Михаил Аношкин - Покоя не будет
— Не скажу.
— Попроси военкома, пусть запросит кого следует. Какой-то он у нас бурбон. Попросил однажды, еще до заметки в газете, он же меня и отчитал: будем мы за каждого дезертира ходатайствовать, что у нас других дел нет? И понес. Тебя послушается.
— Обязательно попрошу, Иван Михайлович.
— Вот и лады. Договорились. Значит, завтра уезжаешь? Пока, счастливо. А я еще поработаю.
Медведев встал, попрощался с Ивиным и включил настольную лампу.
Олег Павлович заторопился на квартиру. Если бы записку писал Гришка, легче было бы Медведихе. И хотя нельзя его вернуть, зато никто бы не сказал, что он изменил Родине, предал товарищей в тяжелом бою.
ВСТРЕЧА С ДРУГОМ
Ивин проснулся рано, но вставать не спешил. Первый рейсовый автобус из Медведевки выходит в половине девятого. Можно, конечно, попросить у Ивана Михайловича машину, но после вчерашнего разговора не хотелось.
Олег Павлович лежал с закрытыми глазами, но чувствовал, что погода испортилась. Обычно в этот час в окошки робко проникают красноватые лучи раннего солнца, мозаикой ложатся на домотканые половики. Тогда в воздухе виснет легкая теплота. Тело, отдохнувшее за ночь, нежится в ласковом и веселом тепле солнечных лучей. Сегодня этого не было.
На кухне слышались шаркающие шаги хозяйки, она удивительно рано встает, непонятно даже, когда спит. Он уедет, и она снова целыми неделями не будет заглядывать в горницу — одной хватало и кухни. О чем думает целыми днями? Какие мысли тревожат ее? Живет надеждой, что когда-нибудь восстановят доброе имя сына. Питается надежда, вероятнее всего, воспоминаниями. Может, вспоминает давние-давние времена, когда этот дом не был пустым и она сама еще была молода и муж был жив. Он помер перед войной — лег спать и не проснулся. Может, вспоминает Гришку маленьким, еще когда делал первые робкие шаги от старенькой табуретки до матери, которая звала к себе, протягивая добрую руку. И тогда на руках еще не вздулись вены, как сейчас. Она видела его первые шаги, но не видела, какими были последние. Кто бы ей рассказал, какие же это были шаги. И расскажут ли при жизни, ведь вечно жить она не будет, а люди не всегда торопятся разгадывать чужие тайны.
Мысли текут неторопливые, а тело нежится в теплой глубине постели. Спешить сегодня некуда.
Но понежиться Ивину не дали. Пришел Беспалов — вот уж кого не ждал. Пока Олег Павлович умывался и одевался, Беспалов сидел на кухне и рассматривал ногти холеных рук. Около сорока лет прожил человек и не определил себя в жизни. Начинал учиться на ветеринара и бросил, работал животноводом до Зыбкина Никиты и жаловался — не по душе работа. Избрали секретарем партийной организации — и тут ни рыба ни мясо. Руки вот холеные. Давно лопаты не держали, баранку не крутили, молотком или топором не орудовали. Ничего человек за всю жизнь не создал, ничему не научился, а вот жил! Даже руководил. Чего это он сюда пришел? Олег Павлович, застегивая ворот рубашки, спросил:
— По делу?
— Да так, поговорить бы, — отозвался Семен Семенович. — По вчерашнему делу. Ждал в конторе, да Лепестинья сказала, что уезжаете.
— Это о чем? — Ивин сел рядом с ним, поглядел на него сбоку. Черт возьми, ресницы длинные, красивые, края кверху отгибаются, а глаза вот пустоватые.
— Я ведь почему сказал — под суд Зыбкину отдать? Для острастки, чтоб другим неповадно было.
— Что ж вы мнение свое не отстаивали?
— Вот-вот, из-за этого я и решил поговорить с вами. Тяжелый Медведев человек, трудно с ним. То вот такой добренький, то кричит, аж стены качаются.
— Зачем мне это говорите? — А у него глаза все же пустоватые и удивительно невинные, на него даже сердиться не хочется.
— Чтоб правильно поняли: я вчера мог показаться беспринципным.
— Вы такой и есть.
Беспалов вздохнул, помолчал немного и сказал, видимо, самое главное:
— А как вы считаете: мне, как секретарю, надо доложить Грайскому о «ЧП»?
Ивин посмотрел на него с плохо скрытой иронией и ответил:
— Это зависит от вашей внутренней потребности.
Беспалов иронии не понял:
— Вы полагаете? — и поднялся: — Извините, мне пора.
«Давай, давай», — хотел сказать ему Ивин на прощание, но побоялся, что это будет бестактно.
Беспалов ушел. Странный тип. С Медведевым, видите ли, трудно работать. С кем тебе будет легко-то? Говори спасибо, что Медведев попался в начальники, а не какой-нибудь Ярин. Тот бы пыль из тебя быстро выколотил. О «ЧП» доложит непременно Грайскому, чтоб потом никто не обвинил его в укрывательстве. Ну, и черт с ним!
Ивин собрал нехитрые пожитки, попрощался с бабкой Медведихой и укатил на рейсовом автобусе домой.
Мать, увидев сына, даже руками всплеснула от счастья, засуетилась, хотела топить баню. Но Олег Павлович отсоветовал: лучше к вечеру. Швырнул рюкзак с грязным бельем в угол, с наслажденьем потянулся, суставы в плечах хрустнули: наконец, дома! Хорошо! Приблизил к настенному зеркалу лицо — загорелое, похудевшее. Глаза карие, с узким разрезом, башкирские — от отца, у того дед был башкирином. Щеки щетиной поросли, под глазами синева — устал от медведевских дел. Взъерошил волосы, усмехнулся:
— Тоже — Робинзон!
Огляделся. Привычные родные вещи обступали его. Отцовский увеличенный портрет на стене, отец в кубанке, художник глаза подвел зачем-то, они стали не раскосые, и сходство с отцом уменьшилось. Маленький комод — материно приданое, — стоит старик, стареет вместе с хозяйкой, обшарпался. Железная кровать у стены, кургузый умывальник за печкой.
— Завтракать-то будешь, проголодался? — мать в ожидании ответа спрятала руки под фартук. Скажет «буду» — опять засуетится, загремит заслонкой печи. Олег Павлович от завтрака отказался, бабка Медведиха ни за что не хотела отпускать голодным.
— Побреюсь и в партком.
— Не ходил бы сегодня, с дороги-то, — пожалела мать. — Устал, поди. Вечерком в баньке попаришься, а утречком и пойдешь.
— Нельзя мама.
— Ох-хо-хо. Хоть бы раз перелез через это нельзя. Нельзя да нельзя, так всю жизнь и нельзя. Когда же можно? Люди-то к празднику готовятся, а у нас что праздник, что будни — одно и то же.
— Горячая вода есть?
Мать вздохнула. Раз переводит разговор, значит, продолжать нечего, без толку, и загремела заслонкой, ухватом выдвинула из жаркого зева печи солдатский котелок с горячей водой.
Олег Павлович брился медленно, с наслаждением прислушиваясь, как хрустит под бритвой борода. Мысли текли спокойно, не останавливались, как на конвейере. Опять про Ивана Михайловича, интересный человек, рядом с ним легко, хотя бывает и горяч. Понятное дело, Беспалову с ним трудно. Неужели Семен Семенович никогда не загорался каким-нибудь делом? Конечно, бабка Медведиха недолюбливает Беспалова, балаболкой зовет. Хотя какое там — балаболкой и то лень сделаться. Все-таки могуча в старухе вера, сильная натура, вот бы какому писателю рассказать. Моя мать, пожалуй, послабее будет: чуть что не так — слезы на глазах. Носишься по командировкам, а мать одна и одна. Редко вспоминаешь о ней и не потому, что черствый, просто недосуг да и спокоен: она есть, это основное, ждет и в любой час будет рада возвращению. Сколько дум передумает, иногда и всплакнет ненароком — этого он не знает, а ведь должен знать! Эх, Тоня, Тоня! Дойдет до Ярина и Грайского, туго тебе придется, и Иван Михайлович ничем не поможет, если даже захочет.
Мысли текли и текли. Мать сидела возле печки на табуретке и глаз не спускала с дорогого лица. Любила, как хмурит брови, покусывает в досаде губу, нравился упрямый затылок, на котором волосы сходятся упругим мысиком. Радостно до слез, что сын, вернулся, сидит и бреется. Потом спохватилась: не сообщила самую главную новость, даже заволновалась, представив, как обрадуется Олег.
— Максим на праздник явился. Про тебя спрашивал, да что я знаю?
— Почему не сказала сразу-то! — даже рукой тряхнул в досаде.
У матери в морщинках заблудилась добрая улыбка:
— Тебе скажи сразу — так небритым и побежишь.
Добривался торопливо, к треску щетины не прислушивался — торопился. Мысли полетели кувырком. Шутка сказать — Максим приехал!
Кончу бриться, побегу в партком, выясню быстренько, что от меня потребовалось Ярину — и к Максимке! Полтора года, варнак, дома не был. Анастасия Васильевна, тетя Настя, глаза проглядела, ожидая сына в гости. Явился-таки! Сидит себе в Магнитке и в ус не дует, письма писать страшно ленив! При встречах отговаривается — мол, некогда. Что там некогда — ленив и баста!
Партком встретил Ивина тишиной. Лишь в секторе учета трещала машинка — что-то печатает Анна Иванна, и Олег Павлович первым делом заглянул к ней. Анна Иванна, женщина лет сорока пяти, полная такая, но подвижная. Кожа на лице уже поблекла, глаза удивительно сохранились, прямо как у семнадцатилетней. Такие свежие, вроде отмытые, с коричневым живым оттенком. Анна Иванна со всеми парткомовцами была на короткой ноге.
