Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
— Ich habe keine Frau und kein Mobel.[3]
. . . . .
Из Детского Села возвращаются экскурсанты. Женщина жалуется:
— Все хорошо, только с питанием — возмутительно. Три часа на обед ушло.
Голос:
— Эвона — три часа! Елизавета Петровна Романова шесть часов подряд обедали!
. . . . .
Симпатичная заповедь Фридриха Ницше:*
«Падающего толкни».
Недаром этого мудреца взяли на вооружение фашисты.
. . . . .
Мальчиком я удивлялся, почему в Ярославской губернии картофельную запеканку называют «яблочником». Яблоками от нее не пахло. Недавно мне объяснила тетя Тэна: оказывается, это не только в Ярославле. У старообрядцев все картофельное называется яблочным. Это — от «земляного яблока» (и даже «чертова яблока»), как поначалу называли на Руси картофель.
. . . . .
Склон старой горы — серый, шероховатый, складчатый — как спина слона.
. . . . .
Радио на украинских (и вообще на южных) вокзалах. Какие-то обиженные немолодые женские голоса:
— ПовторАю! Поезд номер тридцать один бис… отбывает…
. . . . .
У парня на тыловой стороне кисти татуировка. Большими синими буквами: Никита.
Для чего это? Чтобы не потеряться, что ли?
. . . . .
Библиотекарша в санатории. Говорит «роман», «Хамлет». Ей под сорок. Подсела ко мне, когда я читал газету.
— Что пишут в хазете?
Я прочел ей заголовки телеграмм. На первой полосе — портрет Лермонтова.
— Ой, какой хорошенький! Сволочи буржуазия! Такого человека убили!
В заголовке юбилейная дата:
1814–1939
— Это сколько же ему лет?
Я говорю:
— Он родился сто двадцать пять лет назад.
— Ой как давно! Так он все равно бы не дожил.
— Конечно, не дожил бы.
— А может быть, и дожил… Вот сволочи!
Я спрашиваю: кто «сволочи»?
И она рассказывает мне совершенно фантастическую историю.
— Ведь он был кавказский пленник. За ним жандармерия охотилась. Взяли его в плен…
И еще такой же и подобной ерунды — с три короба.
. . . . .
Из разговора:
— А разве Персия с Англией межует?
. . . . .
Концерт в железноводской Пушкинской галерее. Две певицы в красных сарафанах поют «частушки»:
— Нынче я была в кино
И купила эскимо…
— А какой-то гражданин
Вместе с палкой проглотил.
Зрительный зал буквально сотрясается от ликующего хохота.
. . . . .
Генерал Верзилин, в пятигорском доме которого произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, однажды на вопрос, сколько у него детей, ответил:
— У моей жены две дочери и у меня две, а всего три… Только три грации, а не четыре…
Загадка на первый взгляд кажется очень трудной. Все, кому я задавал ее, начинали морщить лоб, сдвигали брови…
А ответ простой: у Верзилиных была одна общая дочь и у каждого по падчерице.
. . . . .
Господин, говорящий очень важным и многозначительным тоном:
— Я согласен с вами миллион раз.
И еще раз — уже в упоении:
— Я согласен с вами миллион раз!..
. . . . .
Мой сосед по палате Николай Афанасьевич Василенко. Родился в 1901 году в большом (8000 жителей) селе на Украине. Родители рано умерли. Имущество продали за 300 рублей. Назначили опекуна. Николай Афанасьевич учился в министерском училище. Брат — в ремесленной школе. Старший брат — в учительской семинарии в Крыму. Деньги лежали в банке. Революция. Кинулись в банк — денег нет.
Н. А. рано вступил в партию. Работал военруком. На город наступали махновцы. В городе человек семьдесят советских работников. Паника. Н. А. на колокольне — наблюдает. Видит, как тачанки с его товарищами уходят… Спускается с колокольни — навстречу по улице скачут человек тридцать махновцев. Он — в церковную сторожку. Там псаломщик проводит спевку хора.
— А ну, прячься. Становись сюда, пой.
Петь не стал, при нем наган и винтовка. Полез на чердак.
Лестницу псаломщик убрал.
— Сижу не шелохнусь, слышу, копыта цокают. Приподнял черепицу, смотрю, подъезжают к сторожке. Слышу, заходят в сторожку, говорят чего-то, ругаются. Ну, думаю, кончено. С жизнью, одним словом, прощаюсь. Думаю — буду стрелять. А последнюю пулю — сюда вот. Между прочим, трясет всего…
Потом все замерло. Н. А. просидел на чердаке пять часов. Позже выяснилось, что в село ворвался лишь небольшой махновский разъезд. Их отогнали…
. . . . .
Другой мой сосед по комнате — Иван Васильевич Р. Неисправимое животное, карьерист, циник, человек ни во что не верящий и ни о чем не думающий чисто. Охотник до баб. Тупица. Ему двадцать девять лет. Шесть лет в армии. Старшина, заведует вещевым складом. Женат. Двое детей.
— Два пацана, — сказал он мне, — одной четыре года, другой еще двух нет.
— Какие же, — я говорю, — пацаны. Обе девочки?
Смеется.
— А я их все равно всех пацанами зову.
В санатории обольщает подавальщиц и сиделок. Говорит об этом грязно и пасмурно.
Перед сном читает — одну и ту же книгу: «Кавказские поэмы» Лермонтова. Когда спрашиваешь, что он читает, — прищелкивает языком и говорит:
— Нет, здорово это!..
«Кавказские поэмы» читает уже 23 дня. Прочитав полстраницы, крепко засыпает.
Много поет. Песни какие-то дурацкие, слышанные им в госпитале, где он лежал на излечении (у него камни в почках).
На обеих руках — наколки, татуировка. Я спрашиваю, когда он сделал их.
— А-а, не говори! Ваккурат мне двенадцать лет было. По дурости сделал. А вот теперь не знаю, как быть, как их вывести. Ты не знаешь? Одна еще ничего, а вот на левой — прямо опасная.
— А что там?
Показывает:
— КИМ.
— Ну, так что же? Что тут опасного?
— Мало ли что в жизни случится. В плен попадешь или что… Так еще можно отвертеться, а тут, глядишь, под расстрел попадешь.
Симпатичный товарищ!..
. . . . .
Из песен Ивана Вас. Р.:
Падиспанчик — хорошенький танчик;
Его можно всегда станцевать…
И сразу же, перебивая себя, затягивает:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…
. . . . .
Оглушительно икает и говорит:
— Какая-то сволочь поминат.
. . . . .
Он же. Раз десять на дню:
— Так они и жили. Спали врозь, а дети были.
. . . . .
Из автобиографических рассказов И. В. Соблазнил девушку. Обещал жениться.
«Дома она белье грязное спрятала, говорит: „Маме покажу, когда запишемся, у нас такой обычай“.
На другое утро надо в загс идти. А мне на кой он ляд этот загс.
Я до гастронома дошел, печенья купил, конфеток хорошеньких, прихожу, говорю:
— У тебя метрическая выписка здесь есть?
— Нет.
— И у меня нет. А без метрической выписки не регистрируют.
Она — в слезы»…
Между прочим, говорит сильно окая. Он — нижегородец. Николай Афанасьевич, слушая его, морщится, слегка даже постанывает, как от зубной боли.
. . . . .
Рентгеновский кабинет в санатории. Над входом красный фонарь, когда он горит — вход в кабинет закрыт, там совершается таинство. Больные сидят в коридоре на лавочке, думают о своих язвах, спайках и тому подобном, вздыхают, робеют, не могут даже переговариваться… Наконец кого-нибудь вызывают. Он входит в темную комнату и первые две-три минуты ничего не видит, идет наугад, растопырив руки, — туда, где у красного абажура сидят за столом какие-то белые (вернее, розовые) халаты. Через пару минут он уже слегка освоился, уже сидит на клеенчатом диване и торопливо расстегивает пуговицы на рубашке.
Рентгенолог — полный, немолодой уже человек (почему-то думаешь, что он был в свое время полковым врачом) — записывает результаты очередного просвечивания. Записывает по памяти, каждую фразу отчетливо произносит вслух, а его помощник, молодой человек с изможденным лицом (тут вспоминаешь, что рентген убивает гормоны, делает молодых стариками), этот несчастный пишет под диктовку копию рентгенограммы. Свет — розовый, слабый, как в лаборатории фотолюбителя. Но — алхимики в белых халатах привыкли.
Раздетый до пояса очередной больной поднимается на маленький эшафотик, перелезает через какие-то железные штуки и оказывается в огромной металлической кассете. Не то гильотина, не то гектографический пресс. В руку ему молоденькая сестричка сует граненый стакан с белой густой кашей. Выключается свет. Стрекочет аппарат. Рентгенолог сидит, широко расставив ноги, на низеньком табурете — перед экраном, на котором появляются смутные очертания человеческого нутра.
Рука в резиновой перчатке подлезает под экран и впивается в живот больного.
— Току! — кричит рентгенолог.
Что-то трещит, стрекот усиливается.
— Уменьшить! Току! — покрикивает врач.
Очередные больные толпятся за его спиной.
— Пейте! — приказывает рентгенолог. — Пейте сразу, как водку.
