Михаил Стельмах - Четыре брода
— Спасибо, Михайло, — смутился дед Корний. — Вот и получил первый подарок от партийного человека.
— Пойдем в хату, — коснулся Мирон руки Чигорина.
— Спасибо. Я сейчас же и домой. На этом слове — будьте здоровы. — Чигирин поклонился всем, вскочил на санки, и конь сразу же понес его в синецветный полумрак.
— Дивно, — только и сказал дед Корний, а затем, когда конь и сани начали исчезать за холмом, взмахнул отяжелевшими руками и запел:
Ой там за горою, та за кам'яною…
Василина сразу подхватила:
Ой там виходило та три товаришi.
Що перший товариш — ясне сонце,
А другий товариш — ясен мiсяць.
И вдруг Мирон увидел на глазах у притихшего Корния слезы.
— Чего ты? — заволновался Мирон. — Молодость, Шипку вспомнил?
— Да… — скривился старый звонарь.
— Говори, Корний.
— Что говорить? — затуманились глаза старого. — Уже и песни не могу петь, годы отобрали голос.
— Так вы по голосу горюете? — удивилась Василина. — Никогда бы не подумала.
— В молодости о многом не думают. Какой голос у Миронова сына, только не поет он им, а поедом ест людей. А сейчас и за агронома взялся…
С молодым агрономом Семен никак не мог поладить и тайком начал копать ему яму. Но неожиданно коса нашла на камень, а кроме того, Ярослав прослышал, как показал себя Магазанник в гражданскую войну на службе в державной варте, у его светлости гетмана Скоропадского. Теперь гром грянул уже не над Ярославом, а над головой Магазанника. От такого грома, гляди, не спасут и леса, куда после тридцатого года забрался Семен, чтобы вволю поорудовать топором в чаще, плугом на вырубках, косой на полянках. За уворованное добро он и сцепился с Ярославом, надеясь выжить того из села. Да не удалось! Вот и пришлось что-то другое придумывать. Разве знает человек, где жизнь столкнет его со смертью?
Как оно дальше обернулось, об этом ведает только ночь грозовая. Но она еще не представала свидетелем на суде.
Годы никогда не возвращаются к человеку, но человек возвращается к прожитым годам, и прошлое так подступило к Данилу, что казалось, протяни руку — тотчас коснешься его и запечатлеешь на бумаге то, о чем не раз думал.
«Крыйок-крок, крыйок-крок!» — снова подал голос погоныш, а из дальнего болота еле слышно донесся клич журавля.
Были себе журавль да журавка…
III
Миновал год, как не стало Ярослава. Ох, каким долгим был этот год для Оксаны и… Семена Магазанника. Вдову подтачивало горе, лесника — страх. Кто знает, чем обернется недобрая людская молва: долго ли скинуть лесника? Что он будет делать без своих угодий, без припрятанной в лесах скотины, без пасеки? Хоть убей, он сейчас не скажет, сколько у него свиней: как подались весной в дебри, так только после первого снега с приплодом объявятся. Пусть там кто-то переживает трудности роста, он обойдется без них. В лесах привольно и всякой живности, и ему. Только как нужна для этих достатков толковая, проворная хозяйка! И мысли Магазанника все чаще и чаще обращались к Оксане, к ее спорым рукам. Такая шутя с любой работой управится, да и красоту ее горе не смыло, только глаза притемнило. Бороздою прошло горе через сердце и запечатлелось в глазах. Свадьбой, весельем, любовными утехами надо прогнать тоску, иначе весь век уйдет у тебя за водой и слезой.
Только дети и работа давали Оксане забвенье и отраду. И вдова чернела, иссушала себя работой с раннего утра до глубокой ночи.
— Надорвешься, оглашенная! — шумела на нее тетка Марина, забегавшая порой в своем поношенном платке с выцветшими красками. Должно быть, от этих красок и глаза у тетки Марины разные.
— Ничего, осилю, — вдова поднимала осенние ресницы, обращая глаза к татарскому броду, где высматривала уже не мужа, а сына: он полоскался в той самой лодке, в которой пуля скосила Ярослава.
Лодка эта долго лежала без дела. В расщелинах ее успела вырасти, умереть и снова зазеленеть трава. Весной Владимир попросил мать:
— Столкнем лодку на воду?
— Для чего? — спросила его с болью, осматривая челн. Она помнила еще ту иву, из которой его выдолбили. И, верно, невыплаканные слезы той ивы втихомолку выплакивает она, Оксана.
— Сколько лодке пропадать попусту? Пора кому-то и на рыбалку ездить. А я ведь старший у тебя! — рассудительно ответил сын.
И так он вымолвил это «старший», что все ее запреты отпали.
— А ты хоть умеешь грести?
— А почему ж нет? — повеселел мальчик и благодарно взглянул на мать. — Я и Миколку возьму!
— Ой нет, сначала один!
Колеблясь, открыла ворота, посмотрела на брод, где сейчас по шею, по пояс, по колено в воде стояли вербы в желтых огоньках цветенья. Цвела и та верба, под которой они не раз встречались с Ярославом. Она еще больше постарела, в дупле ее бурлит вода, а на верхушке радугой играет сизоворонка.
«Синяя птица счастья» — называл ее Ярослав.
«Только где ж оно, это счастье? Разве что в детях?» — задумчиво взглянула на Владимира (ему не терпелось сесть в лодку).
А вот и Миколка бежит, придерживает шлейку на штанишках и смеется от радости — догадался, что мать разрешила покататься.
— Вот здорово, Володя, что мы поедем!
— Кто поедет, а кто на берегу останется, — хмыкнул старший.
— Как же это? — встревожился Миколка, переводя взгляд с матери на Владимира.
— Тебя не пустят.
— Мам! — просит мальчик.
— Мал еще! — прикрикнула на сына, хоть и жаль его было. — Видишь, играют воды, как Дунай…
Обида и детское упрямство отразились на лице Миколки.
— Не пустите на наш челн, на чужой сяду.
— Ты что болтаешь?! — рассердилась Оксана.
— Будто мы с Владимиром не катались на чужих челнах. Пустите, мам…
— Ладно, неслухи, что с вами делать!
И они втроем медленно столкнули лодку в брод.
— Ты же смотри, сыночек, осторожно, вода ярится, — наказала Владимиру. — Может, я с вами поеду?
— Не надо, ребята засмеют, — и оттолкнулся веслом от берега. И хоть весло было слишком тяжелым для него, в глазах мальчика светилась бездонная радость… Почему же так мало радостей у взрослого?! Ох, дети, дети, хоть бы вам улыбнулось счастье…
Прислонившись к вербе с подмытыми корнями, она долго тогда не уходила от татарского брода. Перед ее мысленным взором на воде покачивалась не только лодка с детьми — перед ней проходили виденья недавнего и незапамятная старина ордынских времен. О них не раз читала и слышала от старых людей и от Ярослава. Время давило на нее, теснило душу, затмевало все вокруг. Это она убегала от ордынцев в гиблые болота за татарским бродом, это над ней свистел аркан, это ее гнали людоловы в неволю по колючей стерне, как гнали связанный прокисшими сыромятными ремнями ясырь пленников:
А жерниця ноги коле,
Чорну кровцю проливає,
Чорний ворон залiтає.
Тую кровцю попиває.
Это все было, было!.. И все еще, сдается, не растопился лед дикой злобы, все еще на сердцах и державах нарастает дикое мясо.
— О, наконец голос твой услыхала! — подошла к ней тетка Марина. — Только зачем ты про ворона черного? Ну его! А я вот вырвалась на часок — хочу хату твою разрисовать, — и махнула узелком, в котором лежали неизменные порошки друшпана[3].
— Рисуйте, тетушка… И откуда только цветы эти у вас берутся?
— Из головы, Оксана. Там и хорошая думка цветет, и гадина снует. Какая у кого голова… Давай я тебе стену с улицы подсолнухами разрисую?
— Да нет, они живые меня по всему огороду высматривают.
— А ко мне в Копайгородок Магазанник ни с того ни с сего приперся. — Марина что-то вспомнила, рассмеялась. — Во все праздничное вырядился, а чеботы волчьим жиром намазал.
— Это еще для чего?
— Чтоб собаки по закоулкам попрятались. Не с пустыми руками — связку сушеных грибов в подарок привез. Все про тебя допытывался да нахва-аливал! Просил, чтоб хату ему разрисовала. А дома у себя вовсю старался: белки от желтков сам отделял и опять про тебя расспрашивал.
— Пусть его нечистый расспрашивает!
— Да нечистый его стороной обходит. Семен в лесничестве припеваючи живет. У него ведь так: державе — каплю, себе — кварту. А ты ж как? Чахнешь с детьми? Хату подпорками, вижу, подпираешь?
— Надо будет, и плечом подопру, не поленюсь, а никуда не пойду, — ответила на то, чего недосказала тетка Марина.
Стояла тихая, ласковая пора. Приветливый июль скопнил сено и уже подумывал собирать с будущей недели жито в полукопны. Думала об этом и Оксана, возвращаясь с младшеньким домой. Миколка перебирал стебли пшеницы, лепетал, что Владимир сплетет ему из них брыль, и по-детски радовался всему. Не торопясь они пришли домой, под золотое сияние подсолнухов, которые так любил Ярослав. С татарского брода доносились детские голоса и крики куликов. Оксана раз-другой кликнула Владимира, и он тут же примчался, повис на воротах, черный, как галчонок. И как только глаза у него не почернели?
