Иван Лазутин - Родник пробивает камни
Ни злые сплетни королевского двора, ни желчные эпиграммы, летящие с поэтического парнаса Германии, ни угроза потерять титул премьер-министра, ни проклятия кровных наследников, которые уже давно приготовились к дележу литературных сокровищ и фамильных ценностей «сумасшедшего старика», — ничто не остановило Гёте перед всепоглощающей, испепеляющей, но прежде всего всемогущей прародительницей и спасительницей — Любовью.
«Да и старика ли? — думал Кораблинов. — Раз его сердце горело — пусть последним костром — самого сильного и самого святого на земле чувства, — значит, это сердце было еще молодо. Ей, Ульрике, минуло всего лишь девятнадцать, а он уже шагнул в восьмой десяток… Что здесь? Аномалия духа?.. Патология чувств или высшая гармония человеческих душ?»
Нет, перед судом собственной совести Кораблинов предстал не как преступник. Он видел себя потерпевшим. Его оскорбили. Оскорбили в самом святом и чистом движении души.
Кораблинову захотелось взглянуть на портрет Гёте, который уже больше десяти лет висел в его кабинете, и еще раз прочитать надпись под ним. Накинув на плечи теплый халат и сунув ноги в меховые домашние туфли, стараясь не разбудить жену, которая спала на соседней кровати, он неслышно прошел в кабинет.
Внучка Лена спала на диване, широко разбросав белые тонкие руки. Она улыбалась во сне, отчего уголки ее губ заметно вздрагивали и дыхание было учащенным, порывистым. Мягко припадая на носки, он подошел к столу и, загородив своим большим телом настольную лампу, включил ее. Над самой серединой письменного стола висел портрет Гёте. Позируя, поэт стоял боком к художнику. Слегка наклонившись вперед и заложив за спину руки, в которых он держал черный цилиндр, Гёте круто повернул голову налево, словно в эту минуту его кто-то резко окликнул, и пристально смотрел через плечо вдаль. На нем было легкое расклешенное пальто и лакированные ботинки. А под портретом черной тушью рукой Кораблинова выведена надпись:
«Самый распространенный в Англии портрет Гёте, сделанный по эскизу Теккерея и помещенный в мартовской книжке «Fraser’s Magazine» за 1832 год со следующей подписью Карлейля или, как некоторые полагают, самого Теккерея: «Читатель! Перед тобою портрет Иоганна Вольфганга Гёте. Так выглядит и живет на 83-м году своей жизни в небольшом дружеском кругу в Веймаре образованнейший и влиятельнейший человек своего времени! В этой голове отразился весь мир, и отразился в такой духовной гармонии, как никогда с тех пор, как нас покинул наш Шекспир; даже мир подлости, в котором ты ведешь тяжелую борьбу и иногда при этом спотыкаешься, является перед тобой в новом виде и в истинной своей сущности».
Кораблинов склонился над столом и долго смотрел на резко очерченное, энергичное и все еще не подвластное немощной старости лицо великого художника, отмеченное печатью несокрушимой веры в свою значительность, и не мог оторвать взгляда. «Да… Такие рождаются раз в столетие. И не умирают, а уходят в вечность…»
Кораблинов загородил настольную лампу газетой, подошел к дивану и накрыл оголенные ноги внучки сползшим на пол одеялом. Настольную лампу тушить не стал: сон внучки, после двух суток в поезде, был крепкий, предутренний. Грузно опершись на подлокотники, он медленно опустился в кресло, стоявшее рядом с диваном, глубоко запахнул полы халата и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку.
Сквозь окно и стеклянную дверь, выходящую на балкон, в кабинет незаметно для глаза вплывал голубоватый рассвет. Солнце еще не встало над каменными глыбами домов, но, судя по золотисто-оранжевым подпалинам облаков, оно вот-вот должно встряхнуть свою ослепительно яркую червонную гриву из-за старинного особняка на противоположной стороне улицы и затопить кабинет Кораблинова бесшумным прибоем погожего августовского утра.
Кораблинов сидел неподвижно и пристально смотрел на спящую внучку, на ее разрумянившиеся во сне щеки, на рассыпавшиеся по белой подушке каштановые волосы, длинные пряди которых чуть не доставали пола.
«Все мое… Рот мой, горбинка на носу моя, мой разлет бровей…» — думал он, любуясь внучкой. А когда взгляд его остановился на родинке под мочкой левого уха (своими очертаниями родинка напоминала две сросшиеся потемневшие чечевицы, одна из которых, та, что ближе к уху, была чуть поменьше нижней), Кораблинов поднял руку и на ощупь отыскал под своим левым ухом точно такую же родинку. И тут же вспомнились терзания, которые жгли его тридцать семь лет назад. Что там страдания и муки Отелло!.. Если бы на жаровню его ревности и мук положили тогда камни, они или расплавились бы, или испепелились. А все случилось из-за каких-то двух злых анонимных писем, написанных разными почерками, и одного хулиганского телефонного звонка.
Как ждал Кораблинов своего первенца!.. И наконец дождался. Дочка… Почти поглупев от счастья, он по нескольку раз в день часами простаивал на ржавой, перевернутой кверху дном бочке, которую за рубль купил у дворничихи с соседнего двора, прикатил и поставил у окна родильного дома, в одной из палат которого, на первом этаже прямо у окна, лежала его Симочка с дочкой. Это было в июне, когда буйно цвела сирень; ее Кораблинов охапками привозил от друга, снимавшего комнатенку на Клязьме, и клал на подоконник палаты, где лежала жена.
А в августе (это было утром), когда Кораблинов с детской коляской на руках спустился с пятого этажа и вышел на улицу, почтальонша, дождавшись, когда молодой папаша поставит коляску и поправит на дочке одеяльце, подала ему письмо в синем конверте.
Кораблинов прочитал его, и все в нем похолодело. Потом бросило в жар. Письмо написано человеком, который знал Кораблинова. Было в этом письме всего несколько строк. Они, как насечка на гранитных памятниках, врезались в сердце и в память Кораблинова навсегда:
«Рогоносец-папаша! Вглядись хорошенько в свое чадо и смирись с судьбой. В ночь или в день его зачатия ты находился далеко от Москвы… С агитбригадой института ты разыгрывал страдания несчастного Отелло калужским и тамбовским мужикам и бабам. И они, бабы, наверное, жалобно вздыхали и сморкались прямо на пол. Но да пусть утешит тебя неведение. Не ты первый и не ты последний на этой грешной земле несешь вериги обманутого мужа…»
В этот же день Кораблинов бросился к медицинским книгам, стал изучать сроки от зачатия плода до рождения ребенка, сверял их со временем своей месячной поездки с агитбригадой в Калужскую и Тамбовскую области. Припомнил и ссору с ареной накануне своей поездки. А ссора разгорелась из-за того, что Симочка никак не хотела отпускать Кораблинова с бригадой, в которую входила Екатерина Березина. К ней, к Березиной, она ревновала мужа с того самого дня, когда она увидела их на репетиции «Отелло».
А через несколько дней пришло второе письмо. Оно было злее и подробнее первого. И достовернее. В нем упоминались детали, которые Кораблинова ожесточили и посеяли в душе его такую ненависть к жене, что он начал пить. А как он мучил ее своими допросами по вечерам!.. Сколько слез пролила она, стоя на коленях, в одной ночной рубашке, перед ним, умоляя поверить в ее невиновность и любовь к нему.
Неизвестно, до чего дошли бы терзания Кораблинова и мучения Симочки, если бы в конце сентября к Кораблинову не зашел его друг, Василий Ростовцев, однополчанин. Ростовцев заканчивал юридический факультет университета и специализировался по криминалистике. Прогуливаясь с Кораблиновым по скверику, Ростовцев время от времени пристально всматривался в лицо дочурки друга, которая лежала в коляске и, усердно орудуя пустышкой, улыбалась в пространство, облакам… Потом он неожиданно и резко переводил взгляд на профиль Кораблинова, снова вглядывался в лицо ребенка, и когда Кораблинову начало казаться поведение друга несколько странным, он спросил: чего это он ищет в нем и в дочери? И Ростовцев ему рассказал… И то, что он рассказал Кораблинову, сразу, за какие-то несколько минут, смахнуло с его души тяжелые, холодные жернова тайных сомнений и терзаний.
Ростовцев поведал другу о том, что мировая криминалистика самым неопровержимым доказательством кровного родства считает не одинаковость группы крови, не сходство несущественных физиологических признаков, а повторяемость, идентичность рисунка уха. Или хотя бы элементов уха…
— Ты посмотри только на свою кроху. Ведь у этой синеглазой пичужки твое ухо!.. Случай такого поразительного сходства в рисунке всего уха… я повторяю — всего уха!.. можно встретить один лишь раз из десяти миллионов кровнородственных индивидов. Придешь домой, посмотри в зеркало на свое ухо, и ты увидишь, что это ухо дочери, только увеличенное в два раза. — Заметив, как к щекам Кораблинова прихлынула кровь, Ростовцев остановился. — Не веришь? Я специально принесу тебе свою курсовую работу. Этому вопросу я посвящаю целую главу. Одной только библиографии более двадцати названий научных работ специалистов мира.
