Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Возвращение собаки и хозяина превратилось в триумфальное шествие.
Он обошел в обратном порядке все деревни, где был раньше. И все радовались, поздравляли его, щедро угощали его и собаку, потому что знали о горе этого человека и не считали это блажью.
. . . . .
— А куда мне идти? На какую улицу?
— Улица Тверская-Ямская, сапожная мастерская, дом некрашеный, иди и спрашивай.
. . . . .
— Ладно. Оставьте ваши сверхъестественные знания.
. . . . .
Весной 1939 года Маловишерский горсовет опубликовал постановление:
«Проверить состояние здоровья допризывников и в пятидневный срок ликвидировать все болезни, кои могут служить препятствием при вступлении в РККА».
. . . . .
«Вертикальная гармония» петербургской архитектуры объясняется отчасти тем, что до самой революции в столице действовало запрещение строить дома — выше Зимнего дворца.
. . . . .
— Он с этого факта сделает цимес.
. . . . .
Из газетной заметки:
«В столовой под лозунгом борща скрывается самогон».
. . . . .
— От вашей политики отдает букетом личных отношений.
. . . . .
Псевдоним рабкора: Далеко-Всевидящий.
. . . . .
Девочку Милу зовут Мила-премила — за то, что она на каждом шагу говорит:
— Большой-пребольшой, маленький-премаленький, коричневый-прекоричневый, вкусный-превкусный, хорошенький-прехорошенький и так далее.
. . . . .
Блатной язык худо-бедно обогатил русский язык, как, впрочем, и другие языки. Слова жулик, мазурик, двурушник — жаргонного происхождения. Разинский лозунг «сарынь на кичку» — тоже. Даже такое скромное, уже почти дамское слово, как шустрый, — из словаря петербургских воров (приставка «шу» к слову острый).
. . . . .
— Побледнел, посинел, как осенняя сыроежечка.
. . . . .
Вежливый милиционер (на даче) успокаивает пьяного:
— Поскольку вы пьяный — будьте свободны. Идите домой и проспитесь. А вообще-то вы в корне не правы.
. . . . .
Полчаса наблюдал, как борется паук с собственной тенью (при электрическом освещении, на белом потолке). Борьба эта — страшная, изнурительная, потому что пауку никогда не понять, что тень бесплотна, что сосать ее невкусно и бесполезно. И даже инстинкт ему ничего не говорит. Солнечная тень не такая яркая, она расплывчатая, а электричество еще молодо, род паучий к нему не успел привыкнуть.
Борьба (или, вернее, охота) идет по всем правилам паучьей корриды. Паук кидается на свою тень с теми же ухватками, с какими он кидается на зазевавшуюся муху. Он пытается оглушить ее, обволакивает паутиной и перебирает при этом с быстротой велосипедиста задними лапками. На какое-то время, на минуту или на полминуты, как бы разочаровавшись, он оставляет «жертву» и повисает на своей тончайшей ниточке. Но малейшее движение его лапки — и тень зашевелилась тоже. И снова — хищный скачок. И снова идет борьба с призраком.
Бой длился до тех пор, пока я не пожалел измученного паука и не повернул выключатель.
. . . . .
Милая, сердечная, добрая и простоватая тетя Зина. Сыну ее Шурику сорок лет. Идет по какому-то не простому делу — не то в военкомат, не то на чистку.
Мать вздыхает:
— Ох, Шурик, я сегодня во сне полы мыла. А это худо. Я, помню, всегда во сне полы мыла, когда ты из гимназии двойки приносил.
. . . . .
Заголовки в периферийной газете:
«Кто еще хромает?».
«Япония становится нахальнее».
«Один в носу ковыряет, другие перегружены».
. . . . .
Куплеты 1921–1922 гг.:
Весна пришла, запели птички,
Им вторит радостно поэт
На рынке дороги яички
И сахару в помине нет
А потому, медам, месье,
Давайте кушать монпансье!
. . . . .
Была уже в том возрасте, когда говорят: перезрелая. Однако желание выйти замуж не оставляло ее. Страшно суеверная. В гостях не брала ничего по одному куску: ни хлеба, ни ветчины, ни жаркого. Хозяйки ее не любили. И зимой и летом носила по две пары чулок. Оказывается — такая примета.
— Все-таки, — говорила она, — это значит, что я не всегда буду одинокая.
Умерла одинокой.
. . . . .
Вторично слышу в Мельничном Ручье странное употребление глагола «мечтать». Парикмахерша говорит подруге:
— Я и не мечтала, что ты сегодня выходная.
. . . . .
В Мельничном Ручье живет доктор Ткачев, специалист по внутренним и детским болезням. Я знаю его с тридцать шестого года. Летом он обычно гастролирует по дачным местностям. Два лета жил в Разливе, нынче — здесь. Высокий, молодой еще, сутулый, ходит в белой косоворотке и в фетровой шляпе. Не ходит, а рыщет. Мимо дачи за день пробежит раз двадцать. У него девочка, дочка.
Иринка, которой Ткачев очень хорошо знаком, спрашивает у меня:
— Это что у него за девочка? Дочка?
— Да, наверно, дочка.
— Бедная!
— Почему же, — я говорю, — бедная?
— Наверно, все время лечит ее.
. . . . .
— У меня мнуков да прамнуков — не сосчитать.
. . . . .
«Катя».
Она постучала:
— Можно, папаша?
— Войди благословясь, — ответил за дверью голос Ивана Афиногеновича.
. . . . .
Английский анекдот.
Встречаются два глухих старика.
— В булочную?
— Нет, в булочную.
— А-а, а я думал — в булочную.
. . . . .
На даче. Идут экскурсанты. Впереди духовой оркестр.
— Манька, а Манька! Гляди — похоронный марш идет!..
. . . . .
Живет холостяком. Чтобы не возиться с чаем, решил завести «японский гриб», настой которого, говорят, вкусен и питателен. Долго мучился с прихотливым растением. Не знал, чем его кормить (подкармливать?). И вдруг узнает, что гриб этот питается — чаем.
. . . . .
Собака, которая копила деньги и сама ходила покупать себе еду и даже водку. Об этом пишет доктор Т. Целль в книге «Ум животных» (с. 17).
. . . . .
— Преогромное мерси!
. . . . .
Мало того, что человек произошел от обезьяны, — по предположению Дарвина, он произошел от маленькой, слабой обезьянки, например от мартышки. Сильное животное, вроде гориллы, по мнению Дарвина, вряд ли стало бы общественным. Оно и так обошлось — своими собственными силами. А маленькая, всеми обижаемая мартышка хочешь не хочешь должна была сбиться в коллектив. А потом произвела человека.
. . . . .
Иринка:
— Сколько у нас во дворе Галь! Одна Галя — маленькая, другая — побольше, третья — еще больше, четвертая — совсем большая.
. . . . .
Вы рассуждаете, как допотопный человек.
. . . . .
Иринка:
— У нее летненькое платьице.
(Это она показывает картинку маленькой девочке, поэтому, подражая взрослым, и говорит немножко прибедняясь, одними ласкательными и уменьшительными).
. . . . .
Цыганка в поезде:
— Ой, место заняли!
Вторая, молодая, осанистая, крепкая, с очень грубыми и добрыми чертами лица, белозубая:
— Было бы вам не зевать!
Откуда эта прелестная, какая-то лесковская архаичность речи?!
. . . . .
Она же. После шуточной потасовки, когда подруга растрепала ей волосы, — поправляя прическу:
— Сколько тебе лет — столько тебе розог. Больше я ничего не могу сказать.
. . . . .
В газетном дневнике происшествий сообщается о задержании шайки фальшивомонетчиков, во главе которой стоял «некто Алхимов».
. . . . .
Девочка Мила очень быстро пообедала. Я говорю:
— Быстро ты ешь!
— Да?
— Очень быстро.
С гордостью:
— Как все равно красноармейцы едят.
. . . . .
«Катя».
…Приехала племянница.
— Ах, милая, а я только что канун собиралась читать.
— Так вы читайте, тетушка. Я посижу, подожду.
— Ничего, ничего, милая. После прочту. За мной не пропадет.
. . . . .
Артист, любитель выпить, носит жетон Общества трезвости, на котором выбит лозунг:
«Трезвость счастье народа».
. . . . .
В парикмахерской:
— Лицо освежить?
— Ага. Обязательно. Откройте форточку.
. . . . .
Красноармеец в пригородном поезде, уступая место незнакомой старухе:
— Садись, мама!..
. . . . .
«Глупость — не головная боль, которая от порошка проходит».
Мих. Зощенко
. . . . .
Рассказывал С. Я. Маршак. В 1934 году он жил в санатории в Шварцвальде. Однажды за табльдотом появилась седая дама, которая вела за руку худенького мальчика-подростка. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что мальчику этому лет тридцать пять. Пастор. Психастеник. Мать привезла его лечиться. Однажды за ужином громко заплакал и, воздев глаза к потолку, воскликнул:
— Ich habe keine Frau und kein Mobel.[3]
. . . . .
Из Детского Села возвращаются экскурсанты. Женщина жалуется:
— Все хорошо, только с питанием — возмутительно. Три часа на обед ушло.
