковырялку! Эх, такое плечико и кромсать жалко… Вон он, каналья! Ухват! Живо!.. Ну-ка мы его ковырнем… Нате-ка, полюбуйтесь, москвичка! — И завертел перед глазами Червинской осколочек.
— Я их уже насмотрелась.
— Так ведь ваш! Собственный!
— Да перестаньте же вы наконец!.. — Ольга чуть не сказала: паясничать.
— Характерец!.. Дарья, не спи!..
Ольга не чувствовала, скорее догадывалась, как быстро снимались зажимы, накладывался шов, и теперь удивлялась ловкости этого грубого и чудаковатого человека. Пожалуй, она бы провозилась подольше. А он мигом. И инструментам названия свои надавал и с персоналом обращается, как на конюшне, а оперирует хорошо.
В конце операции Червинская напомнила хирургу о его предложении.
— Я хочу остаться у вас, доктор. Хотя бы временно.
— Ну-ну поглядим. Цыган лошади в зубы смотрит, а я на руки. Федор! Егор! Тащи назад москвичку!
6Плечо перестало ныть, но голова все еще гудела: не повернуться. На третий день пришел проститься Савельич.
— Куда же теперь, Савельич?
— А кто ж его знает. Куда пошлют. Везде служба, Ольга Владимировна. — И потупился, опустил голову.
И Ольге стало жаль расставаться со стариком. Привыкла. А что, если попросить начальника госпиталя?
— Савельич, услужите еще разок: попросите сюда начальника госпиталя.
— Военврача второго ранга?
— Второго, второго, — улыбнулась Червинская.
— Слушаюсь!
Седоволосый военврач не заставил себя ждать.
— В чем дело, Москва?
Ольга показала глазами Савельичу на дверь:
— Подожди там, Савельич.
— Слушаюсь!
— У меня к вам большая просьба, доктор. Этот санитар все время был со мной в поезде…
— А ведь я думал, что случилось. У меня ведь дела, в некотором роде…
— Доктор, прошу вас! Мы, знаете, с ним как-то всегда вместе…
— Ну-ну, посмотрим. Как голова?
— Лучше, — соврала Ольга.
— А ну зрачки? Так. Плоховато. Ничего она у вас, похоже, не лучше. Придумаю-ка я вам другое зелье, Червинская.
7Через неделю Ольга с трудом поднялась с койки, но тут же схватилась за голову, застонала. Голова разламывалась. А вечером пришел начальник госпиталя.
— Что же мне с вами делать? Залежалась, москвичка, залежалась. Надо бы в тыл отправить…
— Ничего, я скоро встану, доктор.
— Скоро! Вы скоро, а мы сегодня ночью снимаемся.
— Куда?
Военврач развел руками.
— Ну, куда — это нам с вами меньше всего. Куда надо. Немец в наступление перешел. На левом фланге такой прорыв сделал… Словом, ночью снимаемся.
— Я хочу с вами!
— С нами, с нами.
Всю ночь и утро Ольга опять тряслась в кузове машины. Голова разболелась еще пуще. Только к полудню въехали в какой-то полуразрушенный поселок, что у березовой рощи, и расквартировались. Запестрели в голых березах палатки. Червинскую положили в палатку с сестрами. Начальник госпиталя на обходе спросил ее:
— Ну? В тыл поедем или подождем?
— Подождем, — через силу улыбнулась Червинская. Грубоватый, но простой и прямодушный начальник армейского госпиталя и умелый хирург ей уже нравился. Даже пышная седая шевелюра его, прежде казавшаяся Ольге просто вульгарной, теперь выглядела иначе: небрежной, как у всех очень занятых людей, экзотически подчеркивающей молодое лицо ее обладателя.
— Попробую-ка я еще одну штуку. В Монголии когда-то стояли, так там лама один головы правил. И получалось ведь у канальи. Я раз пять сам видел, как он это… Иван! Дарья! — заорал он неожиданно, выглянув из палатки.
Вбежал рослый санитар и знакомая уже Ольге хирургическая сестра.
— Дарья, тащи сюда рушники! Пару! Иван, тут будешь. Да лапы поди оскобли! Живо!
Иван и Дарья сорвались с места, бросились исполнять приказанья.
— Что вы собираетесь делать, доктор?
— Попробую стать ламой.
— Ламой?
— Лама — это поп по-нашему. У монголов они все — и попы, и знахари, и в некотором роде племенное хозяйство.
— Что это значит?
— От ламы ребенка иметь — для любой монголки большое счастье. У них сейчас только сознание пробуждается, а то совсем были дети. Иван! Дарья! Где вы там?!
Он усадил Ольгу на койке, приказал Ивану, как и в прошлый раз, держать ей руки, и сам, взяв голову Червинской, изо всех сил сдавил ладонями, будто собираясь перекосить череп. И вдруг рванул к себе, стукнул о грудь. Ольга кричала от боли, пытаясь вырваться из крепко державших ее рук санитара. А врач снова мял, перекашивал, ломал череп, ударял о грудь и, выхватив из рук Дарьи два полотенца, натуго обмотал голову Ольги. И опустил на подушку.
— Ну что, герой? Терпим?
Червинская, стянутая до подбородка бинтами, только выла. Слезы градом катились из ее огромных в ужасе глаз, а руки беспомощно теребили бинты, силясь освободить от них сдавленную со всех сторон несчастную голову. Военврач сочувственно улыбнулся.
— Ну-ну, потерпите. А там видно будет. Через день не встанете — в тыл отправлю.
На другой день он освободил от бинтов ее голову.
— Ну как?
— Еще хуже, доктор. Ради бога, не делайте больше своих ламских фокусов. Так и на тот свет отправить недолго.
— Ну-ну, не буду. А голова болеть должна. Вот что завтра будет, посмотрим. Это хорошо, что болит: на место стала.
И удивительно: на следующий день Червинской действительно стало значительно лучше. Даже в ушах перестало звенеть. А к концу дня сама предложила врачу свои услуги.
— Могу работать, доктор.
— А голова?
— Замечательно! Я совсем не чувствую никакой боли. Вы настоящий лама, доктор… только, надеюсь, без всего прочего.
— Ну-ну. А работы прибавилось, много работы.
Да Ольга и сама видела, как то и дело подходили машины с ранеными. Одних сразу же отправляли в глубокий тыл, другие застревали. Червинскую выписали. Как-то неловко, неуклюже почувствовала она себя в гимнастерке. Отвыкла.
Ольга нашла начальника госпиталя в домике тяжело раненных.
— А вот и вы! Идите-ка, коллега, сюда! Что делать, не знаю. Тут, похоже, с черепом дела плохи.
— Что с черепом? — перебила Червинская, подойдя к раненому.
— Осколочки, видать, в голове. Сложное дело.
Ольга нащупала пульс, прислушалась к неровному частому дыханию раненого.
— Везите в операционную. Но помогать будете вы, я по-вашему не умею: секиры, ухваты… Согласны?
— Вполне… Иван! Егор! Тащите на плаху.
После операции начальник госпиталя отвел Ольгу в сторону, сказал:
— А ведь я вашей рекомендации, признаюсь, не поверил. Этих од хвалебных столько по всему свету написано, а золотых-то рук и не видишь. Да я вас теперь под ружьем не отдам!
8Работы было невпроворот. Операция за операцией. Несложные ранения обрабатывать приходилось самим сестрам. Работали днем, работали ночью при помигивающем, то затухающем, то вновь вспыхивающем освещении. Ольга и сама прислушивалась к мерному постукиванию движка за стенкой: не кашляет ли? Не захлебнется ли в перебоях? Работали под бомбежкой, задраив одеялами окна. Крыши домиков завалены свежей зеленью, стены заляпаны зеленой известкой, но как хищники на запах крови, слетаются, кружат над головой немецкие «юнкерсы», висит в воздухе «рама». В редкие свободные минуты Червинская писала Романовне письма или сидела с Савельичем на любимой скамеечке на пригорке. Все видно отсюда: и госпиталь, и далекую виляющую по холмам пыльную дорогу, и раскинутые вокруг степи, лески, поблескивающее на солнце большое озеро. Воздух здесь чистый, не пропитанный больничными запахами, а как дунет ветерок с озера — потянет свежестью и прохладой. Савельич рассказывал Ольге о Байкале, о большом рыбачьем острове Ольхон, где и ему доводилось рыбачить, об удивительных причудах славного моря:
— Сперва верховик дует. Это, считай, самая что ни есть погода. Солнышко, волны поплескивают, чайки летают. А потом култук. Этот низом дует. Тот, верно, все собирает: и дожди, и пыльцу с гор — все. Закрутит, завертит, дождями зальет. И сарма. Эта, что тебе рысь: подкрадется из-за гор да сверху как вдарит! Куда култук, куда что — все разгонит. Вода ажно от берегов схлынет — и рябь пойдет. А дальше, в море-то, такие валы погонит — не приведи господи! Я в эту сарму разок угодил, так, думал, все тут. За баркасом лодчонка была привязанная. Так ту как на волне вскинет, встанет она, матушка, на попа — ну тебе стенка-стенкой, так и ждешь, что на голову шлепнет. Ан, глядишь, обошлось. И будто куда провалилась — нет позади лодчонки. Страшная эта штука, сарма. Зато после ее опять солнышко, и чайки, и опять же верховичок…
