Анатолий Тоболяк - Письма туда и обратно
Что же со мной произошло? Ты ведь склонна к экстрасенсным прозрениям — ну, так беги на почту, Наташа, поживей и дай срочную телеграмму: «Люблю. Целую. Все в порядке».
А Максимов что ж… он не стал отрицать, что у Чернышева был его карабин. «Драка — дракой, а промысел — промыслом». Сам отдал его Чернышеву, когда еще были в дружеских отношениях, а в тайгу взял лишь «тозовку», чтобы «лишнее железо зря не таскать». Карабин его, точно, тот самый, с выжженными инициалами «А. М.» на прикладе, карабин он признает и тот факт, что побывал в стаде старика Удыгира, тоже признает: «По следам нашел, погостил и похулиганил немного, начальник», но со стойбища Удыгира он отправился опять в свое зимовье, а в избе Брюханова его ноги не было, и шить ему это дело нечего.
И он ушел, злой и протрезвевший, к своей жене Нюре, с которой, как я понял, намерен развестись, если медичка Антонина Камышан скажет «да». Но я думаю, Наташа, что ему не суждено переселиться в здешний медпункт…
Продолжение.
Сегодня послал тебе телеграмму. Ее выстукала на ключе Люба Слинкина. А в полдень она же принесла мне в дом Чирончина твое письмо.
Когда был самолет? Почему я его не слышал?
Элементарно проспал, Наташа. Прилег на минуту и словно провалился в темноту. А в это время первоклассный пилот Вычужанин пробился сквозь снегопад, нашел «окно» в белесом, туманном небе и мастерски приземлился на галечную отмель. Спасибо Вычужанину! Спасибо Любе Слинкиной! Спасибо безвестным работникам почты, которые хоть и промурыжили твое письмо две недели, но все-таки не затеряли! Спасибо тебе за то, что изучила в свое время грамоту не в пример темному Никите, способному поставить лишь крестик вместо подписи.
— Люба, — сказал я Слинкиной, позабывшись от радости. — Возьмите эту книгу, — и протянул ей «Век просвещения» Алехо Карпьентера.
— Зачем? — напугалась она.
— Так. На память.
— Нет, что вы… не надо… — попятилась Слинкина.
Я опомнился. В самом деле. Что я делаю? Дарящий следователь выглядит ничем не лучше берущего. Да и зачем ей действительно «Век просвещения», этой девушке с бледным, истощенным лицом и тусклыми глазами? Но так хотелось ее отблагодарить! И я сказал, что похлопочу в окружном узле связи, чтобы ей выслали замену и предоставили отпуск. «Вам надо отдохнуть, Люба, просто необходимо».
Она тихонько поблагодарила и ушла, а я бросился тормошить дрыхнущего Никиту.
Он маленький, Никитка, и всякий раз иной: то как клубок шерсти, то как моток колючей проволоки, а то как благообразный, белобородый старичок — в зависимости от настроения.
— Смотри! — закричал я. — Гляди, Фома неверующий! Видишь? Письмо!
Почесываясь со сна, он заворчал пристыженно, но сердито, что, дескать, нашел чему радоваться, невидаль какая — письмо фу-ты ну-ты! Глупости неумные! Уезжать отсюда надо, а то пропадем, и прочее, и прочее. Я его уже не слушал, с головой ушел в твое послание.
Сколько новостей, а ты говоришь, что ничего не происходит! Ну, во-первых, поздравь от моего имени Льва и Юлю. Поистине они счастливчики! Удачный брак, своевременный, благополучный ребенок… не иначе господь бог взял над ними персональную опеку, осыпая своими милостями. Я не удивлюсь, если девчонка окажется вундеркиндом. Это будет еще одним знаком особого расположения высших сил к семье Баратынских.
Но не вздумай им завидовать, одинокая моя Наташка! Мне кажется, что Льва и Юлю (это не для публичной читки) соединяет нечто иное, чем тебя и меня. Нет, я не говорю, что они не любят друг друга! Но случись между ними серьезный разлад, во что я не верю и чего, сама понимаешь, не желаю, Юля будет лить слезы, Лев, возможно, потеряет аппетит, но ни у него, ни у нее не мелькнет мысль, скажем, о самоубийстве. Понимаешь, о чем я? Их любовь мурлычет, ластится, щебечет, смеется, но не ведает приступов отчаяния и тревоги, как моя, Наташа, и твоя надеюсь, тоже.
Ты вспомнила ту поездку в Москву и Прибалтику, то купе… прекрасно! Но почему у тебя проскальзывает ностальгическая нотка, точно у изгнанника, который никогда не вернется на свою далекую родину? Разве то, что было, неповторимо? Разве при нашей встрече не произойдет нечто еще более потрясающее, чем тогда?
Представь: ты сходишь с трапа самолета в Т… Я встречаю тебя, подхватываю на руки и несу от аэропорта до дома (это два километра) через весь поселок, чтобы каждый житель и каждая собака узнали и увидели, что к Михайлову приехала его долгожданная жена. Таким макаром я вношу тебя в наш дом, где нас встречает плачущий от умиления Никитка. Впрочем, Никиту мы сразу выпроводим, дав ему рупь на расходы (ему полезно размяться, домоседу), закроем дверь, занавесим окна и останемся одни. Дальше воображение отказывает.
Короче, я как глава семейства объявляю мораторий на черные мысли и депрессии — вплоть до нашей встречи! Да и вообще о чем речь? Две редакции готовы подраться из-за тебя (добавь еще третью, местную)… это же отлично! Я горжусь тобой и предвкушаю, как через десяток лет буду пыжиться в лучах твоей известности. «Кто это? — спросят обо мне. — Что за самодовольный тип?» — «А вы не знаете? Это муж знаменитой Натальи Михайловой!»
Извини, разболтался. Слегка ошалел от радости. Егор Чирончин вправе предъявить мне счет за керосин, я жгу его по ночам литрами. Еще несколько слов — и спокойной ночи. О матери. Я пишу ей достаточно подробно, а в ответ получаю сухие ответы, в которых чувствуется непрощенная обида. Что поделаешь! Я не могу жить под ее крылом до седых волос, это противоестественно. А ты постарайся бывать у нее почаще, ладно? Привет твоим прибывающим родителям от зятя. Они меня в глаза не видели, но ты, надеюсь, отрекомендуешь меня наилучшим образом, как я того и заслуживаю за примерное поведение и ненормальную любовь к их дочери.
Никита, смирив гордыню, просит прислать посылкой «фунт узюму». Страсть, говорит, изюм люблю, а на сига мороженого глаза бы не глядели. Егор Чирончин нынче отсутствует. Подозреваю, что пьет брагу в доме своего подчиненного Максимова.
Денег не жалей. Я теперь богатый добытчик. В Т. заказал тебе шикарную ондатровую шапку с длинными ушами. Юля покачнется от зависти.
Целую. Дмитрий.Любимый мой Димка! Спасибо тебе огромное за последнее письмо. «Избранные места» я прочитала, конечно, Баратьнским и Трегубовым. Читка прошла с неизменным успехом и последовавшей затем дискуссией.
У тебя появились и новые читатели, а именно — мои родители. Они прибыли позавчера. Этим объясняется моя задержка с ответом.
Извини, что огласила им твои письма, но они — сам понимаешь, — требовали подробнейшей информации о тебе, а что значит мое косноязычие рядом с твоими живыми страницами! Ни отец, ни мать ни разу не перебили меня, сидели в креслах, как идолы (болгарские!), а едва я закончила, отец встал и заявил:
«Прекрасно! Твой муж нам понравился. Напиши ему, чтобы возвращался как можно скорей».
«Рады будем его видеть», — скрепила мама.
Тут я вскочила как ужаленная и закричала:
«То есть? Как это понимать?»
«А ты что, сама к нему поедешь?» — невозмутимо спросил, отец.
«Конечно!»
«Не морочь голову. Ты на это не способна».
И они, представляешь, стали доказывать мне, что у меня пороху не хватит покинуть Алма-Ату, что я горожанка до мозга костей, трусиха и неженка, каких поискать. Они ни на секунду не поверили, что я собираюсь укладывать чемоданы. Зря я обнадеживаю Дмитрия — представляешь?
Негодующая и рассерженная, я поехала на телестудию, чтобы получить очередное задание, и в коридоре наткнулась на Влиятельное Лицо. (Я писала о нем). Он опять завел разговор о моем трудоустройстве после защиты. Наш факультетский декан — его давний приятель, и нужен лишь один телефонный звонок, чтобы проблема моего распределения… ну, в общем, ясно. Пришлось повторить, что меня в Эвенкии ждет муж — любимый муж, говорю я тебе! — и, таким образом, тема исчерпана.
«Понял, но вы все-таки подумайте», — отвечало Влиятельное Лицо и пригласило на чашечку кофе в местном буфете. Я отговорилась, что спешу, распрощалась и вдруг почувствовала, что к глазам подступают жгучие слезы… самые настоящие! Почему я разговариваю с кем угодно, только не с тобой? Почему встречаю кого угодно, только не тебя? Что за несправедливость!
А ты еще можешь шутить, сохранять бодрость духа. И эторядом с забулдыгой Чирончиным, со странными, если не сказатьбольше, девицами, уголовником Максимовым — в кромешной керосиновой глуши! Откуда в тебе столько жизнелюбия? Я бы взвыла от тоски и неприкаянности!
Нарушила мораторий, да? Опять ною? Прости, пожалуйста.
Мы зашли в тупик в своих версиях — все, кроме Стаса. А Стас… он, кажется, всерьез надумал развестись с Ниной. Хотела бы я знать, чем она не угодила ему! Стас дурит и, по-моему, горько пожалеет об этом. Даже будущему национальному достоянию нельзя разбрасываться такими покладистыми и терпеливыми женами, как Нина. Так я ему и сказала, а в ответ он проворчал, что не может существовать рядом с женщиной, которая предпочитает всему на свете телевизор и вязальные спицы…
