Ваграм Апресян - Время не ждёт
Однажды Ляпин так же, по старой привычке, присох к двери шестого класса. Он подслушивал, чтобы узнать, как проходит урок греческого языка. Преподавал этот предмет Рихард Карлович — толстый немец с маленьким красным носом. Ребятам было весело с ним. Рихард Карлович рассказывает им разные истории по-гречески, а затем сказанное повторяет по-русски:
— Царь Менелай имел собаку, отрубленную по отношению к хвосту...
Класс дружно гогочет. Немец сам дипломатически смеется, продолжая «ломать дрова»:
— Менелай послушный собака любил... Снова смеются ребята.
— Послушную собаку, послушную надо говорить! — кричит с места Шура, спасая грамматику русского языка.
Рихард Карлович багровеет:
— Игнатьев Александр, зачем научаешь сказать меня, зачем смотришь глазами? Нехорошо! — злится он.
— А чем же смотреть? — спрашивает Шура, недоуменно пожимая плечами.
— Что хочешь, Игнатьев Александр?
— Хочу знать, какая была у Менелая собака.
— Я сказал на руски язык.
— Повторите, повторите, Рихард Карлович, — озорно просит весь класс.
Немец знает, что ребята забавляются им, и идет на хитрость.
— Который не понял, рука верх!
— Я не понял, я, я, я! — кричат все.
— О, плохо слушаль! Двойка ставлю, — говорит немец, делая отметки в журнале.
По классу прокатывается глухой ропот возмущения: «Это еще что! Ему самому надо поставить двойку за «собаку, отрубленную по отношению к хвосту». Шура и Толя протестуют вслух. К их голосам присоединяются другие. Не желая раздувать конфликт, Рихард Карлович говорит, что он поправит отметки, если они будут «послушный мальшик».
Раздается звонок. Гимназисты бурливой гурьбой высыпают из класса, на ходу изливая свой гнев на учителя.
— Он не научит нас греческому языку и от русского-языка отучит!
— К чорту косноязычного Рихарда.
Ляпин не вмешивается в разговор. Не время еще «пресекать». Обстановка между тем накаляется. Шестиклассники шумят, готовые натворить что-нибудь неслыханное. Случай вскоре подвернулся.
Учитель Чевакинский, мягкий, добродушный человек, преподает историю России. Проходят тему восстания Разина. Учитель спрашивает урок у своего любимца Коли Наумова. Юноша встает и начинает без запинки рассказывать. Все идет хорошо до тех пор, пока Коля не говорит:
— Степан Разин был справедливым человеком, храбрым революционером. Он поднял восстание против угнетателей...
— Что?! Как ты его назвал? Степаном? Он Стенька, разбойник, он учинил бунт! — с неожиданной яростью обрушивается на любимца Чевакинский.
— Нет, не бунт, а революцию поднял он, поэтому я буду называть его Степаном, — невозмутимо отвечает Коля, оглядываясь на Шуру. Тот одобрительно кивает головой и хохочет.
— ... И Степан хотел идти на Москву...
— Ты дерзкий юноша. Говори Стенька!
— ... Степан думал установить в России справедливую власть.
— Стенька! Стенька, тебе говорят!—надрывается учитель.
Ответный визг и гул заглушает голос Чевакинского.
— Степан! Степан!—дразнит его весь класс. Шура становится на сидение парты и, размахивая рукой, кричит во всю глотку:
— Степан!! Степан!!!
Чевакинский пытается утихомирить разбушевавшийся класс, но, возбудив еще больший гвалт, бессильно опускается на стул. Победителю рукоплещут. Из-за шума они не замечают, как входит классный наставник Ляпин. Он хмур и грозен. Шура спрыгивает с парты. Но поздно, Ляпин заметил его. Наступает мертвая тишина.
Ученики ненавидели Ляпина. Иногда в его присутствии какой-нибудь гимназист нарочито громко спрашивает у другого:
— Почему Евгений Михайлович носит такие высокие воротнички?
Ляпин и виду не подавал, что слышит. Но он запоминал говорившего и долго мстил ему, несправедливо снижая отметки.
... Ляпин постоял с минуту перед притихшим классом и, не сказав ни слова, вышел. В просторном фойе он выждал конца урока, чтобы поговорить с Игнатьевым и Наумовым. Наумов ускользнул (он спешил на поезд, идущий в Петергоф), и классному наставнику удалось поймать одного Шуру.
— Александр Игнатьев, что у вас случилось с Чевакинским? — спросил Ляпин, хватая юношу за рукав.
— Вы знаете, что случилось, — ответил Шура, выдернув рукав. — Учитель неправильно назвал имя Разина, а мы его поправили.
— Ты и Рихарда Карловича поправлял! Не считаешь ли ты себя умней всех?
«И греческий подслушал Кривошейка», — подумал Шура, с ненавистью глядя в мутные глаза Ляпина.
— Чтобы поправить русскую речь Рихарда Карловича, вовсе не надо быть умным, — ответил юноша.
К спорящим подходили ученики.
— Какая гадкая нескромность!..
— Нисколько! Я говорю только правду. Рихард Карлович слаб в грамматике, — упрямо отчеканил Шура.
— А ты в чем силен? Ты силен мутить воду в классе, болтать чушь, недозволенный вздор!..
— Против вздора дозволенного!— ловко отпарировал юноша.
— Боже, что я слышу! — схватился за голову Ляпин. — Молчать!
Шестиклассники обступили их теснее, перехихикиваясь. Все замолкли, кроме Шуры. Закусив «удила», он продолжал спорить. »
— Разин стоял за бедных крестьян, которых до нитки обирали бояре и домовитые казаки.
— Это неслыханно, чудовищно! — затрясся Ляпин, подняв руку. Но ударить он не посмел. Слишком плотно стояли гимназисты. В 11-й гимназии учитель ударил гимназиста и между ним и учениками пошла свара. Вражда кончилась самоубийством гимназиста и забастовкой старших классов, которых поддержали несколько гимназий города. Ляпин вспомнил все это и, опустив руку, злобно сказал:
— Бедность твоих мужиков — пагубное следствие их беспробудной лени. — Закатив глаза, классный наставник уверял стоявших, что именно нерадивость и лень мужиков порождает нищету и голод, а нищета и голод порождают преступность. Поэтому бунты бывают там, где много бедных и таких разбойников, как сподвижники Стеньки.
Стоя в боевой позе, с взъерошенным, смятым ежиком, Шура разбивал «доводы» Ляпина примерами из жизни крестьян, разоряемых помещиками, ссылаясь на свои личные впечатления из поездки в Белый Колодезь. Перестав улыбаться, гимназисты слушали Шуру с большим вниманием. И вдруг Ляпин сообразил с ужасом, что разговор превратился в самый настоящий, непозволенный властями митинг. Он замахал руками и закричал истерически:
— Довольно, довольно! Замолчи! Я вижу, ты отравлен ядом народничества и идешь, как слепой щенок, по стопам цареубийц. Но помни — ты дурно кончишь свою жизнь — в петле! На виселице! На виселице!.. — поднял он грозно палец и запнулся.
Учитель Борис Константинович Лодыгин, подойдя незаметно, несколько минут сверлил Ляпина сквозь сверкающие очки острым, ненавидящим взглядом, Ляпин тоже ненавидел Лодыгина, но вместе с тем почему-то испытывал перед ним страх.
— Что вы столпились, прочь по домам, прочь, прочь! — прикрикнул Ляпин на гимназистов и первым направился к выходу. Лодыгин кинулся вслед и остановил его. Он выждал, пока гимназисты разойдутся, и тихо,-гневно выговорил сквозь зубы:
— Странная, непостижимая у вас система воспитания, Евгений Михайлович, — запугивать подростков петлей, виселицей.
— С этими маленькими каторжниками нельзя говорить иначе.
— Однако многие ваши коллеги обращаются с ними как раз иначе, пользуясь более гуманными мерами воздействия.
— И я пользуюсь, но... с нормальными юношами. А этот, как его... Игнатьев — висельник, и Наумов, и Белоцерковец — все они будущие висельники, — ответил Ляпин, полагая, что нападение — лучший способ обороны.
Лодыгин приблизил лицо к лицу своего врага, сжав кулаки. Нервно шевеля желваками, он с негодованием сказал:
— Так рассуждал тот негодяй из 11-й гимназии, который довел своего ученика до самоубийства. У того изверга с вами — один метод: сначала моральный террор, потом — террор физический, сначала виселица на словах, потом виселица на перекладине чердака школы.
Ляпин растерянно замигал блудливыми глазами. Вдруг, опомнившись, с возмущением спросил.
— Что вам нужно, что вам, собственно, угодно от меня, сударь?!
Лодыгин продолжал наседать, обдавая его горячим дыханием.
— Мне, как и любому порядочному педагогу, угодно, чтобы классный наставник не подслушивал у дверей, показывая детям гаденький пример. Мне нужно, чтобы вы из корыстных побуждений не снижали бы отметок лучшим ученикам; мне нужно, наконец, чтобы вы не измывались над юношами. Случай самоубийства гимназиста не первый в Петербурге, а третий за последнее время. Трагедии эти произвели сильное впечатление в городе. Вам несдобровать, если четвертое самоубийство случится в нашей школе. Взамен метода преследований вам следует избрать метод убеждения.
Лицо Ляпина выражало одновременно испуг и смятение. Косо, по-собачьи держа голову, он соображал, как бы отвязаться от разъярившегося учителя, однако так, чтобы сохранить «честь мундира», не очень явно капитулировать перед ним.
— Я поступлю по-вашему, сударь, если вы докажете, что ваш хваленый метод убеждения применим к Игнатьеву, — сказал он уже спокойнее.
