Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
И цветы! Никипелов с понятной каждому мужчине ревностью покосился на свежий букет и тут же успокоился, определив, что цветы преподнесла женщина женщине и что накапано вокруг букета на полированной плоскости, а пальцы у подружки Зои все еще влажные.
Он развеселился, найдя эту Зою прежнею, некрасивою, с вытянутым вперед лицом, с плоскими щеками и козьими, нагловатыми глазами. Да еще этот нелепый пепельный парик!
А хозяюшка дома, белорусочка Лида, похорошевшая без него, без Никипелова, была, наверное, и раньше хороша? Плотная, с атласистой кожей рук, с тугим лицом и веселыми карими глазами, она должна была и прежде быть приятной. Тем лучше. Значит, друзья считали его счастливцем.
Он сразу определил по этим влажным пальцам Зои и по частому дыханию ее, что в тот момент, когда он звонил сюда, Зои здесь еще не было, она даже и не собиралась к подруге, пожалуй. И он лишь не догадывался пока, зачем понадобилась Лиде свидетельница. А! Начнешь идти лабиринтами женской души — все равно заплутаешь, и лучше сразу к делу: подайте сюда, если сохранился, портативный телефонный справочник.
— Ну! — сказал он, самого себя передразнивая, едва оказалась у него в руках захватанная коричневая книжка. — Не видали записную книжку? Такая старая, потертая, сохраненная первой женушкой, — не видали?
И листал ее, точно колоду карт, и узнавал шестизначные цифры, к которым теперь надо прибавлять цифру «два» вначале, и скидывал волнение дня, и радовался. Хотя еще там, на строительной площадке, обнаружив пропажу, надеялся лишь на этот, чужой уже для него дом, зная, как хранят женщины всю жизнь старые фотографии, письма.
И Лиду он узнавал! То ли и в самом деле была она легкой, неглубокой натурой, то ли умела забывать женские несчастья и радоваться случаю, соединившему их, но выглядела она чуть ли не резвящейся: так и блистала чистыми зубками, так и продолжала бесконечные свои разговоры, начатые, помнится, много лет назад, так и носилась из комнаты на кухню, туда-сюда.
Ее подруга держалась отчужденно до тех пор, пока не выходила из комнаты Лида, а как только та выходила, то преображалась и смотрела на него едва ли не с обожанием. Все это Никипелов видел и хорошо понимал, что к чему.
А уж чай затевался! Или кофе? Или более серьезная выпивка?
Никипелов не очень приглядывался к тому, что появлялось на журнальном столике хлебосолки, и, раздражаясь от непрерывного говорка Лиды, исчезавшей словно для того, чтобы сказать что-нибудь уже из кухни, посматривал на стену молча, с назревающей скукой.
Зоя же наверняка по-своему истолковала его молчание и вдруг подхватилась и стала прощаться, обещая Лиде позвонить завтра же, а Никипелов принялся удерживать и возражать, Лида тоже с веселым протестом поворотила подругу к столу, но та удивительно ловко вывернулась и, показав обоим язык, скрылась за дверью, щелкнувшей английским замком.
— Замуж никак ее не выдам, — тоже по-своему поняла Лида подругу и вроде пожаловалась ему, Никипелову. Во всяком случае, вид у нее был сокрушенный.
Никипелов улыбнулся. И получаса не пробыл он в чужом для него доме, а уже такие страсти. Он позвонил, она позвонила, подружка примчалась, книжка нашлась, сердца у одной, у второй заколотились, стол молниеносно накрыли, подружка исчезла, он и она остались, как прежде, вдвоем, — какая романтическая история!
А дальше?
И тогда, продолжая улыбаться, он привлек и привычно обнял Лиду, выбирая, куда бы поцеловать сначала, но вдруг ощутил невероятную силу в Лидиных руках, которыми она оборонялась и отталкивала его. Да и смотрела она строго и осуждающе.
Ему понравилось в ней это, хотя и не совсем понимал он сейчас Лиду, но и не хотел именно сейчас задумываться и петлять лабиринтами всегда сложной женской души.
Ну, всё. Шуткам конец. Быстро распрощаться, стремительно уйти, пообещав звонить, непременно звонить, а втайне надеясь на то, что Лида, озадаченная потом ею молчанием, все же не посмеет позвонить первая.
Летние сумерки в Москве очаровательны. Асфальт, здания, воздух, насыщенный бензином, — все становится сизым и некоторое время так и пребывает, пока не вспыхнут бесчисленные фонари на улицах.
И хотя светильники еще не вспыхнули, но по фронтону здания напротив гостиницы «Украина», мимо которого он проезжал, уже бежали созданные из лампочек, из суетящихся точек буквы световой газеты. Реклама, объявления, приглашения, напоминания, телефоны…
Тут Никипелов похлопал по карману рубашки, проверяя, на месте ли собрание телефонов, и вспомнил о тараторящей, сумасшедшей Лиде с нежностью. Годы идут, разочарования прибавляются, а женщины хранят старые фотографии, письма, книжки даже записные. Вот и нашелся старый томик, искать на стройке не надо, по друзьям ходить, собирать телефоны тоже не надо, и жизнь пойдет по изведанному кругу: работа на окраинах Москвы, перемещения с севера на юг и в других направлениях, прицел цейсовским нивелиром, заботы об авторитете, встречи в молодежном клубе, где не дают повеселиться, выпить, знакомства с женщинами, кабинетное затворничество.
Правда, теперь, когда книжка с телефонами нашлась и приятным грузом оттягивала карман рубашки, он вдруг понял, что книжка, ради которой немало порыскал, поволновался он за день, ничего не изменит хотя бы на сегодняшний вечер: войдешь энергичным шагом в коммунальную квартиру в Скатертном переулке, поздороваешься деловито с какой-то ходячей тенью, дав понять этой тени, насколько интересна и насыщена твоя жизнь, запрешься и, попивая чай ли, кофе, станешь черпать из определенных книг техническую информацию, только полезные знания.
И тогда он сказал себе: хвала одиночеству! Хвала тому уединению, которое не проходит даром, а в чтении книг, в учебе, в познании того, что завтра возвысит тебя в глазах рабочей братвы.
Но и успокоенный на этот счет, он продолжал испытывать странное чувство, будто с потерей красивой книжки что-то и в самом деле пропало, будто не возмещена потеря, напрасны волнения дня и едва ли не все его связи вдруг рухнули в бездну.
Ты помнишь Галю Ломжину?
© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.
1Мы теперь не спешим, как в прежние годы, мы надеваем штаны поплоше и куртки, связываем восково-желтые удочки тесьмой, гремим жестяным, сверкающим ведром, глядим в окно и курим. А там, за окном, сеется мелкий дождь, и мы все же решаем идти, но не очень спешим, и совсем не потому медлим, что пережидаем дождь, а потому, что нам нравится жить в этом доме, где мы жили с Борисом когда-то и где теперь проводим свой отпуск с женами, которые приехали сюда впервые и не понимают нашей привязанности к старому дому на берегу, к Днепру, к ветлам за окном, росшим с нами в пору нашей юности.
— Господи, какая там рыба в дождь? — спрашивает моя жена, и Борис мило улыбается моей жене.
— Не спорь, бывают и среди рыб чокнутые рыбы, — говорит Борисова жена, и я мило улыбаюсь Борисовой жене.
Жены не понимают своих мужей, так было всегда, и мы с приятелем выходим, шурша прозрачными хлорвиниловыми плащами. Связка удочек, которую держу в руке, указывает в небо, и я гляжу в небо из-под полей соломенной шляпы, пахнущей чердаком, и вижу серый дождь, и знаю, что этот дождь может не кончиться во весь день и что непродолжительны лишь солнечные, цыганские дожди, когда стремительно сыплется что-то и светится, как будто падают бесчисленные спички.
Борис идет впереди, спина его точно в стеклянном футляре, потому что хлорвиниловый плащ не прилегает к спине и словно движется отдельно.
Когда мы выходим на влажно зеленеющий луг и надо повернуть направо и пойти меж лозовых плетней к реке, Борис поворачивает налево, этою дорогою тоже выйдем к реке, хотя выйдем выше по течению и дадим крюка, и я сначала думаю, что приятель хочет брести под невесомым, дробным дождем, что его радует, как и меня, дом в виду реки и дождик, сыплющийся на дом, на Днепр и на нас и что приехали мы в отпуск с женами сюда, где все напоминает давнее, но все же для верности спрашиваю:
— Куда мы идем?
— Мы идем на Ведричь, это малый приток Днепра, там растут великие дубы, — отвечает мой приятель не оборачиваясь, как будто говорит кому-то идущему впереди нас, а впереди нас идут разве что два невидимых подростка… да, два невидимых подростка, похожих на меня и на Бориса, если вообразить их шагающими этой знакомой дорогой.
Там растут великие дубы, в грубых ладонях листвы нежатся молоденькие желуди, там протекает тихо — словно и нет ее на свете — речка Ведричь, — все это я знаю давно. И как только Борис напоминает про Ведричь, я почти наяву вижу тех, двоих, лохматых, которых и сейчас можно представить на дороге с удочками и жестяным ведром, потому что это я и Борис, оставшиеся в своей юности и живущие себе там, и вслед за этим я вижу наших сверстников и как однажды мы шли с девчонками — кучка мальчишек и кучка девчонок — под великие дубы над тихой, слабо струящейся речкой, и Галя Ломжина шла, в которую мы с Борисом были влюблены так, что уж никого не могли полюбить более сильно и верно. И, застигнутый ярким воспоминанием, — ведь вот дорога та же, и речка будет та же, и луг, лишь мы другие, — догоняю Бориса и говорю, не то радуясь, не то винясь:
