Иван Шамякин - Сердце на ладони
Ей следовало предложить ему раздеться, пригласить в комнату. Но она лишь молча стояла перед ним, скрестив на прижатом к груди подарке руки, и боялась поднять голову, взглянуть в его глаза.
Антону Кузьмичу передалось ее волнение.
— Ну, простите, — сказал сн. — Еще раз поздравляю. Счастья вам и здоровья… Первая моя забота.
Тогда она, ухватив пакетик пальцем за бечевку, раскинула руки, как слепая, шагнула к нему и вдруг… припала лицом к холодному пальто, к пахучему меху воротника.
Он растерялся:
— Что вы? — Голос прозвучал мягко, встре-воженно.
Она ответила не сразу. Подняла голову, глянула наконец ему в глаза. Открыто, ясно, как очень близкий человек.
— Я? Ничего, — и так же просто попросила, легко обратившись на «ты». — Наклонись, я поцелую тебя.
Необычная просьба эта почему-то не удивила Антона Кузьмича, он, не колеблясь, наклонился и сам поцеловал ее в губы, неловко обняв, — мешали пакеты. Видимо, ей захотелось в ответ так его поздравить. Что ж, пускай будет так.
А она столь же неожиданно — женщину ни-: когда не поймешь! — выскользнула из его рук, повернулась и, не сказав ни слова, ушла в комнату.
Антон Кузьмич минуту задумчиво постоял в прихожей, потом тихонько, точно в доме спал ребенок, вышел.
38
Они сидели в кабинете Яроша. Кирилл — в старом кожаном кресле, склонившись, закрыв лицо руками; Валентина Андреевна — на краю жесткой больничной кушетки. Нет, она не сидела. Она присаживалась на минуту, на миг и тут же вскакивала, нервно комкая мокрый платочек. Подходила к столу, бесцельно, сама не замечая, переставляла авторучку в виде космической ракеты. Робко прикасалась к черному ящичку тонометра. Одни и те же движения каждый раз. Потом кидалась к приоткрытой двери и напряженно вслушивалась в настороженную тишину больницы. Хотя тишина была неполная. Вверху, над ними, ходили, разговаривали, хлопали дверьми: больные встречали Новый год.
Кирилл сидел не двигаясь. Изредка украдкой поглядывал на жену.
Вот она опять переставила ручку-ракету, как бы стремясь отвести от себя ее угрожающе нацеленное острие. Прошла к двери. Прислушалась.
— Я не могу. Я пойду туда.
Кирилл отнял руки от лица, попросил:
— Не надо, Валя. Операция. Помешаешь…
— Да, да, — сразу покорно согласилась она, прижала платочек к опухшим от слез глазам.
Некоторое время было слышно, как тикают на руке Кирилла часы. А потом опять громко затопали наверху. Кто-то, очевидно, спускался по лестнице на костылях. Валентина Андреевна глухо всхлипнула: ^
— Если он умрет, я тоже не выживу.
— Ну зачем такие мысли? Не раскисай. Все будет хорошо.
— Хорошо! О боже! Хватит с меня твоего оптимизма. Все у тебя хорошо. Твой оптимизм переходит уже в равнодушие. Ко всему. Ко мне. К детям. Все у нас будет хорошо — зачем же ломать голову? Довольно других проблем… — бросила она со злым укором.
Кирилл опять попросил:
— Не надо, Валя. Об этом потом.
В душе она понимала: лучше молчать в такой момент. Человек становится суеверным, когда близкий его между жизнью и смертью! Не надо думать о ней, о смерти. Но Валентине Андреевне лезли в голову самые страшные мысли, и ей трудно было сидеть неподвижно, а тем более молчать. Она снова вскочила, снова подошла к столу.
— Нет! Это выше моего разумения! Считать себя знатоком человеческих душ… Писать умные книги, умные статьи и… не понимать, не знать собственных детей… чем они живут…
За эти несколько часов, после того как дошло до них трагическое известие, жена уже который раз упрекает его, то мягко, со слезой, то трезво и зло. Кирилл наконец не выдержал и обронил глухо, беззлобно:
— Учить чужих детей…
Валентина Андреевна повторила его слова, казалось, бессознательно:
— Учить чужих детей… — И, должно быть осознав их смысл, заговорила с горечью, с болью: — Да, учить чужих… В том-то и беда. Разве я оправдываю себя? Я хочу разобраться… Почему… почему так получается? Почему ты… мы так мало знали, так мало интересовались жизнью сына? Да и дочери. Дела, проблемы, поиски, находки… Когда-то ты был просто отец. Дружил с сыном. Ездили с ним на рыбалку, ходили на лыжах… А потом… ты только умел накричать на него, даже ударить… А он так легко уязвим. Ты считал его шалопаем. А он вот как… Если уж полюбил… — В кармане Славика нашли неотправленное письмо Маше. — Боже мой! Какая нелепость! Отец поднял на ноги всю милицию, чтоб поймать сына, который…
— Не надо, Валя.
— А что надо? Что нам с тобой теперь надо? Кирилл?!
Она умолкла, замерла в неподвижности.
Снова наступила такая тишина, что слышно было тиканье часов на руке.
И вдруг тишину эту разорвал резкий звонок. Звонил телефон на столе. Они оба с каким-то испугом смотрели на белый аппарат. Наконец Валентина Андреевна схватила трубку.
Звонила Ира. Ее разыскали на институтском балу, чтоб сообщить о несчастье с братом. Узнала голос матери, заплакала: что со Славиком?
Кирилл поразился, как рассудительно, почти спокойно отвечала жена:
— Ничего, Ирочка. Не плачь. — И повторила его слова: — Все будет хорошо. Перевернулась машина. Перелом руки. Антон Кузьмич оперирует… Не пускает? Дай трубку вахтеру. — Она долго и терпеливо уговаривала дежурного разрешить пройти дочери. Но тот был неумолим. Ни просьбы, ни доводы не помогли. — Подожди там, Ирок. Антон Кузьмич разрешит, — успокаивала она дочку, когда та опять взяла трубку. — Что? Не думай об этом. Я знаю, что ты любишь его.
Валентина Андреевна положила трубку и совсем обессиленная опустилась на кушетку.
— Как жестоки люди. Этот старик — прямо чурбан. «Не могу», — и все.
— Он выполняет свои обязанности. После долгой паузы она сказала:
— У нас хорошие дети, Кирилл. Ира так мучается из-за того, что они ссорились.
Валентина Андреевна заплакала, по-детски всхлипывая.
— Не надо, Валя. Ты же сама сказала: все будет хорошо.
— Оставь, пожалуйста!
Снова они сидели молча. Думали об одном.
Шаги в коридоре — быстрые, легкие, и все же от поступи этой, казалось, дрожат стены и звенит стекла. Ярош!
Оба сразу вскочили. Ждали, как верховного судью, — со страхом и надеждой.
Антон Кузьмич в дверях привычным движением сдвинул повязку на подбородок. Вид его, суровый и величественный, в белой шапочке и желтоватом халате, испугал Валентину Андреевну. Она застыла с немым вопросом на лице, в глазах.
— Ничего. Организм молодой, здоровый. Оперировали своевременно. Справится.
Мать обрадовал его бодрый голос, его уверенность, но в то же время неприятно поразило: лучший друг семьи говорит о Славике, как об обычном больном.
— Меня беспокоила рана на голове. Но она пустяковая. Рассек, очевидно, козырьком. А так — сломано всего три ребра…
«Всего!» — ужаснулась Валентина Андреевна.
— …Перелом руки… Шок. Травматический. Это нам не очень нравится, но ничего. Пустим в ход все средства. — Ярош тяжко опустился — даже застонали пружины — в кресло, где только что сидел Кирилл, закинул ногу на ногу, достал из-под халата часы, глянул: — О-о! С Новым годом, друзья мои!
— С Новым… — горько улыбнулась Валентина Андреевна.
— Не вешай нос, Валя. Пришел Новый год, придут и новые радости. Надо нам с тобой, Кирилл, хоть спирта по мензурке хлопнуть в честь Нового года.
— Надо, — хмуро согласился Шикович. Валентине Андреевне, которая отнюдь не была ханжой, в этот момент казалось, что она возненавидела их, и мужа и доктора, который спас ее сына, за то, что сейчас, когда Славик, может быть, на волосок от смерти, они могут думать о спирте. Кощунство!
— Туда можно, Антон Кузьмич?
— Нельзя. Накладывают швы. Перевязывают. Зачем матери смотреть на это? Скоро его перевезут в палату.
— Ты неумолим.
— Я неумолим. Папироска есть, Кирилл?
Зная, что Ярош курит только в исключительных случаях, Валентина Андреевна вдруг поняла, какой нелегкой для него была операция, и тут же простила и спирт, и равнодушно-грубый тон.
В коридоре зашуршали шины хирургической коляски. Мать бросилась к двери. Люди в белом провезли коляску мимо нее. Она не увидела Славика — одни бинты. Ужаснулась, но не закричала, не заплакала. Молча, осторожно ступая, пошла следом. В дверях послеоперационной палаты ее руку сжала чья-то ласковая, нежная и холодная рука. Валентина Андреевна повернула голову. Знакомые глаза смотрели на нее с мягким сочувствием, тем мудрым женским сочувствием, которое не углубляет боль, не растравляет раны, а приносит успокоение и надежду: рядом добрые люди, они отгонят беду..
39
Последней мыслью было: «Только б не загорелось. И не заклинило бы дверцы».
Правда, в милицейской машине Славик пришел в себя и стал громко ругать милицию. Даже попытался выскочить, чем очень рассердил доброго начальника. А потом наступила другая фаза шока: полное безразличие ко всему на свете. Врач районной больницы безошибочно поставила диагноз и встревожилась за жизнь пациента, хотя ей и сказали, что это известный вор-рецидивист, который умело притворяется: полчаса назад кричал и рвался из машины, а теперь, вишь, лежит, будто неживой.
