Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Акима Морева как будто что-то кольнуло в бок. Подхватывая с земли сухую травинку, он накренился, скрывая смущение.
«Как хорошо, что я сразу резко не осудил. Но чего же молчит наш Мордвинов? Почему мы, члены бюро обкома, ничего об этом опыте не знаем?» — И, подняв глаза на Дудина, спросил:
— И что же это вам дало?
— Каждую субботу съезжаемся… ну, прямо-таки как из хороших театров: каждому есть о чем рассказать, все оживлены, и заседания у нас уже не нудные, а боевые, порою драчливые.
Лиза колко заметила:
— Акиму Петровичу очень не понравилось, что у райкома только воробушки дерутся.
— Дело не в воробушках. А вот на что мы натолкнулись: оказывается, гуртоправы коров доят, бьют масло — и на базар, — резко произнес Аким Морев, полагая, что этого Дудин не знает. Но тот только всплеснул руками:
— Доят. Масло продают.
— И что же вы, районные руководители?
— А что же вы, областные руководители? — в свою очередь резко спросил Дудин.
— Не понимаю, к чему такой задор?
— Есть указ министерства — считать этих коров немолочными. О нелепости такого указа мы не раз писали вашему Мордвинову. Отписывается: указание министерства есть — выполняйте. А по телефону мне сказал: «Ты что, Дудин, умнее министра себя считаешь?» А вот и наш Ермолаев! — возвестил он с таким видом, будто на сцену вышел знаменитый актер.
Все заметили, как Аким Морев и Ермолаев, здороваясь, побледнели, но никто не понял, почему. Но оба они, высокие, дородные (только Ермолаев помоложе), стояли друг перед другом чуточку отвернувшись, не зная, с чего начать разговор.
«Вон ты какой», — мелькнуло у Акима Морева.
«Вон ты какой», — мелькнуло и у Ермолаева.
«Я очень жалею, что сейчас войдет Елена и я не смогу с тобой поговорить», — подумал Аким Морев.
«Трудно нам разговаривать друг с другом: одну любим», — мелькнуло у Ермолаева.
И они оба вздохнули, да так, отвернувшись друг от друга, и застыли.
Выручил Иннокентий Жук.
— Эта хороша… Тамара ваша. Чудо! Однако, товарищ директор, вы бы нашу астраханочку-горбылька облагородили, — заговорил он шумно, поводя руками, подбираясь, конечно, к бычку.
— Об этом сегодня и будет речь, — с облегчением проговорил Ермолаев, шагнув к низенькому, но крепкому, как комель дуба, Жуку. — Об этом. Сегодня лучшие животноводы и доярки совхоза съезжаются сюда и выскажут то, что думают о корове-горбыльке. Облагородить ее, конечно, можно, но это процесс не одного года, а вот ту же самую корову заставить давать молока хотя бы тысячу литров в год — задача нынешнего дня.
— Вот-вот, — подхватив под руку Ермолаева, живо заговорил Жук.
Аким Морев в эту минуту облегченно вздохнул, и, разговаривая с Дудиным, одновременно раздумывал: остаться ему на совещание доярок или нет? В конце концов решил уехать: ведь вот-вот покажется Елена и своим появлением смутит и его и Ермолаева.
«Впрочем, тому-то что?» — думал он, прощаясь с Дудиным и с Натальей Михайловной.
— Не могу, — говорил он в ответ на уговоры остаться. — Нам еще надо побывать на Утте, а скоро пленум обкома. Мы пригласим на пленум передовых людей области. Вот там и расскажете о своем опыте, о своей мечте. — Говоря так, он подошел к Ермолаеву, чтобы проститься, и, не глядя на него, стоя к нему боком, протянул уже руку, когда тот сказал:
— Елена Петровна угнала, вернее увезла, к себе на ферму на грузовиках больных коней. Очень хотела видеть вас: мы были у вас в обкоме и не застали. У нее случилась беда… И вы помогли бы ей.
Аким Морев сдержанно ответил:
— Моя обязанность всем помогать. Елене Петровне надо помочь, она человек ценный. — Он собирался круто отвернуться от Ермолаева, но в эту минуту увидел, как мимо фермы, по дороге к клубу, на велосипедах цепочкой и парами мчатся женщины. — Что это у вас? — спросил он недовольно.
Ермолаев недоуменно посмотрел на велосипедистов и так же недоуменно ответил:
— Не понимаю, о чем спрашиваете?
— А вон… на велосипедах.
— Наши… доярки… животноводы. Вон и Марьям.
Мимо фермы, оглядываясь по сторонам, видимо кого-то ища, на велосипеде пронеслась Марьям.
— Ах, вон что! — угадав, наконец, что удивило секретаря обкома, заговорил Ермолаев. — Вас удивили велосипеды? Понимаю. Здесь, в полупустыне, — и велосипеды. Что ж! Заработали, Аким Петрович.
Тут Аким Морев впервые посмотрел Ермолаеву в глаза, и тот не отвел взгляда: оба вдруг переступили черту, разделявшую их, заставили себя забыть о «соперничестве» и заговорили о хозяйстве совхоза.
— Стадо у вас великолепное, — сказал Аким Морев. — Наталья Михайловна только что показала нам его. По удою ваш совхоз давным-давно обогнал любое хозяйство капиталистической страны. Но в целом наша область по удою на самом последнем и постыдном месте. Надо бы ваш опыт передать другим.
— С этой целью живем и работаем, Аким Петрович. Я только что вернулся из Приволжска. Товарищ Пухов свозил меня на строящуюся сельскохозяйственную выставку и отвел нам местечко: будем сооружать свой павильон.
— Ну, а как вы думаете, является ли совхоз той формой хозяйства, к которой потянутся все колхозники?
Ермолаев ответил сразу:
— И об этом думали. Нет. Не совсем так: администрирование превалирует над коллективизмом. — И тут Ермолаев развил мысль о том, что колхозники впитали в себя право голосовать, контролировать, считать, что «это хозяйство мое», а совхоз — предприятие государственное. С людьми-то надо считаться, — так закончил Ермолаев.
— Хорошо. Думаете и работаете хорошо, — подчеркнул Аким Морев и крупным шагом направился к машине. Он решил сегодня же разыскать на Черных землях Петина и направить его на совещание доярок.
На пути к машине Акима Морева перехватила Марьям.
Сжав его крупную руку в своей узкой и крепкой руке, она проговорила:
— Я слышала, как моя мама говорила вам: «Марьям еще придет к тебе. Марьям еще скажет тебе». Я не обиделась на маму: сердце матери — вещун. Да, я еще приду к вам. Я еще скажу вам.
Аким Морев, не выпуская ее руки, положил на нее и левую, затем бережно сжал и проговорил так просто и отрадно, как говорят с разумными подростками:
— Я видел ваших «дочек»: большое дело, государственное. Заглядывайте в обком: моя дверь в любую минуту открыта перед вами, Марьям.
Марьям чуть не сказала: «Я и без тебя буду думать о тебе», — но вовремя сдержалась и печально склонила голову, как склоняет ее подшибленный подсолнух.
Аким Морев и по ее ответному крепкому пожатию и по тому, как она склонила черноволосую голову, все понял, но на душе у него было пусто, и эта пустота, как тюк ваты, ничто уже не пропускала к сердцу, хотя образ Марьям с этой минуты не покидал его, как не покидает порою впечатление от хорошей книги, от чудесно созданной картины.
Войдя в машину, где уже сидели Иван Петрович и Егор Пряхин, он, поворачиваясь к Иннокентию Жуку, сказал:
— То, что мы с вами видели, и есть социализм в быту, в жизни: люди творят. Далеко еще всем нашим колхозникам до такой-то вот жизни, — раздумчиво закончил Аким Морев и снова увидел перед собой Марьям, ее склоненную черноволосую голову, ее тоскующие глаза и неожиданный блеск, прорвавшийся в последнюю секунду расставания.
Тут вмешался Егор Пряхин:
— Мы, Аким Петрович, с Ванюшей пошли было искать Елену Петровну. Но она еще утром уехала на свою ферму. Посмотрели мы, как народ тут живет. У каждой семьи, стало быть, домик. Огородиков нет. К шутам их, коль они только холку трут! Садики, правда, имеются. Но ведь это красота — свой садик! Окромя того, клуб, кинокартины, театр. Вот, — удивленно воскликнул он. — Сами играют. Молодежь особенно. Спроси меня: переедешь ты, Егор Васильевич, сюда на житье? Отвечу категорически: готов.
Аким Морев в это время думал о том, что так сильно волновало его:
«Нельзя вводить в бой дивизию, не упорядочив все внутри ее. А у нас сейчас наступление. В иной, не кровавый бой надо вести народ. На вооружение нашей дивизии должно быть оружие, утверждающее жизнь. Марьям вооружается. Иннокентий Савельевич вооружается. Анна Петровна вооружается. Егор Васильевич вооружается. Усов, Астафьев вооружаются, Чуркин, Иван Евдокимович… Вооружаются сотни тысяч людей. Ермолаев — этот уже на переднем крае. С такими людьми можно и должно идти в наступление на злые силы природы». Так думал Аким Морев, направляясь в центр Черных земель, намереваясь по приезде туда немедленно написать обо всем виденном Александру Пухову. Но в душе у него все-таки росла тревога.
«Ермолаев не только красивый, но и умный, — думал он. — Да еще моложе меня… И Елена ушла к нему. Доводы логические, но, черт возьми, как мне тяжело…»
Часть третья
Глава пятнадцатая
Огневой ветер снова наседал на Поволжье…
