Анатолий Рыбин - Люди в погонах
Круто повернувшись, Мельников зашагал обратно. И чем дальше уходил он от жогинского дома, тем больше волновала его песня. Вот она уже совсем затихла. Смолкла и музыка. А в ушах комбата все еще звучал приятный басок полковника. «Удивил, честное слово, удивил, — подумал Мельников. — А я и не подозревал в нем такого...»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Жарило солнце, дули порывистые ветры, поднимая на дорогах столбы коричневой пыли. Изредка у горизонта появлялись белые волокнистые облака и вскоре исчезали, не оставляя следов на бледно-синем, не по-весеннему сухом небе. С того времени, как сошел снег, ни разу не было дождя. Но степь зеленела. Питаясь запасами снеговой влаги, всюду в низинах и на высотах пробивались травы. Все меньше было видно серых пятен старого ковыля. Они словно расплывались в изумрудных разливах молодого разнотравья.
В один из таких дней Григоренко и Жогин ехали со стрельбища в городок. Было уже далеко за полдень, когда «газик», легко взбежав на холмик, вдруг накренился влево и остановился. Шофер выпрыгнул из кузова, заглянул под колеса и сообщил:
— Камера!
— Ну вот, — недовольно буркнул Жогин, — всегда так: то камера, то искра. Без этого не можем.
Шофер виновато поскреб затылок и принялся за дело. Полковник сердито посопел, сказал еще что-то шоферу и отошел в сторону. Григоренко поспешил за ним. Он был рад такому случаю, потому что с самого утра искал момент поговорить с Жогиным наедине. Теперь момент был самым подходящим. К тому же полковник, любуясь с холма открывшейся панорамой степи, вдруг подобрел и сам повернулся к замполиту.
— Посмотри, что делается. Ни конца, ни края. Сила!
— Да, простор могучий, — согласился Григоренко, щурясь от яркого солнца.
— А зелень, зелень-то, — продолжал Жогин. Но тут налетел ветер, и перед самым холмом на дороге вздыбилась туча густой пыли. Полковник придержал фуражку, выругался: — Фу ты, черт. На таком пейзаже и вдруг вот этакое безобразие.
— Ничего не поделаешь, противоречия, — сказал Григоренко. — Оно и в службе так бывает: нет-нет да и завихрит где-то. Правда, не каждый замечает.
Жогин подозрительно посмотрел на замполита.
— Философствуешь?
— Как хотите понимайте.
— Что понимать-то, говори яснее.
Довольный удачно заведенным разговором, Григоренко с обычной неторопливостью пощипал двумя пальцами подбородок, потом сказал:
— Подполковник Сердюк вихри поднимает.
— Почему эта вихри?
— А как же? Нервозность создает среди офицеров.
— Странная у вас позиция.
— Разве только у меня? Все члены партийного бюро такого мнения.
— Заговор, значит, — засверкал глазами Жогин, — обсуждение моего распоряжения?
— Я говорю о Сердюке, — сказал Григоренко, стараясь не показывать своей полной осведомленности относительно затеянной командиром проверки первого батальона. И на Жогина это подействовало. Он ослабил суровый тон, спросил без крика:
— А что Сердюк?
— Роется в мелочах, акты пишет.
— Правильно. Он мое приказание выполняет. Посоветуйте членам вашего бюро...
— Партийного бюро, — заметил Григоренко.
Лицо Жогина передернулось, но голос не изменился. Он продолжал наставительно:
— Посоветуйте не вмешиваться в деятельность командира. Сами вы тоже берете на себя слишком много. У каждого из нас есть рамки.
— Но у нас партийные билеты в карманах.
— Что вы этим хотите оказать?
— Я прошу меня выслушать.
— Говорите, — сердито бросил Жогин и широко расставил ноги, словно приготовился к кулачному бою. Тяжелые каблуки его сапог шаркнули по недавно пробившейся зеленой травяной щетинке и безжалостно вдавили ее в землю.
Григоренко заговорил, как всегда, неторопливо, но твердо:
— Поймите, Павел Афанасьевич, Мельников человек смелый, инициативный. И стрельбы у него на этот раз идут хорошо. Бывают, конечно, перехлесты, но жилка творческая налицо. А ведь это, я полагаю, главное...
— Брось ты, Петр Сергеич, — возмущенно махнул рукой Жогин. — Сколько мы с тобой пляшем вокруг этого Мельникова? Ругались, говорили мирно, опять ругались, а какой толк? Ну как не поймешь ты, что Мельников совершенно не серьезный и не зрелый офицер, выскочка, славолюбец. Вот сейчас он проводит стрельбы как надо, а тогда, осенью, что сделал? Я знаю, зачем это нужно было.
Григоренко отрицательно покачал головой.
— Ты не качай, а приглядись лучше, — сказал Жогин, еще больше ожесточаясь. — Вот говоришь ты мне часто о его рукописи. А зачем эти разговоры? Шум один. Смотри, что получается. — Он вытянул вперед большую руку и стал по очереди загибать пальцы, приговаривая: — Комдив о рукописи знает — раз, начполитотдела знает — два, командующий знает — три. Скоро до министра молва дойдет. Я встречал таких дельцов. Один у нас в кавалерийской бригаде когда-то боевую историю писал. Целый год от занятий освобождали его. А на показ что вышло? Пшик. И все руками развели потом: ах, как же это получилось? Вот и с Мельниковым так будет.
— Позволю не согласиться, — сказал Григоренко. — Человек трудится очень серьезно.
— А какой толк? — ухмыльнулся полковник. — Над рукописью трудится, а в батальоне дела запускает.
— Это неправда.
— Эх, Петр Сергеич, — громко вздохнул Жогин. — Старый ты политработник, а близорукий. Скажу откровенно: держать Мельникова в полку не намерен, Я или он. Понял?
Григоренко задумался. С той минуты, как узнал он в Мельникове того самого офицера, который осуществлял геройский прорыв у кирпичного завода, почувствовал к нему особенное уважение, и потому слова полковника воспринимал сейчас с глубокой и острой болью.
— Удивляюсь, — продолжал Жогин, — как ты до сих пор не разобрался в нем? Это же карьерист, нарушитель дисциплины. Ведь не проходит недели, чтобы он не выкинул какой-нибудь штучки, С того дня, как Мельников появился в полку, я будто сел на пороховую бочку. Только и жду неприятности. Это черт знает что...
Засигналил шофер, извещая о готовности машины. Жогин бодро тряхнул головой.
— Все! Поехали!
Григоренко посмотрел, как выпрямляется трава, придавленная жогинскими каблуками, подумал: «Нет, не все, Павел Афанасьевич».
Вечером замполит пришел домой взволнованный. Отказавшись от ужина, он выпил два стакана чаю и закрылся в маленькой комнате. Галина Дмитриевна, обеспокоенная непривычным поведением супруга, не вытерпела, приоткрыла дверь, спросила вполголоса:
— Ты что, Петя, заболел?
— Нет, Галочка, я вполне здоров. Мне надо подумать. Понимаешь?
Галина Дмитриевна ничего не понимала, но расспрашивать не решилась, нехотя прикрыла дверь.
Григоренко медленно прошелся до окна и обратно, сел к столу, подпер туго сжатыми кулаками щеки. Слова Жогина «Я или он» — еще гудели в его ушах. Больше всего поражало то, что слова эти полковник произнес не в пылу обычной горячности, а вполне убежденно. «Значит, решение твердое, — с досадой подумал Григоренко. — Выходит, зря я старался. Не сумел переубедить человека. Жаль».
Он вспомнил, как зимой в пургу приходил к нему на квартиру Шатров и советовал поговорить о Жогине в политотделе или поставить о нем вопрос на партийном собрании. «Может, нужно было прислушаться к совету Валентина Федоровича?.. — спросил себя Григоренко и, поднявшись со стула, снова прошел до окна и обратно. — Может, в то время еще можно было удержать Жогина, убедить?»
В дверь снова заглянула Галина Дмитриевна и тихо, почти шепотом, спросила:
— Петя, может, все-таки, поужинаешь? У меня чудесный пирог с рыбой.
Ее ласковый голос мигом сделал свое дело. Григоренко согласился:
— Хорошо, Галочка, сейчас иду.
— Только быстро, — предупредила Галина Дмитриевна. — Уже ставлю на стол, слышишь?
— Да, да.
Едва дверь закрылась, Григоренко тут же снова погрузился в свои мысли. Опять всплыла эта зловещая жогинская фраза: «Я или он». «Теперь ничего не сделаешь, — решил Григоренко. — Теперь быть буре».
Из-за стены донесся уже громкий голос Галины Дмитриевны:
— Петя-я-я!
Григоренко вышел в столовую и, чтобы не казаться хмурым, оказал шутливо:
— Слушай, Галочка, ты кричишь, как настоящий старшина.
— А тебе не нравится?
— Нет, почему? Но ведь я не солдат.
Галина Дмитриевна повернулась к мужу. Ее широко открытые глаза выразили удивление.
— Ты забыл, Петя, что и генерал должен оставаться солдатом. Сам же говорил. Помнишь?
Григоренко улыбнулся: действительно, говорил.
— А ты уж поймала. — Он взял жену за руку возле локтя. — Я ведь так просто, испытал твою память.
— О нет, — закачала головой Галина Дмитриевна и сделалась сразу серьезной. — Я все вижу, Петя. Ты никогда не был таким. Скажи: случилось что-то?
Григоренко промолчал, потом взглянул на стол и непривычно засуетился:
— Эх, а пирог-то остывает!
— Нет, ты скажи: большое, да?
— Ну, как тебе объяснить, — пожал плечами Григоренко. — Это не чепе, но все же...
