Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)
Зал нотариальных операций при заходе в него показался мне немного покатым. Покатость эта была вполне объяснима рельефом Пресни. Стол, очередь за которым занял сын, находился справа от входа в «верхнем» углу зала. В коридоре, на лестнице, я успел присмотреть легкомысленно оставленный без надзора стул и приволок его к своему рабочему месту. Сидеть, понял я, предстояло мне долго.
Хотя нотариусы люди – как бы и не государственные, но и в их конторе явно ощущался запах присутственных мест. Этот запах был запахом канцелярских приспособлений, густого тёмно-жёлтого клея, крашеного металла, дыроколов, старых и свежих бумаг, потных ситцевых нарукавников с протёртостями, испачканных чернилами пальцев… Да мало ли чего!
Но мысли о запахах присутственных мест быстро отлетели. Меня стал занимать гул людских голосов. Потом гул начал для меня расслаиваться, а вскоре и вовсе разбился на самостоятельные, отчётливо слышимые разговоры, со своими сюжетами и драмами. Дело у меня было простое, можно было не волноваться и не думать о нём, следовало лишь вытерпеть очередь, а потому я стал с интересом, порой же и с состраданием воспринимать чужие истории. Особой сложности в них не было. Так казалось, при первом с ними знакомстве. При первом их прослушивании. Завещания, Дела, связанные с похоронами и свадьбами, разделы имущества, дарственные, доверенности… То есть обычный московский быт… Впрочем, будто бы обычный московский быт. Но сегодня этот быт и обстоятельства привычной городской жизни утонули в нагнетениях тревог опрокинутого на простого человека чуждого для него напряжения. Оно всё могло отменить, обволочь запретами, как колючей проволокой, а то и залить кровью.
Вспомнилось увиденное и пережитое нынче на московских улицах. Танки, боевые машины, посты милиции, проверки документов, оцепления, солдаты, мрачные лица, сырой, будто бы заплаканный город. Чужой сегодня город, и в нём неприятно проживать. Или даже просто находиться… Нечто схожее я испытал в день смерти Брежнева. Но тогда грустные ощущения были недолгими. И не только потому, что танки в тот день в Москву не заезжали. Тогда угадывалось, что все эти неожиданные запреты, закрытые для пешеходов баррикадами тяжёлых машин улицы, строгости милиции, при выходах и входах в метро – от ворот поворот, концентрации там и тут силовиков, всё это было как бы на время, на день, на всякий случай, и оно – наверняка, репетиция чего-то более серьёзного (мало ли что будет после Брежнева, да и похороны Сталина не забыты). Однако все тогдашние запреты, имея в кармане паспорт, можно было и обойти (я попробовал и обошёл). Сегодня же давили ощущения горечи, и даже не горечи, горечь-то ладно, а ощущения потери, восполнить которую невозможно никогда. Всё-таки жили мы последние месяцы сносно (терпимо хотя бы!), пусть и в стране, бесцеремонно навязанной нам властолюбцами. И могли болтать, о чём хотели, истребляя в себе страхи, и ездили, куда хотели… А как мы будем жить теперь? Мы, отягощенные неистребимыми и тягостными воспоминаниями о не так уж и далёком прошлом…
Словом, состояния людей в Нотариальной конторе были сейчас как бы двуслойными. По крайней мере – двуслойными. То есть сюда клиентов пригнали бытовые проблемы реальности, к которой мы потихоньку привыкали, полагая, что Смута, в ходе которой от нас ничего не зависело, затихает и успокаивается, и надо без всяких опасений заниматься житейской практикой. Дней пять назад так оно и было бы… Теперь же, даже и самые беспечные люди, для которых никакие катаклизмы никогда ничего не меняли, из тех, что, изловчившись, приспосабливались к чему хочешь, даже они не могли не держать в голове мысли о возможных осложнениях в своих судьбах. Что уж говорить о натурах более нервических! А потому были объяснимы перешёптывания в разных углах конторы. Перешёптывания осторожные, с оглядками, а порой – и как бы испуганные. Но отчего-то они были мне хорошо слышны. Будто были настроены именно на мою звуковую волну. Впрочем, я понимал, что это иллюзия. Что шёпоты отчётливо слышны не только мне. И не по какой-нибудь эфирно-частотной причине, а потому что их хотят слышать многие.
Телефонами можно было пользоваться лишь юристам, причём исключительно для служебных нужд. Радио в рабочие часы здесь отключали. Мобильников не было и в помине. Свежую информацию можно было получить лишь от вновь прибывающих клиентов. А считалось, что нынешний день может оказаться решающим. И ещё неизвестно, кому где и как придётся ночевать. Всё бы сейчас бросить и бежать в пустоту безвременья, но житейские дела имели свои сроки, и их нельзя было отменить или отбросить вовсе. А потому и существовали вместе в Нотариальной конторе по утру девятнадцатого августа девяносто первого года реалии быта с историческими страхами. Не забывались (мною) и слова сына о «мрачно-экстренном». Из перешёптываний же – а в них были и сплетни, и догадки, и толки панические – узнать что-либо новое было трудно. Оставалось ждать пополнения клиентов и случайно забредших в контору граждан. Но и от них толку было мало, и главное – спокойствия они не добавляли. Якобы отправлен в Крым к заложнику-президенту важный самолёт, однако его легко могут сбить (кто? зачем?). Нервное напряжение у Белого Дома, там митингуют, там танки и там неизвестно, кто за кого, и вот-вот начнут стрелять из стволов разных калибров или даже перейдут к штурму. Добавлю для тех, кто не знает, что Белый Дом находился метрах в трёхстах от Нотариальной конторы. Тем не менее при всех страхах и уныниях никто от нотариусов не сбегал, и они не убыстряли исполнение обязательных процедур. Естественно, и я был обязан продлить доверенность.
Но шло время, и пребывание в очереди стало меня раздражать.
В моей очереди почти никакого движения не происходило. Эдак я до конца рабочего дня сидеть здесь буду и не успею оформить бумаги. «Но кто знает, когда и как сегодня окончится рабочий день?» – мелькнуло соображение. И отлетело. Оно оказалось для меня неважным. Важными становились требования организма. Об этом стыдно теперь вспоминать. Но что было, то было. Я начинал завидовать коту Тимофею. Мне стало безразлично, что там орут у Белого Дома, а звуко-шумные волны оттуда долетали. И ведь там сейчас орали и вроде бы стреляли. Однако надобности организма (или его слабости) вызывали мысли более существенно-неизбежные, нежели смыслы криков у Белого Дома.
Отчасти напряжение снял приезд сына. Подкатил он с проверкой хода очереди. Расстроился. Доверенность была ему необходима. Документы проверяли на всех углах. Помогало то, что сын руководил на ТВ программой чрезвычайных происшествий, и передвижениям его по городу особых препятствий не чинили. Тимофей к моему удивлению катался с сыном в автомобиле (и сейчас там послушно лежал).
– Ты что, не смог заехать домой?
– Не вышло, – сказал сын. – И с матерью пересечься не удалось… – Жена моя командовала «Журналом мод», и ей хватало хлопот в типографиях и в редакции. И в торговых точках «Союзпечати».
Самое время было поинтересоваться: «А нужны ли вообще сейчас эти хлопоты?». Но спросил я осторожно, хотя и рассчитывал на осведомлённость сына:
– Что-нибудь за утро изменилось?
– Да что там может измениться? – хмуро сказал сын. Потом добавил будто бы нехотя: – И вообще не понятно, что происходит. И кто всё это затеял. Ради каких и чьих выгод. Но возникло убеждение, что катавасия сегодня закончится. Правда, неизвестно чем.
– Говорят про какой-то самолёт… Будто улетел в Крым…
– Ну да, с Хруцким… Но результаты пока неясные…
Было понятно, что ситуация последних дней сыну не нравится и говорить о ней, и уж тем более откровенничать о ней, ему неприятно. Но несомненно, я чувствовал это, он знал нечто о подоплёке событий такое, о чём произносить слова вслух не следовало. Или хотя бы догадывался о важном. Я не стал задерживать его. Сын пообещал вернуться через полтора часа. Меня же, освободив от политических соображений и страхов, вновь оставил наедине с требованиями организма.
Какие уж тут страхи! Я отправился в угол заросшего и пока ещё зелёного двора житейской тропинкой кота Тимофея. Университетский диплом не сделал меня более воспитанным, нежели серый мохнатый сибирский кот. Правда, метить двор я не был намерен. Просто, не произнеся слов, попенял чиновникам за их безобразное отношение к посетителям Присутственных мест. Скажу лишь, что и за двадцать прошедших со дней Чрезвычайного положения лет мои укоры не были приняты во внимание. Своеобразие России (какое умом не понять) и в морозные дни (ночи) в большей части её местностей приглашает в случае чего выходить на двор.
Тогда-то я и заметил, что с неба перестало капать, а тряпка с портретом Янаева начала подсыхать. Однако портрет никто не думал стягивать со стены. Это можно было посчитать знаком.
Но каким знаком? Или знаком чего?
Кстати, к автомобилю сына я выходил, водрузив на спинку моего «законного» стула две свежие газеты. И надо же! Стул не заняли! Между прочим пришла мысль о том, что сын мог бы мне завести хотя бы два каких-нибудь жалких бутерброда или вспоротую ножом банку килек в томате с куском хлеба. Слюни уже текли. Я не завтракал сегодня. Но я не стал серчать на сына. Скорее всего, и у него во рту не побывало нынче и маковой росинки. Да и благоразумное поведение Тимофея призывало к терпению.
