Давид Константиновский - Яконур
Иван Егорыч думал об этом…
И не об этом одном. Он чувствовал уже, что в нем происходит.
Сидел на порожке перед озером; позади него, в сенях, лежал на табуретке номер «Журнала московской патриархии».
Чувствовал уже, чувствовал Иван Егорыч, что в нем происходит.
Вспоминал, что Ане говорил: все, что было у них с Аней, было от Яконура, все он им дал, и все, что давал он, было одно добро, кормильцем был и поильцем, так разве справедливо добро брать от него, а злом сразу его пенять… Вспоминал, как принялся изводить его Яконур одной бедою за другой: начал едва, потом затопил дом, разорил хозяйство; после — единственного сына его захотел взять; и вот его самого губить стал… Вспоминал, как хулил Яконур, отказывался от него… И спрашивал себя: что в этот, в последний раз произошло между ними, между ним и Яконуром? И в каких они теперь стали отношениях?
Боль еще была в голове, давила в затылке и в темени, не отпускала; у Герасима, передавали, рука на перевязи; лодка теперь — лом один, бросить только… А все же выбрались они. Совсем уж было загнал их Яконур возле Хыр-Хушуна, настиг и обрушил на них всю свою силу, некуда деться, — да ушли от воды, спаслись на берегу; у Каштака опять настиг, теперь на суше, — и опять ушли… Верх одержали над Яконуром, и придется ему с этим смириться.
Иван Егорыч понимал, что волна была от ветра, что осыпь дождями подмыло, — понимал, что все это природа, обстоятельства. И, однако, все это был Яконур… Вот он схватился с Яконуром и вышел победителем.
Он читал в журнале: «Очами ума своего посмотрим на Господа Иисуса Христа, висящего на кресте, и двух разбойников, распятых по обеим сторонам от Него на горе Голгофе: „Три креста водрузил на Голгофе Пилат; два — разбойников и один — Жизнодавца“ (Икос). И, созерцая эти страшные кресты, мы поймем, что все наши скорби есть тоже крест, к которому каждый из нас пригвожден на своей Голгофе. С одной стороны от Креста Христова был распят тот разбойник, который сказал: „достойное по делам нашим восприемлем“ и обратился ко Христу распятому: „Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем“. А с другой стороны другой разбойник хулил Христа и говорил: „Если ты Христос, сойди со креста, спаси Себя и нас“. И если мы не отойдем своим умом от Креста Христова, то поймем, что крест каждого из нас подобен кресту одного из разбойников». Тут было то, что было в Иване Егорыче сначала, когда соглашался он примириться со всем, к чему вынуждали его обстоятельства; и то, что делалось в нем после, когда он отчаялся, все хулил и проклинал. Но не было здесь того, что нажил он в итоге.
Решения зрели в нем… Он стал думать о Яконуре по-новому. По-новому начал к нему относиться.
Не покориться и не проклясть, а стать равным — вот о чем размышлял Иван Егорыч.
Он сидел на порожке, привалившись спиной к двери, подставлял лицо нежаркому солнцу. Собаки его, Аскыр и Рыжий, дремали рядышком на крыльце…
Это был еще один путь, третий, Иван Егорыч обдумывал его.
Человек иной, прислушавшись к мыслям Ивана Егорыча, сказал бы, пожалуй, о сложных духовных процессах в современную эпоху… об активном отношении к действительности… об извечных проблемах жизни и смерти, страдания и счастья, веры и знания, справедливости и ответственности…
Иван Егорыч сидел с непокрытой головой, смотрел вниз, на берег Яконура, на разбитую свою лодку. Думал.
Он знал теперь, что готов потягаться с Яконуром. Он готов был померяться силами с любыми обстоятельствами.
При этом Иван Егорыч не делал Яконур своим противником. Он оставался верен Яконуру. Говорил себе: радоваться можно или гневаться, но нельзя отказаться, — родина; вода и тайга, солнце и самый воздух, все кругом — Яконур… Упрекал себя: вот ты наставлял других и поддерживал опустившиеся руки, а дошло до тебя — и ты изнемог… И надеялся: Яконур разоряет и сам вознаграждает, причиняет раны и обвязывает их, он поражает него же руки врачуют, он устрашает и низводит до отчаяния — и он дарует мужество; даст еще Яконур тебе радость, даст тебе счастье, и будет твоя жизнь ясна, и не будет в ней ничего худого, — станешь спать ночи безмятежно… Что бы ни случилось, что бы ни сделалось с Яконуром, что бы он с тобой ни сделал, как бы тебя ни испытывал — это Яконур; Иван Егорыч должен сохранить веру в него, любовь к нему, чистоту мыслей о нем. На том ведь стояла его жизнь, на том построилась его душа. Если придут сомнения, он будет с ними бороться.
Иван Егорыч утвердился в вере своей в Яконур. И притом стал ему равным.
Это было примирение с Яконуром, но по-новому.
Путь был хорош.
Но не был легким.
Иван Егорыч оглядел разоренный водою двор. Прокормит ли Яконур?.. Карп картошку свою предлагал…
Аня вышла из дому, села рядом. Иван Егорыч чуть привалился к ней плечом — как обнял.
Нельзя им уйти от Яконура; всем им до конца — быть при нем, всем, кого он приваживает, такая судьба.
Если бы еще и Федя выбрался из беды, если б и его вызволить! Вовсе бы со всем совладали.
Иван Егорыч понимал Федю… Тосковал по нему, хотел рядом быть, утешить, помочь — и понимал, что, наверное, и сам бы так…
Аня провела рукой по голове Ивана Егорыча. Он чувствовал: легче ему, легче.
Лекарства ли Герасима помогают иностранные, Капитолина их привозила. Старушка ли, — она ленту узкую от холстины оторвала, вокруг головы ему обернула, метки угольком сделала, потом сложила ленту сперва так, после по-другому, велела тихо сидеть и выправила ладонями голову раз и два по-своему куда нужно; и сказала — иди, все у тебя теперь ладно будет… Еще болело, но проходило уже.
* * *Спросил, как договаривались, у буфетчицы. Она протянула записку — сложенный вдвое листок из записной книжки: «Герасим! Я на реакторе. Валерий.»
Вышел, отправился по узкой бетонной дороге.
Отсюда не было видно реактора, хотя напрямую до него оставался ровно километр, угол здания упирался точно в границу санитарной зоны. Дорога делала зигзаг — сначала поворачивала влево, потом вправо и опять влево, — и выступы тайги закрывали здание.
Вот дорога разогнулась в первый раз…
Герасим встретил деда — в сапогах, в брезентовом плаще, с рюкзаком за спиной, с палкой в одной руке и ведром в другой; голова замотана, от комаров, жениным кружевным платком. Дед неторопливо пересекал бетонку. Всегда ходил тут по грибы — и сейчас ходит, мимо очкариков.
Дорога разогнулась во второй раз…
Здание все-таки было особенное! — всегда Герасим думал об этом, приближаясь к нему; высокое, с узкими длинными окнами, закрытыми толщей стеклоблоков… Любовался? Ну… Пожалуй, и любовался тоже. Вспомнил таксиста. В конце концов, — это и была та, к кому Герасим приехал!.. А позади — росла к небу железная труба, как у кочегарки.
Ограда, проходная…
В проходной, конечно, никого не оказалось.
Герасим вошел в здание и задержался у столика вахтера. Подождал; вахтер не появлялся.
Снял с вешалки белый халат, из тех, что висели с краю, набросил на плечи и двинулся по коридору.
Все кругом было как всегда.
Пластиковые полы… Счетчики… Парни навстречу в белых халатах, белых пилотках и колпаках, с дозиметрическими карандашами в нагрудных карманах…
* * *Столбов понял, с кем надо поговорить. С того дня, когда в первый раз приезжал Герасим, немало уж прошло времени, но — Столбов не забыл, думал. И вот решил, кому звонить в министерство, с кем посоветоваться, у кого можно найти поддержку.
Пересказал подробно свой разговор с Герасимом. Крутил теперь в пальцах телефонный шнур, слушал.
— Вот и обсудили бы с этим товарищем! — раздавалось в трубке. — Очистка, безусловно, очень нужное дело. Но посмотрите, что получается. Приходите вы в магазин купить новую шину. И говорите: дорого. Конечно, дорого! Ведь третья часть — это стоимость не производства, а очистки стоков.
— Знаю, — сказал Столбов.
— Как-то все привыкли считать, что предприятия могут потреблять воды сколько им вздумается. А затем, значит, следует ставить грандиозные очистные сооружения. Люди используют пятьдесят процентов того, что берут у природы, пятьдесят процентов того, что взяли у природы, мы выбрасываем и к цене продукта добавляем тридцать процентов на очистку. Это страшное расточительство, потомки нас за это не похвалят.
— Знаю, — сказал Столбов.
— Представьте себе, в ближайшие годы мы израсходуем миллиарды рублей, чтобы построить сеть водоочистных станций по всей стране. Истратим огромные деньги, а что потом? А потом будем тратить деньги на то, чтобы эти станции эксплуатировать. Опять миллиарды рублей. А чего добьемся? Пока мы улучшаем качество очистки вдвое, пусть даже впятеро, объем сточных вод в промышленности успеет вырасти в десять — пятнадцать раз. В результате, значит, наши реки станут только грязнее, притом раза в три. С такой постановкой вопроса — конца проблеме не видно.
