Георгий Садовников - Суета сует
Едва Стась ушел в умывальник, Вася взялся за портфель и вытряхнул содержимое. Я подавал заготовленные булыжники. Завершив операцию, Вася застегнул портфель и прикинул на вес. Вес вызвал у него опасение.
— Коровин не выдержит, — сказал Вася.
— Выдержит. Он не такое носил.
Стась вернулся с полотенцем на шее. Наскоро съел кусок колбасы. Надел пиджак и схватился за портфель. Крякнул и, накренившись на левый бок, выбежал за дверь. Мы пили чай и вели наблюдение.
— Вес взят! — регистрировал Сусекин. — Запиши число. Это входит в обязанности ассистента.
Одеяло на Кирилловой койке зашевелилось. На белый свет высунулся Кирилл. Он пришел к утру и затем безуспешно пытался наверстать упущенное.
— Опаздываешь! — крикнули мы.
Кирилл взвился к потолку. Через десять минут мы мчались в институт. Кирилл на ходу жевал вчерашнюю булку.
В вестибюле толпа. Она опоясала дугой нашу «Бучу». Но возле газеты пустота. Кто-то не подпускает читателей. Мы врезались в толпу и увидели уборщицу. Она держала швабру наперевес. Ее поставил на часы сам директор института. Что-то не понравилось ему в «Буче». Однако снять газету он не решился. Черт знает, кто ее повесил? Нарвешься на скандал. И до выяснения выставил этот караул, вооруженный шваброй.
— Безобразие! — заорал мой друг Севостьянов и ринулся на второй этаж.
Я сообразил, куда он бежит. Я представлял, чем это ему грозит. И мне тоже. Я догнал его и ухватил за полы пиджака, но удержать не смог и удержаться не сумел. Въехал вместе с ним в кабинет директора.
Директор диктовал секретарше какие-то цифры. Последние надежды я связывал с ней, с секретаршей. Думал, не пустит. Прикроет телом директорскую дверь. А она, изволите, тут, внутри.
Директор поднял голову и недовольно уставился на Кирилла. И на меня, конечно. В доли секунды я понял все. Если первым откроет рот Кирилл, мы пропали. Тогда я открыл рот. Я еще не знал, что скажу, но рот открыл первым. Я спешил. Я знал: так нужно. Иначе нам каюк.
— Мы из редколлегии «Бучи». Произошло недоразумение. Мы хотели внести свежую струю, — сказал я поспешно.
— Куда внести?
— В институтскую жизнь.
— А кто это «мы»?
— Мы — это институтская литгруппа.
Директор повеселел: опасность миновала. Я покосился на Кирилла. Тот хотя и переминался нетерпеливо с ноги на ногу, но, видать, немного остыл. Морщил лоб. Подбирал аргументы.
Хорошо, когда крепкие нервы. Вот я не потерял самообладание и открыл рот первым. Спас себя. Спас Кирилла. И нашу «Бучу».
— Это — мальчишество, — сказал директор иронически. — Не хватило ума посоветоваться с директором? С партбюро? С комитетом комсомола? Это же так не делается. Мы бы поддержали. Помогли.
— Это не мальчишество! Это взрыв энтузиазма! — запальчиво возразил Кирилл. — И вы должны радоваться. Получили новую газету. Без всякой волокиты. И не пришлось «решать — постановлять». И уговаривать: «Будь добр, выпусти газету».
— А я радуюсь! — рассердился директор. — Но все равно это делается не так. Солидней делается. А у вас по-мальчишески.
Я вновь опередил Кирилла и открыл рот раньше его. Я не трус. Просто незачем трепать друг другу нервы. Я придерживаюсь такого мнения. А то, что я не трус, видно из того, что я сказал директору. Я сказал вполне миролюбиво:
— Ну какие мы мальчишки, Захар Петрович? Судите сами: Кирилл работал слесарем на заводе, я тоже.
Не помогло. Директор оказался слабонервным. Он быстро потерял терпение и разбушевался:
— Да кто считает вас мальчишками? С чего вы взяли? И что еще за фельетон с намеками? Уж не Гусакова ли имеете в виду?
— Обычный художественный образ, — пояснил я дипломатично.
— Да, это Гусаков! — твердо заявил Кирилл.
— Вы порочите преподавателя. Кто дал право?
— Во-первых, это форма критики. Во-вторых, на заводе я писал фельетоны на мастера. Почему я здесь не имею права? — резко спросил Кирилл.
— Здесь институт. Здесь специфика. И Гусаков — педагог. — Директору надоело с нами возиться, и он закончил так: — Отправляйтесь на лекции. Разберемся потом.
Я уже открыл дверь, когда директор спохватился. Он-то не знает наших фамилий. Кирилл назвался. А я успел уйти из кабинета. Но потом я подумал, что так или иначе он узнает. К тому же я не трус Я сунул голову в дверь и сообщил:
— Зуев.
Директор махнул карандашом: катитесь, мол, с глаз долой. Я захлопнул дверь и посмотрел на Кирилла.
— Будем бороться, — произнес тот озабоченно.
— Хватит тебе. Мобилизуй волю и держись.
Мы открыли дверь аудитории и вошли. Лекцию читал Спасский. Он неуклюже повернулся всей тушей. Недоуменно нахмурился. Он не любит опаздывающих. По его понятиям, тогда совсем не приходи.
Он прервал лекцию на полуслове и внимательно разглядывал нас по очереди. Вначале Кирилла, затем меня.
Мы встретили его неодобрительный взгляд независимо. Мы готовы сослаться на директора. К нам не подступись.
Спасский жестом показал: садитесь. И мы проследовали на свои места.
Елочка тотчас развернула ослепительный профиль. Она сделала это с состраданием к нам. С таким видом, вероятно, подают воду погибающему от жажды. По ее расчетам, мы на грани гибели, ибо уже шесть часов не видели ее профиль. Подумать только, на такой продолжительный срок мы были лишены этой жизненно важной необходимости! Она великолепна, наша Елочка! Не зря мы отбили ее у футболистов. Потратили столько усилий и времени. Мы сидели с ней на двух матчах. Ее кавалеры бегали по полю без брюк, а мы им до хрипоты орали «мазилы» и «баобабы». Почему именно «баобабы», сами не знаем. Как-то нечаянно подвернулось это слово на язык. Нашу задачу облегчило то, что Елочка в футболе не разбиралась. Честно говоря, ее ухажеры играли отлично. Но на Елочку подействовали наши вопли и особенно слово «баобабы», очень неуместное на стадионе. На следующий матч она не пошла. Мы торжественно повели ее на заседание литгруппы.
Решающий бой за Елочку произошел через несколько дней. На улице нас остановила футбольная команда. Она выстроилась по бразильской схеме. Перед нами маячили четверо мускулистых, коротко стриженных нападающих. Позади виднелась мощная защита. К сожалению, зрителей не было. Улица пуста. Захотели бы они продемонстрировать свое физическое превосходство, нам бы пришлось плохо. Но футболисты оказались деликатными ребятами. Они понимали: связываться с двумя интеллигентами — недостойное дело для спортсмена. Вперед выступил их центр нападения и сказал с упреком:
— Нехорошо, хлопцы. Елочка — наша девушка.
— Какая же она ваша, если не знает, за что бьют корнер? — мягко усмехнулся Кирилл.
— Елочка, скажи им, — обиженно загалдели футболисты.
— Мальчики, я и вправду не знаю, — прошептала стыдливо Елочка.
— Она шутит! — воскликнул левый край.
Кирилл только этого и ждал. Он сердечно заявил:
— Тем хуже для вас, ребята, если она шутит.
Левый край понял, что заскочил в офсайт. Спохватился. Но мы перешли в исступление.
— А вот кто такой Готфрид Бульонский, она знает, — заметил я как бы между прочим.
— И кто такой Эмиль Верхарн, — участливо добавил Кирилл.
— Ладно, хлопцы, — сумрачно сказал центр нападения своим товарищам. — Мы проиграли. Пойдем лучше потренируемся.
— Эмиль Верхарн — известный бельгийский поэт! — выкрикнула Елочка вслед удаляющимся футболистам.
Разошлись мы с ними любо-дорого. Без ругани. Тем более без потасовки. Как подобает сильным личностям. Втайне я опасался за Кирилла. Думал, все испортит, заведется, и нам намылят шею. А он меня удивил. Был тих и все время виновато улыбался. А когда они ушли, долго стоял молча. Потом грустно сказал:
— Как это нелепо! Насолили славным ребятишкам. А иначе нельзя было.
Такой ценой нам досталась эта Елочка, с которой я, впрочем, пойду в театр. Один. Без Кирилла.
Пока я это вспоминал, прошло пол-лекции. После звонка мы отправились в вестибюль. «Бучи» на месте не было. Слава богу, лекцию читает Спасский, иначе бы Кирилл извелся. Но перед ним он благоговеет. Если говорит Спасский, Кирилл забывает обо всем.
На большой перемене меня потребовали в профком. Там я увидел несчастную «Бучу». Ее распяли на столе для заседаний. Вокруг стола расхаживал суровый Стась Коровин. И еще мне бросился в глаза коровинский портфель, бесформенно громоздившийся на подоконнике.
Стась поднял руководящий перст и указал на «Бучу».
— Исправь героя фельетона Уткина на Сидорова. И вывешивай.
— И все?
— И все. Таков приказ свыше.
Я хотел разозлиться, но передумал. Я спросил спокойно:
— Неужели ты сам не мог?
— Положено рукой редактора. По закону.
Я открыл авторучку и переправил Уткина на Петрова. Не на Сидорова, а именно на Петрова. Чтобы все-таки было по-нашему. Мне даже стало весело. Я пожалел Коровина. Таскает человек этакую тяжесть. Уходя, я посоветовал:
