Александр Удалов - Чаша терпения
Конечно, подушки — это большая роскошь, и не имела бы их Тозагюль никогда, если б не Надежда Сергеевна Малясова. Уезжая в прошлом году в Петербург, она подарила ей подушки. Но вот уж недели две, как исчез и халат, и подушки, и одеяло. Теперь все спали на кошме, не подкладывая ничего под голову.
— Тозагюль, — шепотом позвал Курбан.
— Что?
— Ты не спишь?
— Нет… Я ждала тебя.
Да, он стал приходить из кузницы поздно, иной раз даже перед самым рассветом, но всегда так тихо, неслышно ложился рядом, что Тозагюль путалась. Она ловила ухом каждый шорох, каждый треск камышинки. Но временами сон, легкий, чуткий, как у птички, все-таки одолевал ее. Она поднимала голову и вдруг видела, что Курбан уже лежал рядом, подложив под голову свой большой кулак.
Пошептавшись с Курбаном. Тозагюль, наконец, легко и глубоко вздыхала, повертывалась набок, лицом к нему, либо к детям, и засыпала крепким счастливым сном.
— Понимаешь… — прошептал Курбан, и опять долго молчал, словно прислушивался к чему-то. — Чувалов и Ковальчук ушли.
— Как? Совсем?
— Совсем. Сказали, нельзя им больше оставаться. Их где-то ждут.
— Пошли им аллах удачи!
— Кто теперь будет раненого перевязывать?
— А разве эта женщина… Ягелло… Маргарита… больше не приедет к нему?..
— Приедет. Но она не может ездить часто. Это могут заметить.
— Как же быть, Курбан?
— Не знаю. Здесь нужны женские руки.
Над самой головой у них упала звезда, закатилась куда-то во тьму. Тозагюль подождала, пока погаснет золотой след от звезды, потом опять шепотом спросила:
— Курбан, ты говоришь про мои руки?
— Не знаю.
Он чуточку подождал, не добавит ли она еще что-нибудь, потом сказал не то с раздражением, не то с оттенком отчаяния:
— А что же делать?! Ну скажи, что делать?
— Конечно, помочь такому человеку, значит, угодить аллаху, но ведь я… женщина, Курбан. За это он же, аллах, и накажет меня…
Курбан молчал. Звезды над головой у них стали падать все чаще.
— Аллах, аллах!.. — с раздражением сказал Курбан. — Ну… а если надо?! Понимаешь, надо.
— Нет, Курбан. Нет.
— А как же теперь?
— Не знаю. Надо подождать Ягелло…
— Ну ладно, ничего… спи. Я, может, сам как-нибудь или вот Рустаму велю…
— Ты что, Курбан?
— А что?
Он ведь маленький.
— Он мужчина.
— Но ведь он ничего не знает о них… И не видел даже этого Петра…
— Не видел, но он догадывается. От него больше нельзя скрывать этого.
— Нельзя. Ты верно говоришь.
— Чувалов и Ковальчук ушли… Так про них и говорить ему ничего не надо. А от Петра он не отойдет. Только предупредить, чтобы не бегал часто туда-сюда… Или уж с ним сидел, или… Смотри, вон опять звезда покатилась, большая!
— А помнишь, как ты зачерпнул в колодце полное ведро вот таких крупных золотых звезд и сказал, что это для меня. Мы их и пили из ведра и проливали на землю… Я это всю жизнь буду помнить…
— Я тоже…
— В ту ночь ты первый раз поцеловал меня… А я так испугалась… Мне казалось, что об этом узнает отец… Шла домой и боялась… Потом всю ночь не спала… Все хотелось, чтобы ты был рядом… целовал меня…
Курбан приподнялся, сквозь синий предутренний сумрак, разбавленный поздним светом ущербной луны, с улыбкой посмотрел на жену, поцеловал ее пахнущие райхоном губы, помедлил и надолго прильнул к теплой смуглой ложбинке на груди, видневшейся в открытый ворот рубахи.
— С той ночи ты стал меня звать… Помнишь, как ты называл меня?
— Как?
— Тозагюль, звездочка моя… Почему ты теперь меня так не зовешь?..
Он нежно, боязливо погладил ее по щеке своей чугунной буграстой ладонью, сказал виновато:
— Смотри, какая у меня ладонь жесткая. Разве такие руки могли бы тебя ласкать? Иной раз мне так хочется тебя поласкать… но мне стыдно и боязно до тебя дотронуться своими корявыми железными лапами.
— Ну что ты говоришь, Курбан… Руки у тебя нежные… Это ничего, что они в мозолях…
— Тозагюль… Звездочка моя…
Обеими руками она взяла его тяжелую руку, прислонила к щеке большую, пахнущую железом ладонь.
— Тозагюль… Тозагюль… — все тише шептал Курбан. — Звездочка моя… Не надо прислонять… На ней одни мозоли… — Он вдруг встал перед ней на колени, легко поднял ее на руки, помолчал. Потом воровато оглянулся на спящих детей, прижал ее к себе, жарко и шумно зашептал в самое ухо. — Я принес одну подушку… Для тебя… Отнеси ее в комнату…
Она посмотрела ему в глаза, медленно, отрицательно покачала головой. Потом тихо сказала:
— Не надо, Курбан… Давай спать.
Ласково, с великой бережностью, словно она все еще была для него невестой, а не женой, он опустил ее на войлок, сказал:
— Спать, так спать… Звездочка моя… Тозагюль…
8Ну кто бы мог подумать, что Надира явится так внезапно! Нет, невозможно вместить это счастье в груди.
Невозможно! Даже трудно привыкнуть к мысли, что Надира здесь. Вот она здесь рядом, сидит за дастарханом. Ну, если трудно поверить глазам, можно протянуть руку и еще раз прикоснуться к ее плечу, обнять, засмеяться, в десятый раз сказать одни и те же бессмысленные слова:
— Ну разве это не аллах делает?.. Скажи, Надира, аллах? Только он мог послать тебя к нам в этот час, — говорила Тозагюль.
— Ну что за час такой? Скажи мне, — просила Надежда Сергеевна.
— Это пусть Курбан сам… Я не знаю… Не видала… Не видала… Не могу… Ведь он сказал тебе, что сейчас придет?
— Да, он сказал, что скоро вернется.
— Ай-яй-яй… Вот жалость! Ну почему ты не привезла свою Наталью?! Да-да. Ты уже говорила. Побоялась этой проклятой лихорадки. Ай-яй-яй… Она, конечно, стала красавицей, твоя Наталья. А?.. Большая совсем?..
— Твоя Дильбар и моя Наталья родились в один год. Даже Диля на месяц старше.
— Старше. Да-да… кажется, на месяц старше.
Они опять обнялись и опять рассмеялись, счастливые этой встречей.
— Ты пополнела, Тозагюль. И побелела. Стала — я скажу тебе по секрету, ты не зазнавайся — сказочно красива. Прямо царская невеста.
— Меня очень любит Курбан. Говорит, что больше, чем прежде. И верно. Руки у него такие жесткие… такие большие, а… ласковые. Где эта нежность в них прячется — не пойму.
Надежда Сергеевна задумалась, украдкой вздохнула.
Тозагюль посмотрела на нее, немного помолчала, потом осторожно, тихо сказала:
— Надира… Ты опять вздыхаешь?
Не взглянув на нее, Надежда Сергеевна задумчиво и согласно покачала головой.
— Вот теперь уж дело прошлое, Надира, ты не обижайся, но когда мы увидели… Этот твой Ишмат-Ташмат… Август-Сентябрь… совсем нам с Курбаном не понравился, — сказала Тозагюль.
— Я это знала. Поэтому очень редко у вас с ним бывала. И то лишь проездом. У Курбана в кузнице.
— Да-да. Я тоже поняла.
— Первое время, когда он приехал, я престо ошалела от счастья… Ведь я все-таки любила его… И обо всем забыла, — продолжала Надежда Сергеевна с прежней задумчивостью, глядя куда-то в одну точку. — Я даже немного была сердита на вас, что вы его не любили… Но потом… потом я поняла, что вы правы. Иногда мне хотелось отвести душу с вами, но я стыдилась ехать к вам. Мне казалось, что все — и вы, и весь мир — знают, какой он человек. Но странно, я все больше узнавала его, а сама все ждала чего-то, все надеялась, что он изменится, станет другим.
— У нас есть пословица: «Когда слово исходит из сердца, оно попадает прямо в сердце», — сказала Тозагюль. — А сейчас мне даже кажется, что все это я сама пережила, что это все со мной случилось. Но ты погоди, Надира… Погоди… Для тебя еще найдется достойный человек.
Надежда Сергеевна энергично и отрицательно покачала головой.
— Никогда! Никогда! — сказала она решительно.
И добавила:
— Этого мне хватит на всю жизнь. И мне больше никого не надо.
— Нет, Надира… Нет… Так говорить нельзя! Губить свою красоту?! Свою молодость?! Зачем?
— Молодость прошла… Пролетела, Тозагюль…
— Что ты говоришь! Погляди па себя. Тебя украдет эмир или какой-нибудь хан. Я говорю очень серьезно.
— Скажи, куда убежал Рустам? — внезапно меняя разговор, спросила Надежда Сергеевна. — Я ведь о нем тоже соскучилась.
— Где-нибудь сидит с твоей книжкой, рассматривает картинки, — сказала Тозагюль. — Помнишь, как я мечтала, чтобы Рустамбек когда-нибудь прочитал по-русски… в букваре… слово «мама»… Теперь он читает. Весь букварь мне читает…
— Он у вас умница, Тозагюль. Гордись.
— Я горжусь.
В низкую открытую дверь, пригнувшись, вошел Курбан.
— Сестра, — сказал он Надежде Сергеевне — Пойдем. Бери свои лекарства… и бинты… и вату…
Она молча взглянула на него, молча взяла медикаменты, вышла вслед за Курбаном из прохладного полумрака под палящее солнце. Эта прохлада и тихий полумрак, веявшие от земляного пола и глинобитных стен, видно, были так темны и холодны, а палящее солнце на открытом дворе так ослепительно ярко и горячо, что Надежда Сергеевна зажмурилась и прикрыла глаза ладонью.
