Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
— Не хозяин ли нужен молодому господину?
Но он ответил:
— Нет. Сыт по горло своим хозяином.
— А кого же вы тут высматриваете?
— Никого. Просто так стою. Или запрещено у этого забора стоять?
— Нет, отчего же. Стойте себе на здоровье.
Покончив с бельем, она ушла в кормовую кухню и больше оттуда не показывалась. Тогда и он отправился своей дорогой. И, конечно, он уже не видел, как она смотрела ему вслед через забор, скрытая листвой черемухи.
В другой раз он увидел ее, когда она поила на дворе телят. Одета она была слишком просто: грубая черная юбка и блузка с короткими рукавами. Работы ей хватало в этом крупном хозяйстве, и поэтому думать о красоте одежды не приходилось. Но в любой, даже самой грязной работе вид ее неизменно сохранял какую-то особую золотистую свежесть и чистоту. Даже выпачканная в земле и глине во время осенней копки картофеля в поле или где-нибудь на огороде, она не казалась выпачканной. Разгоряченная, вспотевшая и усталая, она не казалась усталой. И если она брала в руки вилы, чтобы очистить от навоза поросятник, то и в этом случае все вокруг нее словно бы принимало на себя иную окраску, рожденную ее присутствием. И вид пахучего навоза, вылетающего из окна поросятника, и самый поросятник, и все, что к нему прилегало, превращалось на какое-то время в очень приятную для глаза картину, при виде которой в сердце просилась самая веселая песня.
Нельзя, конечно, думать, что работа в чужом хозяйство доставляла ей радость. Кому интересно работать у чужих? Но ее брат привел домой молодую жену, и Матлеене стало нечего делать в тесноте родного хозяйства. Не желая, однако, жить далеко от родных мест, она на первых порах устроилась поближе. Но можно было заранее сказать, что и всякому другому месту предстояло превратиться со дня ее появления там в стόящее и приятное для жизни место. Такое озарение шло от нее на все, к чему она приближалась и что одаряла взглядом своих голубых глаз. И то же самое происходило с платьями. Самое грубое и некрасивое из них, оказавшись на ней, становилось красивым и ладным и даже достойным служить первым образцом в модных мастерских.
Напоив телят, она заметила Антеро, но не показала виду. Он тоже не торопился начинать разговора, довольный тем, что может любоваться ею без помехи. Как раз в это время из-за угла кормовой кухни показалась Хелли Сайтури, одетая, как всегда, в одно из лучших своих платьев, сшитых в столице. Матлеена сказала ей, кивая на Антеро: «Кажется, к вам, нейти Хелли», — и ушла, загнав шлепками телят в телятник.
Хелли знала, что отец ненавидит этого человека. Но для нее он был просто красивый, черноглазый молодой парень. Поэтому она поспешила направиться к нему с улыбкой и вопросом на лице. Но он молча кивнул ей и ушел восвояси.
Еще раз он встретил Матлеену в поле. Она ворошила там сено вместе с Хелли. Не задумываясь он свернул с дороги и направился к ним. Но когда он уже оказался на таком расстоянии от них, откуда удобно было начать приветствия и разговор, Матлеена шепнула Хелли: «Не буду вам мешать», — и ушла прочь с гордо поднятой головой, неся грабли на плече.
И еще несколько раз ему удавалось видеть ее только издали. Но однажды они все же встретились вплотную, и тогда он сказал:
— Матлеена, почему вы меня избегаете?
Она сделала удивленный вид и ответила:
— Разве? Вот уж не замечала этого, простите. По-моему, мы и разговариваем-то с вами всего второй раз в жизни.
Антеро согласился:
— Да, разговариваем второй раз. К сожалению, это так. Но я же не мог…
Тут она перебила его:
— Да, да, вы не могли. Я же понимаю. Вы сберегаете ваши речи для более важных надобностей. Где уж нам, бедным финским работницам, посягать на них. Берегите их и впредь. Всего хорошего.
И опять она ушла, прежде чем он успел еще раз открыть рот. Я так и не знаю, когда у них состоялся первый настоящий разговор и состоялся ли он вообще до этого праздника. Но на празднике их взгляды встречались не раз. Мне ли было это не заметить с моим высоким умом и проницательностью?
Матлеена придвинула ко мне чайную чашку и налила в нее из кофейника горячего кофе, поставив заодно поближе сахарницу, молочник со сливками и вазу с печеньем. Я очень охотно выпил две чашки и тоже, как и все, порадовался про себя тому, что все довоенное постепенно становится доступным в Суоми и как будто даже обещает умножиться в будущем намного против прежнего.
Покончив с кофе, я стал обдумывать слова для разговора с Антеро. С чего мне начать? Прежде всего я, конечно, подхожу к нему и говорю: «Здорово, Антеро». Он отвечает на это: «Хо! Аксель Турханен объявился, вековечный наш скиталец. Что нового принес ты к нам из глубины Суоми?». Или что-нибудь в этом роде шутливое, потому что без шуток он не может, конечно. И тогда я говорю ему вполголоса: «Разговор к тебе есть. Он не только меня касается, но и тех, у кого работаю».
Пока я обдумывал это, стол, за которым я сидел, стали занимать старшие дети. Их угощали кофе и лимонадом. И, конечно, это с их помощью тарелки и вазы на столе были наконец очищены. Когда я двинулся к следующему столу, оттуда тоже поднимались люди, чтобы уступить место детям. Все же я стал огибать его, чтобы приблизиться к Антеро. И кого же я вдруг увидел там, вставших из-за стола мне навстречу! Моих товарищей детских игр и соседей Ууно Пуро и Оскари Элоранта. Они крикнули: «Хэ-хей, Аксель!» — и встали передо мной, оба крупные и кряжистые, словно стволы сосны у корневой части. Редко я с ними встречался в жизни, а после войны еще совсем не виделся и вот встретился наконец.
Оскари был на полголовы выше меня и чуть ли не вдвое шире. В нем все было крупно и широко: и голова, и плечи, и кисти рук, и ладони, и сапоги на ногах. Загар отметил своим плотным цветом его просторные скулы, отчего русые волосы и брови сделались у него как бы чуть светлее. Но седина еще не коснулась его коротко остриженной головы, хотя морщины по всей ширине лица уже разместились основательно. Для этого была, конечно, причина. Война унесла у него старшего сына, да и самого его затронула так, что он две недели провалялся в госпитале из-за осколка мины в бедре. Теперь это все уже было позади, и он опять мирно трудился на своих тринадцати гектарах. А помогали ему в хозяйстве младший сын и дочь, во всех делах заменившая хворую мать.
Семья Ууно тоже пришла постепенно к той же норме, если иметь в виду количество душ, хотя в ней никто не погиб. Сам он вернулся с войны целый и невредимый, а сыновья туда не попали по молодости лет. А было их трое, да еще две дочери. Теперь этой семье пришлось бы, пожалуй, туго на неполных девяти гектарах, если бы двое братьев и одна сестра не догадались толкнуться в город на заработки. Работу они нашли сразу, и естественно, что не забыли поддержать своей помощью родителей. И после этого в маленькое хозяйство Ууно пришло довольство. По примеру Оскари он купил сенокосилку, жатку, веялку и в паре с ним купил молотилку, работавшую от электричества.
Был он с виду человеком настоящей скандинавской породы — долговязый, с бледно-рыжими волосами и с худощавым лицом, сохранившим свою былую моложавость. И оттого, что плечи его по ширине не уступали плечам Оскари, а голова по размерам лишь немного превосходила мою да еще сидела на длинной мускулистой шее, тоже довольно объемистой, она казалась мелковатой для его крупного тела. Но мозги в ней работали исправно, насколько я это понял своей собственной головой, самой умной на свете, конечно.
Возвышаясь надо мной, они стиснули мне по очереди руку, и Оскари сказал басистым голосом:
— Похоже на то, что наш великий странник решил угомониться наконец? А? Или мы неверно поняли твое новое появление у родных берегов?
Я промолчал в ответ на его слова и только пожал плечами. Поняли-то они, может быть, верно. Против этого мне сказать было нечего. Но толк-то какой? Допустим, я и желал бы покончить со своими странствиями, но где было приготовлено место для моей остановки? Вот что я хотел бы знать.
Мы присели на конце скамейки спиной к столу. Кое-кто из гостей присел рядом, а некоторые просто так остановились перед нами, прислушиваясь к разговору. Ууно достал пачку папирос и протянул ее в раскрытом виде сначала мне, потом Оскари и остальным гостям. Все закурили, и, спрятав пачку, Ууно сказал задумчиво своим приятным, звонким голосом:
— Это хорошо, что ты задумал вернуться. Будет у нас теперь в Кивилааксо по крайней мере хоть один добрый сосед.
Я промолчал, принимая это за шутку. Какое уж там вернуться! Куда? Он же видел, наверно, с высоты своих полей не раз, что на месте моего дома в лощине Кивилааксо теперь лежала груда дров, и знал, чья земля окружала эту груду. Что уж там было говорить о добром соседе! В шутку это можно было сказать, и только. Но они из этой шутки сделали очень серьезный разговор. Оскари затянулся, выпустил дым и сказал, смахивая крупным заскорузлым пальцем пепел с кончика папиросы:
