Владимир Попов - Обретешь в бою
И Збандут стал наставлять главного сталеплавильщика, как вести себя в дальнейшем.
Нет, не научился еще Рудаев подавлять свои эмоции. И горевал и радовался в полную меру. Сегодня радость была так сильна, что он чувствовал себя опьяненным и испытывал непреодолимую потребность разделить ее с кем-нибудь. Была бы поблизости Лагутина, бросился бы к ней и расцеловал. Горечь обиды от последней встречи в Тагинске притупилась, всплеск радости растопил последние ее остатки, и теперь ему исступленно захотелось увидеть ее. Куда себя деть? Смотаться к родителям, что ли? Но вспомнил, что отец должен быть сейчас в цехе. Порадовать Жаклину? Пожалуй, она уже обо всем осведомлена. Такие новости распространяются с быстротой звука. Закатиться бы в ресторан с ребятами, которые поднимали в нем дух в тяжкое время. Но снова вступил в силу неписаный закон, которого свято придерживался, — в злачных местах с подчиненными не показываться.
Потолкавшись как неприкаянный у заводоуправления, Рудаев постепенно пришел в норму и почувствовал себя в силах идти принимать свои владения, включаться в работу. Он решительно направился к проходной и не без гордости показал вахтерше свой пропуск, снова возымевший силу.
На командной высоте, образованной из земляных отвалов при рытье котлована, скрестив на груди руки, как Наполеон, наблюдавший пожар Москвы, стоял Апресян. Завидев Рудаева, тотчас повернулся к нему спиной и стал смотреть в другую сторону, куда и смотреть было незачем. Рудаев подошел к нему, но Апресян снова отвернулся.
— Я-то при чем? — смиренно спросил Рудаев.
— Нет, вы посмотрите на него! Он еще девочку невинную из себя строит! — всплеснул руками Апресян. — Горе ты моей жизни! Вот я при чем, что такого бузотера мама выродила! Один раз срывает план, другой раз срывает план! В мартене нашебаршил, теперь сюда перекочевал. Чтоб тебе перец в нос попал! Полюбуйся! — Он через плечо ткнул пальцем в сторону строительной площадки.
На ней царило непривычное затишье. Ни пулеметной дроби отбойных молотков, ни грохота бетономешалок, ни урчания моторов. Замер экскаватор с разверзнутой пастью ковша, на шоссе у баррикады из стальных слитков цугом стояли самосвалы. И нигде ни одного строителя.
— Не кипятись, радуйся, — по-дружески, успокаивающе произнес Рудаев. — Пройдут годы, и люди, которые будут работать в первоклассном цехе…
— …вспомнят добрым словом, хочешь сказать… — подхватил его мысль Апресян. — Враки, не вспомнят. Даже через полгода не вспомнят.
— И этим будь доволен. Хорошее принимается как должное. Плохое вспоминают больше и чаще.
Рудаев не преодолел искушения зайти в мартеновский цех, хотя сегодня это было не обязательно. И не для того, чтобы торжествовать победу… Соскучился. Как его примет Гребенщиков, ему было почти безразлично. Хотелось повстречаться со своими хлопцами, с побратимами по нелегкому труду, вновь ощутить радость причастности к большому делу.
С чувством хозяина вошел в печной пролет, окинул его взглядом. Невольно вспомнил, как уходил отсюда в злополучную ночь аварии, — спустился по лестнице у шестой печи и воровато юркнул в темноту, чтобы ни с кем не встретиться. Три месяца жгла его мысль, что ему уже никогда сюда не вернуться.
Едва Рудаев подошел к первой печи и заговорил с Нездийминогой, как подбежал Сенин и с силой, неожиданной для этого жиденькой комплекции паренька, стал трясти Рудаеву руку. Появился и Серафим Гаврилович, улыбаясь во все лицо.
— Горжусь я тобой, Борис. Молодец. Выстоял, — растроганно сказал он и обнял сына.
Вдалеке показался мчавшийся на всех парах Гребенщиков, но, заметив Рудаева, резко остановился, словно наткнулся на неожиданно выросшую перед ним преграду, и свернул в шихтовой открылок.
Пришел и Пискарёв, но по скромности стал в сторонке. Добрые, преданные глаза его лучились радостью. Рудаев подмигнул ему.
— Здоров, старина.
— Правда — она рано или поздно придет, — расплылся в беззубой улыбке Пискарев.
Завидев поспешавшего сюда Катрича, Рудаев укоризненно покачал головой.
— А ну марш на места! — приказал грозно. — Подумаешь, митинг устроили! — И, чтобы поскорее развести сталеваров по печам, пошел по площадке, на ходу завернув и Катрича.
На первой, второй и третьей печах по-прежнему продували металл кислородом, и Рудаев испытал то особое, ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения, которое охватывает человека, созерцающего плоды трудов своих, — продувка в этом цехе началась с него. На четвертой его ожидал сюрприз. На путях перед печью стояла незнакомая ему машина с большим бункером и бросала широкую струю доломита на порог завалочного окна. В нижней части машины вращался барабан, и доломит ложился за простенки именно туда, куда раньше подручные отгребали вручную. За направляющие поручни машины держался Корытко. Только заправив последний порог, он подошел к Рудаеву.
— Дело идет полным ходом. Пойдемте торкрет-машину покажу, — торжественно сказал он и повел Рудаева на шестую печь.
Тонкой дальнобойной струйкой, словно вода из брандспойта, летела полужидкая масса через все рабочее пространство, преодолевая струю пламени, на заднюю стенку, прилипала к раскаленной поверхности, грелась и, постепенно сама раскаляясь, становилась незаметной. Так, слой за слоем, наращивалась исстеганная буйным пламенем стена печи.
Снова радость обожгла Рудаева. И эти машины начались с него. Сколько же можно сделать полезного в цехе, если вот так, кропотливо и последовательно, собирать по крупицам новшества.
— Грызусь с «Цербером» денно и нощно, — пожаловался Корытко. — Я настаиваю, чтобы была специальная бригада по торкретированию, а он — ни в какую — пусть подручные этим занимаются. Я за специализацию, он — за совмещение профессий.
— А как у вас в Запорожье?
— Постоянная бригада. Машина несложная, но за ней уход нужен. А так она пойдет по рукам, как гулящая девка.
— Будет бригада, — заверил Рудаев и вернулся на вторую печь к Сенину.
— Женя, на ближайшем техсовете поставьте вопрос о специальной бригаде по торкретированию. Мне пока неудобно лично наседать на Гребенщикова, пусть немного обвыкнется. А я вас поддержу.
— Сделаем, — с готовностью произнес Сенин. — За макеевские фурмы огромное спасибо. Совершенно хлопот не знаем. Удивили вы меня, Борис Серафимович. С вами так обошлись, а вы о цехе не забывали.
Заглянул Рудаев и в разливочный пролет. В ожидании плавок стояли составы с изложницами. Много составов.
Шевельнулась зависть. «Эх, так бы раньше — не было бы аварии, не было бы этих мучительных месяцев неопределенности. Работал бы преспокойно в цехе, не зная никаких мытарств. И Межовский развернулся бы здесь. Кстати, надо возобновить с ним договор».
Зашел в пульт управления, позвонил Жаклине.
— Лина, ты там жива? Чего не заходишь?
— Поздравляю, Боря! Сегодня как раз собиралась навестить. Будешь вечером дома?
— Не буду.
— Узнаю друга. Горести пополам, радость — порознь.
— Я не дома, но мы вместе, — выкрутился из положения Рудаев, осознав справедливость упрека. — В пять встречу.
Когда Рудаев подъехал к проходной, Жаклина уже стояла на улице.
— Проветримся? — спросила она, проворно садясь в машину.
— Нет, безделье кончилось. Началась работа. И какая! Снова водоворот. Все мартены мои, цех подготовки составов с изложницами мой. И конверторный. Кругом идет голова.
— Надеюсь, ты не в цех меня везешь?
— Нет. В один дом, где я сам еще не был.
— Но я одета не совсем…
— Для делового визита это не имеет никакого значения.
Межовский обрадовался и удивился, увидев Рудаева.
— Знакомьтесь, Жаклина Ирондель, ласточка, вернувшаяся на родину, — торжественно представил девушку Рудаев.
— Такая ласточка украсит любую весну, — приветливо сказал Межовский и покосился на Рудаева.
Усадив Жаклину на полукруглый диванчик, Межовский положил перед ней кипу журналов, и она, чувствуя себя лишней, сделала вид, будто очень заинтересовалась последним номером «Огонька».
Судя по всему, Межовскому еще никто не сообщил о событиях на заводе, и, решив, что Рудаев пришел проситься на работу, он стал вводить его в курс своих дел.
— У меня не все так плохо, как можно было бы ожидать, и не все так хорошо, как хотелось бы, — говорил он. — Опыты по продувке металла воздухом перенес в Караганду. Там пока нет кислорода, и цеховики охотно приняли на вооружение сжатый воздух. Много времени уделяем новым маркам стали. Заполярью очень нужна сталь, которая надежно служила бы при самых низких температурах. С обычным металлом зачастую происходят неприятности — лопается, даже не подвергаясь нагрузке. А для приморского завода, как, впрочем, и для других заводов, изготовляющих автомобильный лист, необходимо решить очень щекотливую проблему. Наш лист быстро стареет. Уже через месяц после изготовления при глубокой штамповке кузовов дает трещины. На Западе от этого бедствия спасаются просто: его штампуют «свежеиспеченным». Для нас это почти недоступно — большие расстояния, длительные перевозки. Вот и приходится создавать принципиально новую сталь — нестареющую.
