Владимир Успенский - Неизвестные солдаты кн.3, 4
– Да ты что! – командир даже побелел от негодования. – Мы может, через час в море уйдем! Вахту кто нести будет?! – Всмотревшись в лицо Булгакова, увидев его красные, опухшие глаза, командир добавил помягче: – Спи, старшина, пока время есть. В море не отдохнешь. Понадобится, будешь сутки сидеть, понятно?!
– Есть, товарищ капитан-лейтенант, – ответил Славка и, чтобы не попадаться больше начальству, ушел в рубку. Сидел там со своим подчиненным, глядя в открытую дверь на задымленный берег, на взрывы, красным огнем плескавшие по черному склону. Бой передвинулся выше и левей, начал уходить за сопку. Над водой гулко раскатывались орудийные выстрелы. С мостика слышались команды артиллерийского офицера. Потом кто-то, громко закричал, что появились японские танки и что десантники просят поддержки.
– Ух, ты! – испугался матрос. – Не спихнут они наших?
Славка опять выглянул в дверь. На воде все так же покачивались десятки бескозырок, на песке пляжа, у самой кромки прибоя, черным валом лежали тела погибших. К берегу шли несколько шлюпок, а больше ничего нельзя было разобрать. Или горел лес, или дымовые шашки – во всяком случае, весь берег был теперь полностью скрыт дымом. Корабельные орудия постепенно замолкали. Зато слышней становилась беспорядочная стрельба, долетавшая с суши.
– Ох, продержались бы наши, пока второй эшелон придет! – снова сказал матрос.
– Не хнычь! – отрезал Славка. – У японцев, небось, паника в сто богов! До вечера не отчихаются!
– Спокойный ты, черт! – позавидовал матрос.
– А чего волноваться? Я давно понял, что всякий треп и переживания – пустое дело. Надо душевные силы расходовать с пользой. А если работы нет, то сиди покуривай да ожидай, когда сможешь сделать что-либо для товарищей или для себя! Усвой эту формулу—и жить тебе легче станет. И другим от тебя больше пользы. Дошло? Ну и ладно. Сиди тут, а чуть что, сразу командируйся за мной!
Славка спустился в кубрик, привычным движением сбросил с ног по-штормовому незашнурованные ботинки и упал на пробковый матрас. Заснул на лету, не успев даже коснуться щекой подушки.
* * *Дивизия расформировывалась. Молодых солдат и сержантов отправляли в другие части, технику сдавали на склад. Офицеры получали новые назначения. Лишь немногие, из числа тех, кто постарше, увольнялись в запас.
Виктора вызвал к себе командир полка, вместе с которым Дьяконский прошел долгий путь от Украины до Чехословакии. Подполковник был еще молод, резковат с людьми и скуп на слова. Командир он хороший, но теплого слова от него не дождешься. А на этот раз подполковник принялся вдруг расспрашивать о самочувствии, вспомнил почему-то, что их обоих ранило в один и тот же день на Днестре, и даже улыбался натянуто и неумело: уголки его бескровных, синеватых губ опускались при этом вниз.
Виктор сразу понял – дело плохо. Стараясь не выдать волнение, сидел на стуле, ловя взглядом ускользающий взгляд подполковника. Правая нога начала вдруг как-то странно подергиваться, Виктор плотней притиснул к полу ступню.
– Ну что, Дьяконский, не надоела военная служба? – спросил командир, без надобности перекладывая бумаги.
– Нет, – твердо ответил Виктор. – Я уже говорил вам о своем желании остаться в кадрах.
– Не получается, капитан. Ничего не получается. Училище ты не кончал, произведен в военное время…
– Ну так что же? Оставляют же офицеров без училищ?
– Только в порядке исключения, при стопроцентном здоровье. А у тебя одиннадцать ранений. Все равно спишут по чистой, – вздохнул подполковник. – Помотаешься где-нибудь на нестроевой должности, и демобилизуют. Лучше уж от нас уезжай. Мы тебя знаем, проводим с почетом…
– Ясно, – встал Виктор. – Разрешите идти?
– Да, – ответил командир, протягивая руку, но Виктор не заметил ее, пошел к двери, сутулясь и прихрамывая. Подполковник смотрел вслед и вдруг смутно, словно сквозь дым, увидел комбата с пистолетом в руке, ведущего бойцов на вражий огонь, на колючую проволоку! И такая разница была между яростным, устремленным вперед офицером и этим человеком, что подполковнику захотелось остановить его, сказать что-то хорошее. Но он понимал: словами тут не поможешь.
Возле казармы Виктора ожидал старшина Гафиуллин. Сидел на низенькой скамеечке, напевая что-то тягучее, заунывное и раскачиваясь в такт своей песне. Посмотрел на Дьяконского и подвинулся, уступая место. Виктор опустился рядом, ощущая плечом жесткое, словно каменное, плечо Гафиуллина. Старшина попыхтел самокруткой, произнес негромко:
– В госпитале лежал, все думал, как дальше жить? Месяц думал, другой думал, третий думал – ничего не надумал. Или домой ехать, или службу служить? На курсы мне предлагают. Скажи ты, командыр. Как скажешь, так делать буду.
– Оставайся, – ответил Дьяконский. – Офицер из тебя получится. Но чтобы хороший офицер получился, учиться надо. Очень много нужно учиться. Если на это пороху хватит, тогда оставайся.
– Да, командыр. Привык я к армии. Самое место мое тут!
– А я не привык?! – сорвался вдруг Дьяконский и сразу умолк, устыдившись своей вспышки.
Гафиуллин долго молчал, опустив бритую голову. Потом повернул к Дьяконскому плоское свое лицо с узкими разрезами черных глаз, сказал взволнованно, с придыханием, словно запалившись от бега:
– Ты мне брат, командыр. Ты мне самый дорогой старший брат, командыр. Я к тебе прирос – не знаю, как без тебя. Ты поезжай, ищи, где жить будешь. А я за тобой следом поеду. Не надо мне никаких курсов, ничего не надо. Хорошо будет – вместе смеяться будем. Худо будет – вместе горевать будем.
– Оставь, старшина, – поморщился Виктор. – Не нужно мне жертв!
– Каких жертв? Ты зачем так говоришь, командыр! – в голосе Гафиуллина звенела обида. – Ты мне скажи: руку отдай! Я отдам и рад буду!
– Ну, ладно, ладно, – скупо заулыбался Дьяконский. – Я верю тебе, старшина. В дружбу твою верю. И вот честное слово: если будет мне очень трудно, обращусь только к тебе. Но ты оставайся, ты служи. Твое место здесь. И не возражай сейчас мне! Это последнее мое приказание!
* * *Отпуск генерал-лейтенанту Порошину дали сразу на два месяца. Надо было устроить свои личные дела и хорошенько отдохнуть.
В Москве Прохор Севастьянович и Ольга прожили всего три дня. Сходили в Большой театр, побродили по Красной площади и по улице Горького. Прохор Севастьянович так трогательно заботился о жене, запрещая поднимать тяжести, так беспокоился, если вдруг у нее начиналось недомогание, что Ольге было и приятно, и смешно. «Вот теперь я понимаю, когда говорят: готов любимую женщину на руках носить», – сказал ей однажды Прохор Севастьянович.
До середины октября они собирались пробыть в Крыму, но прежде чем отправиться на Черное море, Порошин решил съездить в Брянск, разыскать могилу друга – Степана Степановича Ермакова. А Ольга должна была побывать в Одуеве. Провожая ее на вокзал, Прохор Севастьянович сказал твердо: «Сына возьми обязательно. Нельзя жить на два полюса. Душевного равновесия у тебя не будет, а значит, и у меня тоже».
За год Ольга отвыкла от Николки, смутно представляла его лицо, давно уже перестала плакать ночами от приступов тоски. Даже сама спохватывалась порой, что редко думает о сыне. Мысли ее были заняты той новой жизнью, которую носила теперь в себе.
К Одуеву подъезжала она в тихий первоосенний денек. Недавние дожди прибили пыль, очистили воздух, он стал прозрачным и светлым, горизонт словно раздвинулся. Массивы лесов, темневшие на самом краю окоема, придвинулись ближе, к ним тугой сверкающей струей убегала река, то скрываясь в непроглядных зарослях, то ослепительно вспыхивая на изгибах белым пламенем отраженного солнца.
Сам Одуев открылся вдруг разом: вырос над полями крутобокий холмик, весь кудрявый от зелени, с рыжими пятнами крыш и слюдяным блеском окон. Только кирпичная колокольня да заводская труба возвышались над разливом садов и деревьев, их первыми увидела Ольга издалека, и сразу защемило у нее сердце, рванулось из груди: дай волю – так и унеслось бы в обгон машины к деревянному дому под поникшими космами старых берез.
Шофер высадил ее на углу улицы, Ольга быстро пошла по тропинке. Бросила возле калитки чемодан, кинулась к мальчугану, игравшему на крыльце, обняла его так сильно и неожиданно, что он заплакал, а потом притих, удивленно слушая ее ласковый шепот, недоверчиво глядя на незнакомую тетю в зеленом платье, вдыхая резкий запах духов и бензина.
Николка протянул руку, хотел прикоснуться пальчиками к щеке Ольги, но вдруг отпрянул и спросил недоверчиво:
– Ты не тетя? Ты правда мама?
Он сильно подрос за год, стал очень похож на отца. Ольга радовалась, что еще там, в Германии, выбирала вещи побольше размером: ушить всегда легче. А тут и ушивать не понадобилось, впору пришлись Николке и костюмчики, и вязаный джемпер, и пальто.
