Петр Кириченко - Четвертый разворот
Рыбачить не хотелось, да и ничего не хотелось: я поймал себя на том, что разглядываю людей, стараясь отыскать между ними Лену. После я встал в круг волейболистов и несколько раз ударил по мячу. Игры не получалось, но так приятно было падать в песок, принимая низкий удар. Там, в кругу, меня и нашел брат Лены, потянул за руку и сказал серьезно:
— Будет дурачиться! Пошли!
— Куда? — спросил я со смехом, обрадовавшись, что он нашел меня. — Рыбачить?
— Загорать, — ответил он все так же серьезно, помолчал и добавил: — Как все люди.
Я легонько щелкнул его по голове, будто бы сбивая с него серьезность, но он только взглянул на меня с удивлением и повел к сестре. Мы снова с Леной ныряли, а затем лежали на ее дерюжке, говорили о каких-то пустяках, грызли яблоки, принесенные Леной. Солнце припекало, и так хорошо было лежать, чувствуя его тепло, не думать ни о чем особенном, смотреть на Лену, которая рассказывала о родителях, о том, что когда-то ей очень хотелось уехать из дому. Когда она улыбалась, губы ее неестественно кривились, словно бы она стеснялась чего-то и тогда проступала в лице какая-то обида.
— Во дела, — сказала она, и я не понял, куда отнести эти слова, потому что задумался.
Взглянул ей в глаза, и тут меня ударила мысль о том, что все это было со мною: и жаркое солнце, и море, и легкий разговор.
Мы расстались до вечера, и когда я шел в свой домик, то подумал, что на пляже на какое-то мгновение от меня ушла прошлая моя жизнь, рейсы, слившиеся в один бесконечный полет, и почудился летний день на берегу реки и черное от палящего солнца небо. Я вспомнил этот день, он остался в далеком детстве: и жаркое солнце, и берег реки с запахами травы и воды, и удивительный покой, которым тогда, казалось, дышало все вокруг. Отчего он запомнился и отчего прилетел именно теперь? Этого я не знал, но тут, словно бы кто-то со стороны сказал: «Что будет с нами, прожившими без любви полдень нашей жизни?..» Несомненно, это была строчка из какой-то книги, но какой? Этого я не вспомнил, поразмышлял немного о странностях памяти и забыл, и когда открывал калитку, то думал совсем о другом: о встрече вечером, о Лене.
Прошло несколько дней.
По утрам мы встречались с Леной у моря, купались, загорали, а вечерами уходили гулять. Мы побывали в кафе, где продавали мороженое и шампанское, съездили в центр города и побродили там по улицам. И с каждым днем я чувствовал, что расставаться с Леной до утра мне становится все тяжелее: я привыкал к ней, и на удивление быстро. Помогало, наверное, и то, что она отрывала меня от грустных мыслей.
Сегодня вечером, гуляя, мы забрели в незнакомые дачные места, вышли от них на крутой берег моря и стояли в темноте, слушая плеск воды. Где-то далеко звучала музыка, и было слышно, как кто-то дважды попытался запеть о березах, но после первых слов замолкал, будто бы ему затыкали рот. Справа, взрезав темноту, зашарил по воде пограничный прожектор, и его вспышка напомнила пилотскую кабину, черноту звездного неба и сияние. И каким-то далеким показалось все это, в чем-то даже нереальным, и подумалось, если кому рассказать, не поверят — ни красному полумраку пилотской, ни свечению холодного сияния, ни черноте бездонного неба, которое притягивает взгляд; не просто рассказать об этом, да и кому?
— Лена, ты видела северное сияние? — спросил я тихо.
— Нет, — ответила она почти шепотом. — А ты? У нас не бывает, вот прожектор как очумелый...
Лена не договорила, помолчала и сказала, что погода скоро переменится. Я переспросил, поскольку не заметил ни одного признака плохой погоды.
— Не знаю, — ответила она. — Не может быть все время хорошо. Я давно заметила, что все меняется — и в погоде и в жизни: то хорошо, то плохо...
— Возможно, — согласился я, уловив, что заговорила она явно не о погоде.
Далеко в море медленно двигался теплоход, огни его ярко светились в темноте. Наверняка Лена подумала о будущем, о том, что скоро мы расстанемся. К тому же, вероятно, она не понимала и меня: мы встречались, купались, ныряли, а вечерами гуляли, но я не попытался ни обнять ее, ни поцеловать. Она была нежной и грустной, ждала непременно каких-то слов и не догадывалась о моих мыслях. Я же думал, как бы с нею осторожно поговорить, объяснить, что наша встреча произошла случайно, и высказать все так, чтобы не обидеть ее. Но едва я начинал произносить слова мысленно, как чувствовал их пустоту и понимал, что невозможно сказать все это и не обидеть Лену. Подумаешь — случайно встретились. А что в нашей жизни не случайно? Расставание тоже выглядело неубедительно: кого теперь испугают какие-то две тысячи километров. Но главное, я сам не понимал, надо ли говорить обо всем этом. Я молчал, но, очевидно, мои мысли как-то передавались Лене, потому ведь многое понятно и без слов, и она смотрела на меня настороженно и с грустью, вроде бы даже с обидой. Да ей и впрямь было обидно: сегодня вечером она пришла на свидание необыкновенно нарядной: в клетчатой юбке и светлой блузке, которая шла ей; короткие волосы она тщательно уложила, но они разлетались, придавая еще большую привлекательность. Ей хотелось нравиться мне, хотелось, чтобы я наконец-то увидел ее, а я ничего не замечал, точнее, делал вид, что не замечаю. Это, впрочем, одно и то же. Будь я на месте Лены, я не просто бы обиделся, но и наговорил много не очень приятных слов. Она же терпеливо ждала: видимо, какое-то чувство подсказывало ей, что иначе и быть не может. Не знаю, можно только ответить словами Саныча: «Сие есть тайна!» Что же до меня самого, то здесь все было проще; как и прежде, я одно думал, другое говорил.
Когда мы с обрыва выбрались на освещенную улицу, где было пустынно и по-ночному тихо, где пахло пылью и яблоками из садов, я заговорил об этом. Чтобы вышло убедительнее, приврал, что у меня есть жена и ребенок. Лена слушала меня так, словно бы ждала именно этих слов, а затем остановила движением руки и попросила ее не обманывать.
— Остальное я понимаю, — продолжала она, глядя мне в глаза. — Но у тебя нет ни жены, ни ребенка. Ты не... И наверное, никогда и не будет, потому что...
Она не договорила, и мы пошли дальше.
— Разве можно предсказать будущее, — спросил я как можно веселее. — Да и нужно ли предсказывать?
— Можно, — ответила Лена убежденно. — Так же, как и прошлое, которого ты боишься. Хочешь, я скажу тебе, что произошло с тобой недавно? Ты ведь считаешь меня ребенком, думаешь, я ничего не вижу и не понимаю, думаешь о том, как бы избавиться от меня. А я все понимаю, все...
Возражать было глупо, и я шутя предложил рассказать о моем прошлом, да и о будущем.
— Только прошлое, — оговорила она и довольно точно угадала, что у меня были неприятности, которые я никак не могу забыть. — Есть у тебя женщина, она не отпускает тебя. Так что все просто, — закончила она.
Я не сразу ответил, а потом как-то так получилось, что я заговорил о полетах, о сиянии, о том, как я смотрел на звезды, как запутался в жизни и не понимаю ни себя, ни людей; рассказал о Татьяне, о том, что до сих пор не верю в ее гибель. Лена внимательно слушала, мы брели неторопливо, и я, выговариваясь, чувствовал, как мне становится легче. Мелькнула мысль, что давно надо было рассказать кому-нибудь, но тут же я подумал — а кому довериться? Удивительно, но среди множества людей у меня нет человека, кому можно бы доверить свои мысли, не боясь, что осмеют за них, и надеясь на понимание. Мы как раз подходили к улице, где я снимал домик, и Лена взяла меня за руку, остановила:
— Дальше не пойдем!
Я подумал, она не хочет, чтобы я провожал дальше, но она, помедлив, сказала, что не пойдет сегодня домой. Этого я не ожидал и как-то глупо спросил:
— Почему не пойдешь?
— Не пойду, — упрямо повторила Лена и добавила еле слышно: — Если ты не прогонишь.
Я сбивчиво заговорил, что она мне нравится и что я сам не представляю, что делать; молол какую-то чепуху и договорился до того, что мы всегда ошибаемся.
— А родители! — воскликнул я. — Они с ума сойдут, если ты не придешь домой.
Я ухватился за эту мысль о родителях, но Лена улыбнулась:
— Я их предупредила, что поеду к подруге, — объяснила она. — У меня подруга живет в районе...
Она еще что-то говорила, но я почти не слушал. Выходило, Лена опередила меня в мыслях, она заранее знала, что произойдет... Но откуда ей, жившей на свете так мало и не имевшей опыта, знать было, как произойдет? Откуда? И откуда уверенность?
— Лена, — начал я, но она меня тут же перебила, повторив, что домой не пойдет.
Мы так и стояли посреди дороги, пока запоздалая машина не согнала нас оттуда, и после этого я обнял Лену, поцеловал, и в мой домик мы шли молча, как заговорщики, На другой день я проводил Лену домой.
Возвращаясь, шагал по темной улочке, над которой раскинулось по-южному черное небо с огромными чистыми звездами, и неожиданно в полночном покое домов и садов, в незлобивом собачьем лае, сопровождавшем меня, я ощутил сильное желание жить, просто-таки почувствовал душой единство со всем огромным миром, с домами и звездами, с собачьими голосами, уводившими мои мысли в детство, и с чернотою неба, впервые не испугавшей меня. Смутно подумалось о Лене, о самом себе и о том, что я был рожден, и жил, и летал только для того, чтобы однажды пройти по этой никому не известной улице вот такой темной ночью. Странная и, возможно, пустая мысль, но тогда она показалась мне очень важной; мне почудилось, я увидел свою жизнь от начала и до конца, увидел жизни других людей, многих, живших давно, и тех, которые будут жить после. Чувство единства с людьми и миром жило секунды, но и за это время я поверил, что жизнь, как и черное небо, не имеет границ, и появилась уверенность, что люди, несмотря ни на что, поймут самое главное: если и есть что ценного в мире, то это душа человеческая, которую невозможно ни оценить, ни вычислить; в те секунды я знал, что всегда будут такие, как Саныч, проснутся и заговорят похожие на Тимофея Ивановича, и все это вопреки тому, что люди внешне безразличны к себе подобным, всячески подчеркивают это, а на самом деле жить не могут без других. Понимание того, что люди только тогда и становятся людьми, когда живут для других, возвращало мне устойчивость. Мне вспомнилось, как я смотрел на звездное небо из своей кабины, и пришло в голову, что огромный мир ласково безразличен к нам, он не замечает ни нашей любви, ни ненависти. Он бесконечен и подобен душе человеческой, и поэтому не было ничего удивительного в том взгляде, каким я увидел нашу планету далекой звездой. Не зря ведь говорят, что любая фантазия — это всего лишь несбывшаяся надежда. И совершенно отчетливо я понял, что наша сила и наша слабость таятся в одном и том же, — мы люди, и наши души до конца не могут постичь мир, но смотрят на него с изумлением, а значит, далеки до понимания, и всегда будут далеки. К счастью... Так ли это — к счастью? — я не знал, потому что ведь нам никогда не узнать истину. Давно было сказано, «все не то, чем кажется», и единственное, что нам остается, чтобы сберечь душу, — это жить... Блеснувшие нитки рельсов оторвали меня от размышлений, и, взглянув на дома, я увидел, что пришел к своей будке. Открыв калитку, я первым делом сорвал два яблока, потому что почувствовал сильный голод, зашел в домик и, раздевшись, упал на постель. Заснул я мгновенно и счастливо, как засыпал только в детстве, будучи уверен, что новый день принесет нечто удивительное.
