Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
Всю дорогу до Воловца ехали хорошо и спокойно. Сытые кони споро катили возок, равного которому не было ни у кого в округе. Желтый, на рессорах, с высоким, удобным сиденьем, он принадлежал когда-то пану экзекутору, но пан экзекутор проиграл его корчмарю в одну ночь.
Жадно, с интересом присматриваясь к незнакомым пейзажам, я ни на одну минуту не забывал о тряпочке с травой. Чудилось мне или это было на самом деле — даже сквозь надетый на меня серяк из толстого, как войлок, сукна пробивался ее нежный запах.
В Воловце мы пробыли сутки. Тощий, согнутый, точно постоянно готовый к услугам, Попша ходил по делам, а я безотлучно находился при конях, подкладывая им сена, скучал и очень обрадовался, когда на следующий день утром тронулись в обратный путь.
Километрах в четырех от Воловца наша тележка нагнала шагавшего по обочине человека. На нем был старенький костюм городского покроя в крупную коричневую клетку и жёсткая соломенная шляпа с черной лентой. За спиной путника висела тощая верховинская тайстра, а через плечо были перекинуты связанные шнурком ярко-оранжевые ботинки с тупыми носами.
Услыхав стук колес, путник обернулся.
— Матерь божья! — крикнул Попша, придерживая коней. — Да это никак Петро Матлах из Америки идет! Это ты, Петре?
— Я, куме, я… — отозвался человек. — Доброго здоровья! — и улыбнулся так криво, будто улыбка причиняла ему физическую боль.
Тут даже и я узнал Петра Матлаха, уехавшего еще в самый канун войны на заработки в Америку. Первое мгновение мне показалось, что он нисколько не изменился. У него всегда были одутловатое лицо, редкие черные волосы и маленькие глазки. Но, присмотревшись, я заметил, что в нем все же произошла перемена: не то что он постарел, нет, — он казался мне теперь каким-то вертким, а вытянутая вперед шея вытянулась еще больше, и от этого создавалось впечатление, что он к чему-то принюхивается.
«Как тот песиголовец, — думал я. — Ей-богу, песиголовец!..»
— Вот уж не ждали, что ты так быстро вернешься, — пропел Попша, пожимая Матлаху руку.
— Разве то быстро? Шесть лет!
— Кому какая удача, — и Попша посмотрел на Матлаха, словно прощупывая его.
Матлах опять улыбнулся.
— Я на те удачи нагляделся, куме, вот так нагляделся! — и провел пальцем по горлу. — С меня хватит!
— Так, так, — почесал под шапкой лысину корчмарь, — пустой, значит, идешь?
— И пустой горшок бывает дороже полного, — уклончиво ответил Матлах.
— Это как понять?
— Уж как знаешь.
— А жинка твоя ждет, что хату новую поставите, земли прикупите…
— Как бог даст, — вздохнул Матлах. — Все под ним ходим.
— Ну что, подвезти тебя? — спросил наконец Попша.
— Как возьмешь, куме?
— Не дороже других: десять до села, одиннадцать до хаты.
— А дешевле? — спросил Матлах.
— Дешевле никак. Дорога все в гору, коням трудно… Другой бы пятнадцать спросил.
— А за пять?
— Что ты, куме? За пять только до Лесничего моста возят.
— Ну, так я до того моста пешком пойду, — сказал Матлах.
Он поправил висевшие через плечо ботинки и зашагал, держась одной рукой за край возка.
Несколько минут Матлах шел молча. И Попша молчал, перебирая вожжами. Наконец корчмарь спросил:
— Что ж ты, Петре, жинке ничего не писал, только приветы через Грабарева Василя?
— А что, — пожал плечами Матлах, — гроши на марки тратить? Жив, здоров — и слава богу.
— И то правда, — согласился Попша.
— Ну, а у вас тут что? — спросил Матлах.
— Как после пожара, — вздохнул Попша. — Теперь, хвала богу, успокаиваться стало… В Ужгороде вон уже и губернатор сидит, Жаткович Григорий. Кажут, русин, из ваших американов.
— Ну да, — подтвердил Матлах. — Я с ним от самого Нью-Йорку на одном пароходе плыл. Жаткович со своими советниками наверху, а я — чуть пониже.
— Так ты его знаешь? — заерзал от любопытства на сиденье Попша.
— Знаю. Он, как то кажут, адвокатом на великой фирме служил — «Дженераль моторе». Чув про такую?
— Нет, не чув.
— Ну так почуешь. Ох, и великая фирма, матери их черт! — восторженно выругался Матлах. — Ну, а мистер Вильсон, президент американский, узнал про того Жатковича, поговорил, поговорил да и выбрал его нам сюда в губернаторы.
Попша пожал плечами.
— А до чего, куме, тому пану Вильсону нам губернатора выбирать? Прибыль какая? Мне-то все одно, но только и самим можно было выбрать.
Матлах усмехнулся.
— Тут хозяйского человека надо, край-то какой!
Но Попша не успокаивался:
— До этого часу никто про нас не думал, а может, и не знал, а теперь сам американский президент думает!
— Не про тебя, — сказал Матлах, перекладывая тайстру из руки в руку. — Чего ему про тебя думать? Большевики не так уж от нас далеко, и все дороги туда и оттуда через наши горы идут.
— То правда, — согласился Попша. — Но як бы я был президентом Масариком, куме, я бы обиделся. В мою корчму — да чужого корчмаря!..
Матлах хитро посмотрел на Попшу.
— А если корчма не твоя! Ну, на твое имя записано, ты палинку наливаешь, а корчма — хозяйская.
— Ну что ты, куме, — развел руками Попша, — я корчму для примера, а тут две державы, каждая сама по себе.
— Сама по себе, — усмехнулся Матлах. — Я Америку знаю, куме, всю насквозь. Эгей, и держава! Хозяйская страна! Все под себя, все под себя, только посматривай!
Он захохотал и вдруг, оборвав смех, словно что-то вынюхивая, спросил:
— С хлебом как у вас?
— Весна плохая… Старые люди урожая не ждут.
— Опять лютый пойдет.
— Не дай боже!
— А тебе что, куме? У тебя корчма, тебе лютый — что небесный дар.
Сказав это, Матлах немигающим, тяжелым взглядом посмотрел на Попшу. Корчмарь заерзал на сиденье.
— Все вы так, — произнес он смиренно. — К людям с добром, ни сил, ни времени для них не жалеешь, чтобы помочь в худую пору, а они на тебя волками… Одно утешение, что и господь наш к людям с добром шел, а люди его — на Голгофу.
— Про господа это ты зря, — сказал Матлах, обходя лужу на дороге, — его трогать не надо, он сам по себе, а гроши сами по себе. Ну, а если делать добро в такую тягость, так что же ты стараешься?
— Не старался бы, — воскликнул Попша, — да ведь как хлеба не станет, все равно ко мне придут: выручай, — вот и не выдержишь!
Матлах так громко и раскатисто захохотал, что кони рванули повозку. Смех оборвался так же неожиданно, как и возник, и Матлах начал расспрашивать Попшу о ценах на тенгерицу [19], на землю. О жене, о том, как она тут жила после его отъезда в Америку, Матлах даже не обмолвился.
Повозка загромыхала по настилу Лесничего моста. Внизу шумела бурая и по-весеннему полноводная река. Мост гудел и дрожал под напором воды, хлопья пены летели во все стороны.
— Ну, куме, садись, — обратился Попша к Матлаху.
— Ни, — отказался Матлах, — я и дальше пешком пойду.
— Ног не жалко?
— Что ноги, — откровенно признался Матлах, — поноют, поноют и отойдут, а гроши выпустишь из кармана, обратно не воротишь.
Корчмарь промычал. Даже среди прижимистых селян нашей округи Матлах и в прежние времена славился своей скупостью. Был он хозяином среднего достатка, имел землю, пару волов и худую, дырявую хату, поставленную еще дедом. Другой на его месте давно срубил бы себе новую, но Матлах терпеливо жил в старой, прикупая в хозяйство то лишнего барана, то кабанчика, и все копил и копил. Он и в Америку уехал не от нужды, а полный надежд на богатство, которое должно было там привалить ему в руки, но, судя по тощей тайстре, которую он нес за спиной, богатство не привалило. Однако шел он рядом с возком бодрый и даже веселый.
Показались крайние хаты Студеницы. Возок въехал в ущелье и вскоре остановился у корчмы. Матлах попрощался с Попшей и пошел в своем непривычном для села наряде на другой конец Студеницы, где стояла его, Матлахова, хата.
На следующий день всему селу стало известно, что Матлах побил Матлачиху, да так сильно, что соседям пришлось отливать ее водой. За что он ее так побил, никто не знал, и сама Матлачиха никому не рассказывала, а только стонала.
Но после обеда к нам в хату пробралась Оленка. Она прибежала затем, чтобы повидать меня, вернувшегося из такого дальнего и опасного путешествия. Мать была дома. Оленка смутилась и осталась стоять у порога. Полумрак, царивший в хате, скрывал выражение ее лица. Но глазки светились в этом полумраке, как два светлячка.
— Что тебе, Оленка? — спросила мать.
— Ничего, — робко сказала девочка. — Я так…
— Она ко мне пришла, мамо, — ответил я. — Она мне траву на добрую дорогу дала. Слышите, какой дух от той травы?
Я достал из-за пазухи тряпочку и протянул ее матери, но, вспомнив наставление Оленки никому не показывать чудесную траву, быстро сунул тряпочку обратно за пазуху.
