Олесь Гончар - Таврия
— Дурень ты божий, — криво усмехнулся Гаркуша. — Слышишь звон, да не знаешь, где он… Сестра моя книжки из «Просвiти» выписывает, послушали б вы ее. Вся наша история там описана. Раздарила наши земли Екатерина графам да князьям, своим полюбовникам… И немцам, и грекам, и перегрекам, всем досталось, только нам, коренным, не попало!
— Так уж и не попало? — ехидно заметила Настя. — Кажется, есть, где коня попасти…
— Помолчи, — прикрикнул на наймичку дед, — не твоего ума дело…
— Говорили когда-то батько: вырастай, Савка, большим псом, потому что маленькая собачка — до конца дней щенок. Так оно и есть… Они полжизни по столицам да по заграницам, а мы тут должны с отарами, с чабанами, с черными бурями… Из седла не вылазишь, плетки из рук не выпускаешь, сколачивая им богатство. Разве ж не осточертеет? Неужели нам до самой смерти вот так все на побегушках быть у других, жить под чужими вывесками!..
Речь Гаркуши внезапно оборвалась на самой высокой ноте из-за досадного недоразумения, которое произошло на том углу стола, где между Андрущенко и Кабашным, разомлев, сидела Настя: Тимоха, дав под столом волю своим ручищам, вместо Насти спьяну ущипнул за колено деда.
— Настя, — возмутился дед, — не собаки ли завелись у нас под столом? То все по ногам топтались, а сейчас уже кусаются…
Гаркуша, разъярившись, поспешил выставить Тимоху за дверь:
— Поди на коней погляди… Понял?
Кое-как удалось замять конфуз.
Настя сидела пристыженная, сердитая, готовая к ссоре. Только Гнат Рябой спокойно дремал, поклевывая носом в тарелку.
— Трое братьев нас на один хутор, — вернулся погодя Савка опять к своему. — В гору растем, а вширь… Тесно уже нам становится!
— Так скажите своему Вольдемару, может, подвинется, — ужалила приказчика Настя. — У них же сто тысяч десятин.
— Придет время, Настя, и скажу, и подвинется. А может, и совсем с места сгоню!
— Дай боже нашему теляти..
— Ты у меня посмейся… Прорежутся и у нас зубы, дай срок… Не всегда нам у чужих в приказчиках ходить… Еще приеду я в Каховку не кому-нибудь нанимать сезонников, — себе сотнями набирать буду… А сейчас только и слышишь: то Фальцфейны, то Штиглицы, то Аскании, то Дорнбурги, а где ж наш рундук, где Украина, я вас спрашиваю?
— Ох, если б услыхал паныч, что его приказчик замышляет!
Гаркуша на мгновение растерялся. Простое предположение Насти немало обеспокоило его.
— Ты, Настя, гляди, — как-то сразу протрезвел Савка. — Что слыхала, то забыла. Ясно?
— Об этом, Савка, не тревожься, — вмешался старик. — Это она с жиру сегодня бесится…
Гаркуша успокоился, но разговор после этого уже не клеился.
Вскоре в дом ворвался Андрущенко, растрепанный, встревоженный.
— Слыхали стрельбу?
— Какую стрельбу? — с ненавистью посмотрел на приятеля Гаркуша.
— Пальба где-то внизу, возле пристани… Будто из револьверов садят!
Компания притихла.
— Из револьверов, говоришь? — поднялся дед.
— Как будто… Шум, и собаки брешут.
— Это, наверное, опять фабричных ловят, — высказал догадку старик. — Повадились из Херсона наших пильщиков бунтовать. В страстную пятницу сотские уже совсем было схватили одного, да… удержать не смогли. Сами пильщики и матросы отбили.
— В Конских плавнях у них маевка была, — сказала Настя злорадно.
— Что, что? — переспросил Гаркуша. — Маевка?
— Это у них праздник весенний такой, — объяснил Кабашный. — Выплывают на лодках в плавни, вроде погулять среда зелени, пиво попить… А потом сразу выбрасывают там красную хоругвь и речи под ней говорят…
— Опять, значит, поднимают голову, — нахмурился Гаркуша. — Мало им в пятом крови пустили… Так в стороне пристани, говоришь?
— Где-то там… И собачня брешет…
Вышли вместе во двор, стали прислушиваться. Храпели под возами заезжие, лошади хрупали сено. Никакой стрельбы уже не было, местечко спало, окутанное мраком. Чуть-чуть выступали из темноты силуэты окружающих площадь домов, магазинов, амбаров. Кое-где светились на столбах керосиновые фонари, отбрасывая слабые отсветы на землю. Всюду, куда достигали их тусклые отблески, вся земля была устлана народом. Разлегшись на свитках, подложив под головы узлы, вповалку спали сезонники.
Неожиданно прогудел на Днепре пароход — басовито, грозно, заставив Гаркушу вздрогнуть.
— Это какой?
— Херсонский…
И снова воцарилась тишина. Было тепло. Спала Каховка, разметавшись под звездами, под Млечным Путем, проходившим прямо над ней.
VIВ первые дни криничане ходили по Каховке, как в чаду. Голова кружилась от нестихающего шума этого вавилонского столпотворения. Выкрикивали водоносы, пиликали шарманки, заливисто ржали кони, охрипшими голосами перекликались наниматели… Все сливалось в горячий, одурманивающий гул.
Не было, кажется, такой вещи на свете, которую нельзя было купить на этой огромной ярмарке. Штуки самых ярких материй развертывались перед глазами ошарашенных батраков. Огромными белоснежными пластами таяло сало на кулацких возах. Груды лакомств, диковинных кавказских фруктов и ароматных крымских табаков проплывали перед ошеломленными северянами. Новехонькие гармоники и резные ярма, посуда и упряжь, переливающиеся, как волны, шелка, косы самой лучшей стали — всего было вдоволь в этой переполненной, по-южному яркой Каховке, все горело на солнце, дразня иссушенное жаждой воображение, возбуждая страсти. Бери, покупай, если только есть за что!
Однако не очень разгонялся покупать сезонный люд, больше ротозейничал, бесплатно пользуясь зрелищем многочисленных ярмарочных соблазнов.
Призрак безработицы тревожил людей, вынуждая атаманов все время держаться настороже. Народу силища сошлась этой весной в Каховку, никогда еще, кажется, не сходилось столько… Давно уже прошли те времена, когда сезонники были здесь нарасхват, когда, написав мелом цены на своих потрескавшихся пятках, они могли по целым дням отлеживаться в холодке, ожидая более или менее приличного найма. Придет наниматель, пусть посмотрит сначала на пятки, а зря человека не тревожь, не буди, — он, может, наперед высыпается за все таврические ночи, что придется недосыпать летом…
Прошли те золотые времена. Раскалились ныне каховскис пески, не улежишь на них спокойно: жгут. Толпами ходят атаманы за приказчиками… А нанимателям этого только и надо: всюду, словно сговорившись, предлагают одинаково ничтожные цены.
Временами то в одном, то в другом месте поднимается драка, сами сезонники публично чинят расправу над теми кто, пренебрегая обычаями батрацкого товарищества, соглашается наниматься за бесценок. Если сам не умеешь дорожить собой, так тут гуртом научат, кулаками разъяснят, чего ты стоишь. Жестоко бьют несчастных, споенных приказчиками новичков. Чтоб не лез в ярмо за полцены, чтоб не сбивал тем самым цену другим!
Криничанам в Каховке удалось осесть на берегу Днепра, у самой воды. С ними соседствовала большая артель батраков, прибывших откуда-то с Орловщины. Между обеими партиями быстро установились добрососедские дружеские отношения. Орловцы, которые уже не впервые приходили на Каховскую ярмарку, охотно делились с криничанами своим опытом, предостерегая их от возможных промахов. Имея таких соседей, криничане сразу почувствовали себя в Каховке более уверенно.
— Надо держаться этих людей, — убедительно говорил своим Нестор Цымбал после знакомства с орловцами. — Они бывалые, с ними не пропадем.
Ощущая потребность в добром совете и поддержке, Нестор быстро побратался с вожаком орловцев — приветливым бородачом лет пятидесяти, которого все называли Мокеичем. Курени, стоящие рядом, общая батрацкая доля и веселые характеры — все сближало их. Особенно нравилось Цымбалу в Мокеиче то, что на него как будто совсем не действовала общая лихорадочная тревога, что в своих лаптях и истлевшей рубахе он ходил по ярмарке с таким видом, словно звенели у него в кармане веселые червонцы. Силой веяло от Мокеича, от его распахнутой загорелой волосатой груди. Не уступал дороги богачам на ярмарке, — сами они обходили его. А где проходил широкоплечий Мокеич, там уже легко мог протиснуться и сухощавый, жилистый Цымбал.
Криничанские девушки, очутившись в Каховке, вначале совсем было оторопели перед этим взбудораженным ярмарочным морем. Боялись отходить далеко от берега, а если и отходили, то не иначе, как крепко взявшись за руки, чтоб не потерять друг друга, не заблудиться в толпе. Встревоженные страшным, никогда не виденным наплывом безработных людей, они порывались наняться немедленно, за любую цену. Им казалось, что Цымбал действует слишком вяло, рассудительно, что за своими разговорами он все прозевает, оставит их без работы. Без работы на все лето! Об этом даже подумать страшно. Куда им деться тогда, что с ними будет? Мокеич брал Цымбала под защиту.
