Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
И верно: юг есть юг, в Теплом Стане было уже с утра по-тропически жарко, Никипелов то и дело обмахивался голубой кепчонкой, ощущая, как смуглое, хорошо выбритое лицо разъедает пот, и вновь и вновь приникал к теодолиту, к нивелиру. Теодолитом измерил он углы, цейсовским нивелиром проверил горизонты. Безукоризненны должны быть углы, точны горизонты!
И, обнаружив вдруг крупную неточность, он ахнул и тут же подсказал себе: как хорошо, что всего лишь несколько панелей смонтировано…
— У вас на целых семь сантиметров отклонение, — недружелюбно посмотрел он на маленького, сухонького, с острым носиком бригадира. — Как привязали первую панель неправильно — так и пошло…
— Да как же? — тихо, словно оберегая тайну, спросил востроносый.
— Геодезист, наш брат, напутал. Видно, как сделал разметку, так не появлялся?
— Где же! На другой уже площадке. — И востроносый бригадир, уже не опасаясь говорить громко, пообещал, со вздохом обводя глазами начинающуюся стройку и наверняка подсчитывая потерянное время, потерянные премиальные: — Демонтируем, мастер, исправим. Вот ваш брат! Но и сами… Да что трепаться! Теперь будем точными…
И хотя Никипелов по опыту своему знал, что теперь монтажники добьются идеальной точности, теперь будут даже зря придираться друг к другу, все-таки он полдня протолкался на юге, на жаркой площадке, вычерчивая оси под все ведущие конструкции — наружные, внутренние, под шахту лифта.
А добравшись затем до северной площадки, он и словом не обмолвился, что не принял нулевой цикл в Теплом Стане. Не обмолвился, чтобы не волновать своих. Это его, Никипелова, дело, это ему завтра опять мчаться чуть ли не в деревню, а все-таки на ту же южную московскую землю.
И получалось так, что он, взмокший и загоревший еще красивее на жалящем солнце, притащился сюда, в Дегунино, чтобы потерять свою незаменимую, исписанную арабскими цифрами записную книжку и начать безуспешные поиски, теребить усталых людей, вопрошать у них полушутя, полусерьезно и выглядеть в их глазах чуть ли не подвыпившим.
Но и пропажу он не сразу обнаружил.
А сразу он полюбовался, как монтируют кровлю прямо с машин, и гордость первооткрывателя приятно проснулась в его душе: никакой не монтажник, а геодезист, избранник, в некотором роде повелитель монтажников, Никипелов всегда лез в общее дело, твердил, твердил, помнится, сто раз о преимуществах монтажа кровли прямо с машин. Твердил, твердил, что все это — сплошные выгоды: и кровлю не надо сгружать, и не теряет она вида, не корежится, и наплевать на то, если строительная площадка, вся в рытвинах, в канавах, в колдобинах, неудобна для нежной кровли… Теперь с машин — и в небо!
— Опять выигрываем день! — кивнув именно туда, на последний этаж корпуса, в небо, выжженное московским солнцем, поприветствовал комплиментом тучный, с испорченным военной пулей, красным ухом бригадир Вереницын.
Никипелов с достоинством промолчал. И когда монтажник Гаранин, воспаленно блестя серыми глазами, тоже заметил вслух, какая новенькая, нисколько не измятая кровля мгновенно оказывается над этажами, Никипелов вновь с достоинством промолчал. Он знал себе цену, он был братом строителей, но все равно как бы старшим братом, он знал, когда нужно драть горло, а когда многозначительно молчать. И все же слыша эту, словно никому не адресованную, но все-таки адресованную ему хвалу, он еще больше ценил себя и жизнь, был очень рад тому, что все его знают и любят, и с удовольствием напоминал себе, какой он счастливый, здоровый, тридцатилетний в это лето, и какая свобода быть одиноким, покинутым женщиной, лишенным всех семейных, домашних обязательств… Да разве одинок он в самом грандиозном городе? Все строительное управление знает его, даже в другом тресте знают, недаром ловчили, стараясь перетянуть туда, и множество знакомств у него, полна арабских цифр и сокращенных слов записная книжка, и вообще разве можно быть одиноким в тридцать лет, в молодые годы?
И он крепкой, сухой, коричневой рукой похлопал по кармашку летней рубашки с матерчатыми погонами, надеясь ощутить твердые створки записной книжки.
А книжки там уже не было. И в других карманах тоже.
Он хорошо помнил, что она, украшенная белой церковкой на обложке, была в кармашке час назад, когда он искал болгарские сигареты, была уже здесь, на северной московской земле.
И, значит, потеряна здесь, на засоренной, изъезженной, пыльной земле строительной площадки.
Он кинулся вопрошать, тормошить каждого, то негодуя, то посмеиваясь. Такая маленькая записная книжка, лаковая, размером со спичечный коробок, сувенирная, с владимирской белой церковью на обложке, тяжелая довольно-таки, хоть и маленькая, — не видели?
Потом он даже рассердился на себя: сам человек действия и немногословных фраз, сам он, ценивший в других сообразительность и молниеносность мысли, вдруг надоедает, переспрашивает, нудит. Нет записной книжки? Нет — и нет.
Он даже думать о ней запретил себе тут же, хотя и тотчас стал соображать, как же он вновь соберет в один томик бесчисленные семизначные цифры телефонов, если многие и не помнит.
Ну, перебьемся! Свой-то телефон хоть помнишь, Никипелов? А мамин? И перебьемся! Идет московское лето, потом будет отпускное, сентябрьское, кавказское лето, которое продлит твое московское лето, и жизнь несет полную свободу, и какая печаль в тридцать — в мужской полдень?
А когда настал конец смены и припудренные монтажники стали собираться по домам, бригадир Вереницын, потирая свое комковатое ухо, раздосадованно сказал:
— Эт-ти книжки! Я их сам сколько посеял. А может, если дождя в ночь не будет, завтра найдем?
Никипелов рассмеялся.
И поехал к себе, в Скатертный переулок, в этот старинный московский переулок, отвоевавший считанные метры меж заповедных бульваров, где что ни дом, то бывшая обитель знаменитости.
Правда, еще по дороге к дому, под землей, в несущемся чуть ли не со свистом вагоне метро, он вспомнил опять о пропаже, похлопал рукой по полому карману рубашки и определенно понял, что никакой жизни ему не будет без этой книжки. Номера телефонов он не любил запоминать, чтобы не засорять свою память, и теперь, лишившись записной книжки, был в Москве как чужой, как приезжий, как провинциал. О ком ни вспомнишь, о ком ни подумаешь — все теперь на некоторое время словно исчезли для него из Москвы. И неужели теперь дожидаться по вечерам, по выходным дням, когда кто-нибудь сам объявится и позвонит? Некоторое время он даже колебался: то ли начать поиски нужных телефонов сразу же, купив в любом киоске блокнотик, то ли махнуть рукой на пропажу и добраться до Скатертного, где в коммунальной квартире он, свободный до тоски, совершенно вольный человек, чей-то бывший муж, с упоением возьмется за техническую литературу? В наследственном громоздком книжном шкафу на каких-то медвежьих лапах он хранил немало технической литературы и полагал, что такого, как он, специалиста могут возвеличить лишь прочные профессиональные знания или те знания, которые могут всегда пригодиться для любого инженера. Он берег время, иногда не жалел времени я тратил его с беспечностью будущего долгожителя, но умел и беречь не праздное время и возвышать себя каждодневным чтением. Он знал, что даже среди инженеров немало таких же, как он, предпочитающих только техническую литературу и добирающих культуру по телевизорам и по гостиным.
Итак, он ехал в метро, с удовольствием подставляя лицо подземному сквозняку, и не знал, куда ему ехать, и был в каком-то раздумье, и поражался подобной перемене в себе. Обычно он был скор на решения, подчинялся лихорадочному ритму жизни и не тратил лишних слов. Мужчина должен быть деловым! А теперь же… Да ведь и есть причина: потеряна карманная энциклопедия, знакомые в один момент исчезли! Звонить некому, и не станешь звонить тихой белорусочке Лиде, прежней жене своей, приехавшей в Москву из какого-то местечка, не станешь звонить ей, потому что даже в этом есть риск снова сойтись с Лидой, и не станешь звонить на Серпуховскую знакомой женщине, потому что она, знакомая женщина, Светлана Сергеевна, уехала в отпуск без него, он провожал ее в аэропорту Шереметьево и радовался, что останется один в летней Москве, он уже там, в аэропорту, допускал какое-то непременное новое знакомство, но почему-то не везло на знакомства.
Все еще не знал он, как начнет возобновлять записную книжку и кто ему в этом поможет, не знал, хотя уже вышел из метро на Арбатской площади и звонил матери, на Бережковскую набережную, слышал вечный голос матери, как всегда немного панический, слушал несколько бестолковую речь матери, переспрашивавшей у него, какие там ошметки старой записной книжки надо поискать для него, и досадовал, повторяя ей одно и то же и лишь в этот момент решая, что именно отсюда и начнет: с поисков каких-то разрозненных листков с расплывшимися от частого прикосновения к ним чернильными буквами.
