Николай Евдокимов - У памяти свои законы
— Для чего? — спрашивал Матвей.
— Для жизни, чудак. Жить, и все, у человека такая задача. Живи да радуйся. Ничего больше не надо.
— Надо, — говорил сержант Евстигнеев, раненный в позвоночник и оттого лишенный возможности передвигаться. Он даже голову не мог повернуть, лежал как бревно. — Пользу надо свою ощущать. А без пользы зачем жить? И гриб живет, и паук.
— Дурень ты безграмотный, — говорил Антохин. — Как ее понимать, пользу-то? Ты вот, может, думаешь, что без пользы живешь, калека такой несчастный, а на самом деле от тебя, может, очень даже большая польза. К примеру, — есть у тебя мать, одна-то одинешенька загнулась бы она от тоски, если б тебя наповал убило. А так — ухаживать будет, беспокоиться. Хоть и горе, конечно, но все же теплее ей при тебе-то. Вот и польза — отогреешь мать. А от гриба да паука, между прочим, в природе ой как полезно и хорошо, не знаешь, не говори. Желаний у вас, ребята, много, вот и ноете. А вы не желайте многого, тогда даже самой малости обрадуетесь.
— Все ты верно толкуешь, — говорил Евстигнеев, — да вот слушать противно. Ты чго — святой?
Антохин смеялся веселым смехом.
— Чудак, какой я святой? Поехали к нам в тайгу, будешь в лесу лежать, с зайцами разговаривать — и ты святым станешь. У нас все такие.
— Блаженные?
— Зачем? Люди.
Как-то весенним днем, когда солнце светило и грело палату, а на форточке сидела синичка, капель звенела и небо было очень синее, Антохин мурлыкал на своей койке, как добрый кот, ласково и негромко мурлыкал, никому не мешая.
— До весны дожили, — радостно сказал он, — теперь снега потекут и начнется круговорот в природе.
Он полежал молча и вдруг засмеялся. Тихо засмеялся, будто бы с удивлением, и сказал обыкновенным голосом:
— А я помираю. Вы на меня не серчайте, братцы, — и затих.
Никто не обратил внимания на его слова, думали, уснул парень, но оказалось — правда, умер он.
Кто лег на его место соседом к Евстигнееву, Матвей не узнал: через несколько дней его эвакуировали дальше на восток, в город Рыбинск. Однако перед отправкой в Рыбинск случилось происшествие, натолкнувшее Матвея на определенные мысли, изменившее все дальнейшее течение его жизни.
Однажды открылась дверь и в палату, вслед за сестрой Надей, стуча костылями, с шутками да прибаутками вошел не кто-нибудь, а Севка Глинский, ротный писарь, гроза женского пола. Матвей сразу его узнал, и Севка узнал Матвея и удивился и перестал ухаживать за Надей.
— Свят, свят, свят, — сказал Севка, осеняя себя крестным знамением. — Ты же помер, Матвей!
— Да нет, покуда жив.
— Не ври, помер. Нет тебя на свете, Матвей, не числишься в живых. Я сам документы оформлял. Утоп ты. Только шинель и выловили. Так что давай отправляйся откуда пришел, не порть отчетность.
Севка засмеялся своей шуточке, а Надя рассердилась, стала выталкивать его из палаты. Он взвизгивал, кричал: «Ой, щекотно, фрау-мамзель», — и спиной отступал к двери. У двери помахал Матвею рукой:
— Будь здоров, утопленничек, забегу, побалакаем, — изловчился, чмокнул Надю в щеку и ушел.
Впрочем, побалакать с ним еще раз Матвей не успел: уже вечером он ехал в санитарном поезде в город Рыбинск. Ехал и думал, что встреча с Севкой — сама судьба. Уж коли он мертв по всей документации, то Алена получила извещение о его смерти и не ждет его, а объявляться из могилы совсем ни к чему.
Для большей убедительности он попросил какого-то солдатика за три пачки папирос «Беломорканал» под диктовку написать письмо Алене. Будто бы шлет ей это письмо фронтовой друг Матвея Федя Бобровский, на глазах которого будто бы утонул Матвей при форсировании немецкой реки, недалеко от деревни Айзендорф.
Так Матвей остался без роду без племени, отказавшись от своего прошлого. Он надеялся, что, погоревав, Алена успокоится и сумеет устроить себе счастливую, довольную жизнь без него, урода-калеки. И дитя воспитает как надо.
В Рыбинске Матвей пролежал больше месяца. После чего был отправлен в сибирский город Тюмень, где и встретил окончание войны — праздник Победы над фашистской Германией. В Тюмени он тоже недолго прожил — переправили его снова на запад, в Казань.
В Казани Матвея снабдили двумя протезами-подушками из хорошей коричневой кожи, которые привязывались к культям, и выписали на вольную жизнь.
4
В России после войны еще сохранилось немало деревянных городков, бывших купеческих столиц. В городках этих жизнь по-прежнему текла тихая, провинциальная. Над кладбищем, возле старой церкви, кричали вороны, зарастала тиной речка, мост над ней скрипел и прогибался, около чайной разлилась лужа, мужики тыкали друг друга в грудь негнущимися пальцами: обсуждали различные вопросы государственного значения.
В таком городке и поселился Матвей, сняв по недорогой цене комнату у одинокой старухи Андреевны. Не было у него тут ни знакомых, ни товарищей, даже название городка — Залужск— он прежде не слышал: без всякой причины здесь обосновался, не все ли равно, где существовать, лишь бы в тихом, незаметном месте.
К работе никакой он не приспособился, — да и какая работа нашлась бы для него? — получал от собеса пенсию и пропивал ее в чайной, заглушая тоску.
Когда-то в древности Залужск имел свое персональное значение: тут жил князь, много воевавший, укрепивший город со всех сторон насыпными рвами. Был в городе монастырь с тремя церквами, а ныне в монастыре помещался пивной завод, в церквах же — всевозможные склады. Пива в городе было много, им торговали везде.
Особой популярностью пользовалась чайная под номером шесть (где находились остальные пять, никто не знал), которая разместилась на бойком месте — на площади возле рынка, Дома приезжих, сберкассы и всяких других городских учреждений. В чайной номер шесть весь день стоял веселый угарный дух.
Матвей прикатывал сюда на своих колесиках к открытию (кожаными протезами, выданными ему в Казани, он редко пользовался, они натирали культи, а смастерил себе удобную тележку на шарикоподшипниках) и занимал хорошее место в углу, у стены, недалеко от окошка. Вроде бы председательское место: все видно, все слышно и сам у всех на глазах.
Через час чайная набивалась до отказа такими же, как и Матвей, фронтовыми калеками. Кто без руки, кто без ноги, кто с тяжелым ранением в живот или в грудь, а кто без видимого увечья — контуженный или просто получивший болезнь от фронтовых переживаний. Отменная была публика, разговорчивая, веселая, жившая еще военными воспоминаниями и не привыкшая к мирным устоям и порядкам.
Вечером, когда чайная закрывалась, Матвей уже не мог двигаться. Он засыпал тут же, на улице, у порога. Просыпался поздним вечером, осознавал свое состояние, говорил себе самому «скотина» и полз домой, морщась от душевной пустоты и ощущения своей никчемности.
Ночь проходила в беспокойном полусне, в тоске, в укорах совести, в ожидании того утреннего часа, когда откроется чайная и, опохмелившись, он, Матвей, успокоится душой, уйдя от подлинной жизни в пьяную пустоту.
Среди посетителей чайной была одна молодая женщина по имени Клавдия, по прозванию Артиллеристка. Отчего ее так прозвали, никто не знал, и сама она, наверно, не знала: в армии не служила, на фронте не была и навряд ли могла бы отличить гаубицу от обыкновенной противотанковой пушки. Но прозвище не дается без причины, — значит, и в Клавдином прозвании был какой-то первоначальный смысл, который забылся.
Клавдия не так уж часто появлялась в чайной — раз в неделю, не чаще. Кто-нибудь заранее замечал ее из окна, идущую через площадь, и восклицал: «Внимание, Артиллеристка на горизонте», и тогда моментально освобождался столик в углу — постоянное Клавдино место. Если же по незнанию кто-либо продолжал занимать угол, то Клавдия не церемонилась, смахивала закуску на пол, говорила: «Ну, брысь!» — и человек не спорил, покорно уходил, едва взглянув на нее. Так было по первому разу и с Матвеем.
— Сыпь отсюда, — сказала она.
Он возмутился, поднял глаза, и все возмущение его сразу утихло, как только увидел он ее лицо. Лица не было, была обожженная жуткая маска. Матвей испуганно сполз на пол и укатил в другой конец чайной, подальше от несчастной этой женщины, опаленной безжалостным огнем. Говорили, что обгорела она в начале войны во время бомбежки поезда, спасая из огня мать. Но и мать не спасла, и сама едва выжила. Позже на фронте погиб ее отец, и теперь жила она одна, состояла на тихой работе ночным сторожем при городской артели инвалидов, Говорили, будто прежде Клавдия была ничего себе бабенка, даже, можно сказать, привлекательной наружности. Говорили, будто в те времена имелся у нее, как у всякой нормальной девушки, ухажер из ближайшего совхоза «Залужский», хороший, непьющий парень. Однако он не захотел продолжать с ней отношения и даже уехал из этих мест в дальние какие-то таежные края.
