Лев Правдин - Ответственность
— Мы от своего не отступим, — предупредил садовник. — Поимейте это в виду.
— Ну, что еще? — раздраженно спросил Бакшин.
— А еще вот что: ответственность за эту рощу несете вы лично.
— Ладно уж, ладно, — подавив раздражение, согласился Бакшин. — Ответим как-нибудь.
— Все жители с вас спросят. Которые тут живут, и которые с войны живыми вернутся. Они про эту рощу в письмах спрашивают. Так что ответственность предстоит строгая…
Проговорив это, садовник как-то особенно церемонно поклонился через свою шляпу и попятился в темный проем двери.
БАКШИН ОТМЕНЯЕТ ПРИКАЗ
Как и всегда, Бакшин проснулся, когда еще не было семи. Темноту комнаты прорезывал один-единственный золотистый лучик, прорвавшийся сквозь отверстие от выпавшего сучка в плотном ставне. И, как всегда, лучик этот упал на определенное место городского плана, так что Бакшин, еще не глядя на часы, мог совсем точно определить время.
И хотя лучик этот падал совсем не на то место, где на плане обозначена городская площадь с памятником, Бакшину представилась именно эта каменная площадь, до краев залитая раскаленной солнечной лавой, и вспомнился ночной разговор и ответственность, возложенная на него садовником.
Натянув брюки и сапоги, он ощупью нашел свою палку и отправился умываться. Ему показалось, что Сенина постель пуста. Он открыл дверь, впустив скудный свет из «раздевалки». Да, постель кое-как заправлена, потому что Сеня одевался и заправлял постель в темноте и вышел так осторожно, что Бакшин и не слыхал.
Лянкин и вахтер сидели на ступеньках широкой лестницы и тихо разговаривали. Услыхав приближение Бакшина, поднялись. Он спросил про Сеню.
— Только что вышел, — доложил Лянкин.
— Минут десять, пятнадцать, — уточнил вахтер.
Недовольно кашлянув, Бакшин отправился умываться. Лянкин, чутко улавливающий все оттенки начальнического настроения, спросил вдогонку:
— Прикажете отыскать?
— Не надо. Завтрак на двоих.
А Сеня не пришел ни к завтраку, ни к обеду, который считался также и ужином.
Кончился день, наступил вечер, а город все еще изнемогал от зноя. Могло показаться, будто не война, а нестерпимый степной суховей выжег все живое, разрушил дома, засыпал их пылью и пеплом.
Бакшин стащил брезентовые сапоги — китель он снял еще перед обедом — и лег. Обе форточки в окнах распахнуты. Горячий воздух до того неподвижен что, кажется, и в комнате, и в «раздевалке» все еще витает дыхание всех тех, кто побывал здесь за минувший день, и даже их голоса находятся тут во взвешенном состоянии.
Музыка из репродуктора над вахтерским столиком с трудом пробивается сквозь эту неподвижную толщу. Вот смолкла музыка. В торжественной тишине послышался торжественный голос Левитана. Слов разобрать было невозможно, а встать и включить репродуктор у Бакшина не было сил. Тогда он начал прикидывать, как далеко могли продвинуться наши: если это в Прибалтике, то, должно быть, освобожден Вильнюс. Минск взят еще в начале месяца.
Заглянул Лянкин и, хотя видел, что Бакшин не спит, шепотом сообщил:
— Вильнюс взят.
Это сообщение отвлекло Бакшина от горьких мыслей о будущем, которое отбивается от рук, хочет жить по-своему, своим умом, и нисколько не считается с теми, что старше, опытнее и кто своим трудом и своей кровью завоевал для них возможность жить и работать. «Оценят ли они это когда-нибудь? — спросил он сам себя, и сам же себе ответил: — Заставим. Жизнь заставит. Продолжать и умножать дела отцов — святая обязанность сыновей. А поскольку она святая, то не о чем и говорить…»
Успокоенный такими мыслями, он задремал и не заметил, когда пришел Сеня, нисколько не смущенный, а скорее торжествующий. В синих сумерках подвала пылающее и загорелое его лицо казалось совсем темным. Глаза сияли.
— Ага, явился… — сказал Бакшин, приготовляясь задать этому мальчишке, да так, чтобы пот прошиб.
Но Сеня опередил его: бросив свой пиджак на постель, он решительно заявил:
— Скорей всего пойду-ка я в строители. Такое это великое дело!
И этим он как бы разрушил все, что Бакшин приготовился высказать, и сама собой отпала всякая необходимость что-то доказывать и тем более «задавать этому мальчишке».
— Смотри-ка, самостоятельный какой, — только и смог проговорить Бакшин, старательно скрывая свое удовольствие и свое удивление.
— А я, знаете ли, давно уже привык сам все решать для себя. У нас в семье всегда так было принято. Мы все сами решали, ну, конечно, советовались, обсуждали. Мне это потом очень пригодилось. Вы же сами знаете, как у меня все получилось. Так что я теперь сам…
Что это? Намек? А может быть, обвинение? Бакшин поднялся и, сидя на своей постели, хмуро взглянул на Сеню. Нет, ничего не заметно такого: расхаживает по комнате и бурно радуется какому-то своему счастью.
— Дай-ка папиросы, там, на столе, — попросил Бакшин. — Я ведь не к тому, чтобы… Ты где был-то?
— Да я с ребятами, которые на восстановлении мельницы. Мальчишки еще совсем, а уж какие они мастера!.. — Сеня засмеялся и покрутил головой, как бы удивляясь такому замечательному несоответствию. — Как они здорово кирпичи кладут! Они и меня научили. Я уже тоже могу класть. Знаете, это только кажется просто, а в самом деле очень там соображать надо…
И Бакшин с необъяснимым для него удовольствием прослушал лекцию о том, что сам уже давно и хорошо знал. Неподдельная увлеченность лектора компенсировала его неопытность. Это совсем уж примирило Бакшина со всевозможными Семиными своевольными поступками.
— Есть ты, наверное, хочешь?
Оказалось, что Сеня и пообедал с ребятами на стройке, и поужинал, и два раза искупался в речке, но когда присел к столу, то съел все, что осталось от завтрака и обеда. И все время, пока он ел и говорил, Бакшин сидел на своей постели, курил и думал, как рассказать Сене то самое главное, для чего он сюда приехал.
— Зажги свет, — сказал он. — Чего нам в темноте… Я должен тебе прямо сказать все, как было…
Ничего нового Сеня не узнал, и поэтому рассказ Бакшина хотя и взволновал его, но совсем не так взволновал, как ожидал Бакшин и к чему был готов.
— Как же вы могли так никому не доверять? — с негодованием спросил Сеня. — Нельзя же так жить!.. Ну, как же?
Бакшин слегка растерялся. И возмутился: что он понимает, этот мальчик? И по какому праву смеет судить, что можно, а чего нельзя? Сдерживая свой гнев, он решил объяснить, втолковать, что иначе он не мог поступить. Не имел права.
— Требовалась полная секретность… — начал он, но Сеня не дал ему закончить объяснения:
— Вот так и получилось: вы соблюдали секретность, а все подумали, будто она изменница! Вы знаете, не все поверили, что она изменница. Даже, наверное, никто не поверил. Мне Сашка говорил. А вот вам перестали верить после этого. Не совсем перестали, но уж не так, как прежде, верили. Мама еще ничего этого не знает, а когда узнает, то, как и все…
— В том-то и дело, что она все знает. У нас с ней полная договоренность была. И все было подготовлено и предусмотрено. А на войне нельзя, не всегда можно все предусмотреть, это она тоже знала. То, что ты сказал, — все верить мне перестали… Может быть… Пришлось и на это пойти.
Одиночество не очень угнетало Бакшина. Не больнее, чем залеченная рана: перетрудишь — поболит, а потом опять заглохнет. Или по погоде, когда надвигается ненастье. И сейчас что-то такое надвинулось, отчего ему вдруг стало не по себе. Он, посвятивший всю свою жизнь борьбе за будущее, почувствовал себя одиноким.
— Ты мне еще ничего не рассказал о себе. Как ты сейчас?
— Живу, как все живут, — неохотно ответил Сеня, решив, что Бакшин спросил не потому, что ему надо знать о его житье, а просто уводит разговор в сторону от главного.
А на самом деле Бакшин подумал, что после всего пережитого, может быть, и Сеня так же одинок, как и он сам, и это сблизит их, сроднит, и тогда им, одиноким, будет легче вместе жить.
— Я в том смысле, — уточнил Бакшин, — что, кажется, родни у тебя никого нет?
— Это как сказать. Родни у меня действительно нет. А там, где я живу теперь, в том доме все меня считают родным, и я тоже считаю их всех своими родными. Они все для меня роднее родных, особенно теперь, когда мамы нет со мной. Так что вы не беспокойтесь. Я не пропаду.
Этим он окончательно все поставил на свои места, лишив Бакшина последней надежды. Так было и с сыном, и с Сашкой. А теперь еще и Сеня. Все они несомненно уважали его и даже восхищались его деятельностью, но ни один из них не пожелал воспользоваться его помощью или его советом. Они хотят жить по-своему, хотя вряд ли знают, как надо жить. Это знание приходит с годами. Пожить надо, поработать, хлебнуть всего горького и кислого, а до сладкого можно так и не дорваться, вот тогда и узнает человек, как это — жить по-своему.
![Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]](/uploads/posts/books/152078/152078.jpg)