Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)
Но каким знаком? Или знаком чего?
Кстати, к автомобилю сына я выходил, водрузив на спинку моего «законного» стула две свежие газеты. И надо же! Стул не заняли! Между прочим пришла мысль о том, что сын мог бы мне завести хотя бы два каких-нибудь жалких бутерброда или вспоротую ножом банку килек в томате с куском хлеба. Слюни уже текли. Я не завтракал сегодня. Но я не стал серчать на сына. Скорее всего, и у него во рту не побывало нынче и маковой росинки. Да и благоразумное поведение Тимофея призывало к терпению.
А тут прошелестело по Нотариальной конторе: «Хруцкий прилетел… Самолёт с Хруцким вернулся из Крыма и кого-то привёз…» Впрочем, было понятно, кого привёз… Но что могло последовать после этого привоза? Или, скажем, после доставки в Москву кого-то?..
Хотя в Нотариальной конторе будто бы наступило просветление. То есть будто бы исторические страхи, а у кого и надежды стали притихать. Перешёптывания же и просто разговоры начали звучать громче и смелее. Но ненадолго. Снова из-за трескотни забегавших к приятелям в контору зевак от Белого Дома настроение их собеседников ухудшилось.
33Ни с того ни с сего вспомнились слова из одного великого текста: «…когда наступила полнота времени…»? С чего бы вдруг вспомнились? И ради какой для меня пользы? Выходило, что впустую. Изменить направление моих мыслей они сейчас никак не могли.
34Услышались вроде бы скрежеты гусениц танков. Но куда отправились сейчас танки, судить никто не решался. Может, во все концы города, наводить порядок. Может, поехали не спеша к пунктам питания и принятия фронтовых сто грамм. Соображение для меня вполне логичное. Примут. А потом вернутся к исполнению поставленных задач. Мне стало жалко и жену, и сына, и кота Тимофея, и себя. Они ведь тоже, наверняка, всё ещё были голодные. Мне болезненно остро захотелось, чтобы Тимофей немедленно оказался у меня на коленях и дружелюбно заурчал. Мне бы стало не так тоскливо, тревожно и одиноко. Но никакими чудесными силами Тимофея ко мне на колени не занесло.
35Однако теперь безропотное сидение в очереди стало мне противно. Всё вокруг раздражало меня. А тут ещё в конторе начали появляться наглецы, якобы занявшие место в очереди вчера. Или позавчера. Или вообще год назад. Предъявлялись и цифры, будто бы выведенные на ладонях ручкой «ронсон» с золотым пером при последней перекличке (четырнадцать дней назад) необязательных нынче клиентов. Свои опоздания они оправдывали весомыми и уважительными причинами. Мол, виноваты режимы дня и грубые действия стражей порядка. А главное – уличные обстоятельства, заставившие наших новых знакомцев с «ронсоновыми» пятнами на ладонях становиться или жертвами, или проявлять отвагу, и либо вынужденно, либо истинно добровольцами-героями выступить на защиту попираемых интересов народа…
36Тем более мне хотелось иметь сейчас рядом с собой злого сибирского кота Тимофея с его здоровенными когтями.
37Я ощутил себя эгоистом. Мне бы на колени опуститься перед героями Отечества и Истории и помочь им сейчас же усесться за стол нотариуса, а я был готов, рискуя потерять насиженное место, броситься на них со стулом над головой, с криками возмущения и с требованием вернуться на оставленные ими беспокойные улицы. А в нашу очередь пусть и не суются. И об этом стыдно вспоминать… Хотя, может, и не так стыдно… Впрочем, воспоминания о надежде на справедливые действия Тимофея мне в поддержку – и теперь приятны. Хоти и смешны…
Словом, плевать мне стало на то, что происходило за стенами Нотариальной конторы! Куда проскрежетали танки, кого привёз самолёт из Крыма, о чём орали у Белого Дома, меня уже не волновало. Главное продлить доверенность – вот в чём был мой интерес, пусть граждански возвышенные люди и назовут его шкурным. А потому со стулом над головой, и забыв об Александре Македонском, – в сражение с наглецами, желавшими посягнуть на мои хлопоты и обременить мне жизнь! В сражение! Впрочем, всё это рокотало внутри меня и не единым звуком выражено не было. Более же открытые и искренние натуры позволили себе звуками и приложением рук дать отпор пролазам и торопыгам…
38В это время подъехал с проверкой хода нашего дела сын (надо же, прошло полтора часа!). На этот раз организм мой был подкреплён и отчасти успокоен бутербродом с сыром, завёрнутым в промасленную бумагу, и двумя яйцами вкрутую (эти прибыли в полиэтиленовом пакетике). Стул так и не взлетел над моей головой, репутация Македонского не была замарана. Скудно, конечно, но, может, и сыну пришлось подкреплять силы лишь бутербродами из семейных наборов сотрудников.
– Тимофей где теперь? – спросил я.
– Здесь, в машине, – сказал сын.
Стало быть, Тимофей в городской квартире нынче не появлялся, и если всё же появлялся, то на пять минут. Спрашивать о благополучии жены не имело смысла, если бы что-то было не так, сын бы сказал. А он лишь сообщил мимоходом: «Мать со своими журналами в бегах…»
– Так, – оценил обстановку в хозяйстве нотариусов сын, – раньше пяти они с нами не закончат…
– Значит, сидеть мне здесь до пяти… – вздохнул я. – Ноги затекли…
– Пойдём прогуляемся на природе…
Природой мне был предложен всё тот же заросший двор.
– Но часов через пять, – сказал сын, – может всё и закончится…
Однако почти подсохшая тряпка с изображением Янаева всё ещё трепыхалась на ветру. Впрочем, набеги ветра были редкими. Небо избавлялось от облаков. Вспомнился город Горький, конкурс бальных танцев, и мы молодые тогда, я и комсомольский Секретарь Гена Янаев. Сын приоткрыл дверцу «Жигулей». Тимофей дрых в картонной коробке. Кот за годы неизбежной жизни в зимнем городе опробовал немало мест комфортного и независимого пребывания и осознал, что ничего лучше картонной коробки для него нет.
В начале нынешнего текста я вспомнил выражение «Как сейчас помню…». Всё, что описано мною до этих строк, достоверно, эпизод же последующий вызывает теперь и у меня самого сомнения. Хотя он и занял те самые пять часов (почти пять), обещанные сыном, подробности каких следовало бы держать в голове всю жизнь.
Во-первых, я не помню наверняка, были ли отведены к тому времени из города танки. Или нет. Ну, это ладно. Тут знание ничего не меняет. Да и достоверность моих суждений теперь легко перепроверить. А вот то, что дальше произошло с Тимофеем (или хотя бы с его участием), вот это можно было мне представить (предположить) лишь с допуском фантазий или даже видений. Но такова уж моя натура. И я ею доволен и менять в ней что-либо не намерен. И не способен.
Так вот. Тимофей не сразу вылез из картонной коробки. Не только потому, что и со сна желал показать нам себя существом степенным. Покрутиться в коробке, потереться об её углы – доставляло ему удовольствие, и быстро прекращать его было ему ни к чему. Но всё же он что-то сообразил, потянулся, выгнул спину, когтям дал работу и выскочил из коробки. А хвост его сейчас же распушился и поднялся дымным столбом. Молодцом выглядел кот Тимофей. Боевым образцом кошачьих пород! Будто бы от него непременно требовались подвиги. Наиважнейшего значения. И Тимофей прыжком вылетел во двор. Мы с сыном старались остановить его, но благоразумие от Тимофея отстало. Первым делом Тимофей бросился к тряпке с портретом Янаева… Когти его врезались в кирпичи серой стены, словно кирпичи эти были исполнены из паралона. Дом устоял, но покачнулся.
– Тимофей! Тимофей! – криками пытались мы урезонить, успокоить кота, но без толку.
Да и домашний ли кот метался сейчас в мелколесных зарослях запущенного двора, не рысь ли взволнованная здесь объявилась, не амурский ли леопард с белыми лапами? Или и ещё какой неведомый науке зверь? А может – и чудовище?!. Однако моё знание Тимофея явление чудовища исключало. Что-то тут было другое… Но вот зелёные листочки во дворе перестали дрожать. А возле Белого Дома вновь зашумело…
– Ну всё, Тимофея мы больше не увидим, – сказал сын.
А тряпка с портретом Янаева так и не исчезла.
Но висела поникшая…
Тогда-то и стали возникать в моих ощущениях фантазии и видения… А ведь мне ещё приходилось сидеть в очереди к нотариусу. Раздвоения личности не происходило, но была дана работа воображению… Какие картины возникали в моём воображении и какие запомнились? Затанцевал вдруг на моих глазах Геннадий Иванович Янаев. Вот что! Из нижегородского общения с ним я так и не узнал, как он относится к танцам, признаёт ли их ценность для человека и умеет ли танцевать сам. Для меня, кстати, и не исключалось, что моя одобрительная статья во влиятельной некогда газете, знание правил должностных игр подсказывало, могла стать батутной сеткой для подскоков в его молодёжной, а потом во взрослой карьере. И вот он вдруг пустился в пляс. То есть я мог предположить, что он именно должен пуститься в пляс, в отчаянную присядку или даже отчебучить «яблочко». А рядом стоял бы кто-то с балалайкой или аккордеоном. К такому танцу, полагал я, мог вынудить Янаева его характер. А он – нет. Чубчик с цветком над его лбом не вился и вообще выглядел Янаев джентльменом с танцевального поля, правда, в облике (тёмном благонамеренном костюме и синем галстуке) отечественного ответработника. Такой джентльмен не мог пуститься в пляс или черноморским морячком сбацать чечётку. И точно. Геннадий Иванович двигался воспитанным горожанином. Ба-а! Да он сейчас, пришло мне в голову, напомнит о воспеваемом на ТВ изобретении нашей бальной хореографии – «Тер-ри-коне»! Нет, не напомнил. А повёл себя так, будто бы никем не замеченный в памятные для меня дни посещал в Горьком конкурс бальных танцев.
